Темные пятна играют на паркете и кажутся большими причудливыми цветами. Это ветки садовых деревьев бросают движущуюся тень на гладкий, вылощенный пол. Дима на мину ту заинтересовывается их игрою. Потом подходит к окну и смотрит: Белая ночь. Тишина. Вдали озеро, окаймленное кустарниками, резко выдающимися на фоне светлых ночных майских сумерек. Дальше огонек маяка, одинаково светящийся и в светлые и в темные ночи.
Туда, к маяку, Дима частенько пробирается в утлой лодчонке, в гости к старому Капитонычу, отставному матросу. А с противоположной стороны темнеет лес, старый лес, с его шумом, с его грозами, птичьим хором, который дороже всяких музыкальных концертов сердцу Димы. Ужели же оставить все это и уйти туда, где будет все чуждо и незнакомо?
Но он не долго задумывается над этим вопросом и решительно отходит от окна.
-- К вам можно, Петр Николаевич? -- стучит он в дверь кабинета отчима.
Всеволодский морщится, заслышав из-за двери это холодное обращение Димы.
Дима никогда не называет его отцом, как другие дети его жены, и это обстоятельство каждый раз коробит Всеволодского. К тому же он так занят сейчас. Часто сидит он теперь за полночь в своем кабинете над выкладками, счетами и другими деловыми бумагами. И в эти часы ночных занятий он не любит, что бы беспокоили его. Но голос Димы так настойчив и сам мальчик, перешагнувший порог кабинета, кажется такими необычайно странным сегодня, что Петр Николаевич поневоле решается выслушать его.
-- Садись, гостем будешь, -- пробует он пошутить, указывая пасынку глазами на кресло.
Но Дима ни мало не откликается на эту шутку. Усталым движением взрослого человека опускается он на стул и поднимает на отчима серьезные, внимательные глаза.
С минуту длится молчание, и Дима решается.
-- Петр Николаевич, -- раздается его энергичный голос, -- я знаю: я дурной сын, я дурной брат и дурной пасынок. Но я не могу теперь быть иным. Вы понимаете меня, я не могу перемениться, даже если бы и пожелал. Сам знаю, сколько забот и горя причиняю... И... и... вот, что я придумал: отпустите меня из дома. На год... На один только год. И, вы увидите, я вернусь другим, более желанным, более полезным вам всем. Вы знаете, конечно, сказку про странствующего королевича. Нет, не знаете? Ну, все равно. Дело в том, что пока королевич не порыскал по белу свету, он приносил только одни заботы и неприятности своему отцу-королю. А потом, узнав нужду, труд, лишения, он сделался совсем другим, он точно преобразился. Так и я хочу. Я уйду только на год и потом вернусь для того, чтобы усиленно заниматься и приготовиться в мореходные классы, как этого желал мой покойный папа.
Что-то необъяснимо-грустное и трогательное засветилось при последних словах в глазах Димы и передалось сердцу отчима.
Всеволодский взглянул на мальчика и не узнал его. Грубый, резкий сорванец-мальчишка как будто исчез сейчас бесследно, а вместо него перед озадаченным отчимом был другой Дима, новый, ясный, подкупающий своей энергией и искренностью. И этот новый Дима как будто стучался в душу к Всеволодскому.
Уравновешенный, всегда спокойный и умеющий владеть собою, Петр Николаевич смутился как ребенок, так неожиданно и ново было то, что просил у него этот мальчик.
Он долго молчал, играя костяным ножом-разрезалкой. Молчал и Дима. И только тикавший на камине маятник часов нарушал наступившую жуткую тишину.
Наконец, отчим заговорил:
-- Насколько я понял тебя, Вадим, ты недоволен своей жизнью в моем доме. Ты жаждешь самостоятельной жизни, между тем ты еще ребенок, нуждающийся в руководстве и опеке!
Дима быстро поднял курчавую голову.
--У меня останется другая опека...
-- Какая, смею я спросить?
Как значительно и просто были сказаны эти слова! Отчим взглянул на пасынка, и опять ему показалось, что он не узнает Димы.
-- И ты, кажется, -- после недолгого молчания начал он снова, -- исключаешь свою мать и меня из числа имеющих право заботиться о тебе в этот год отсутствия?
-- Но тогда я не достигну результатов, Петр Николаевич. Ведь если я уйду, как тот сказочный королевич, странствовать по белу свету, то я хочу, должен пережить все, что пережил он. Мне никто не должен помогать, ни вы, ни мама. Я хочу испытать все... и труд, и лишения, и нужду за этот год.
-- Так ты решительно отказываешься от моей помощи, Дима?
-- И от маминой тоже?..
-- О да, конечно!
-- Но как же ты будешь жить?
-- Своим трудом. Я здоров и силен, и Бог поможет мне.
-- Тогда?.. -- Что-то ярко загорелось в серых глазах Дамы. -- Тогда?.. Нет, лучше не доводите меня до этого!..
-- Уйдешь, значит, без разрешения?.. Правда? -- спросил отчим, без малейшего гнева взглянув на мальчика.
-- Я никогда не лгал и не лгу. Лгут одни только трусы.
-- Это очень похвально, мой друг, что ты так искренен со мною. Я, верь мне, очень и очень это ценю. Во всяком случае переговорю с твоей матерью обо всем. А теперь, пока что, спокойной ночи. Завтра мне удастся, по всей вероятности, дать тебе ответ.
Душа этого мальчика -- бездонный колодец, в глубину которого проникнуть далеко не легкая задача, -- подумал Петр Николаевич, когда гибкая, стройная фигура Димы скрылась за порогом кабинета.