Весна была в разгаре. Казалось, Великий Хозяин раскинул над пробужденной после суровой зимы землею бирюзовый полог, весь затканный золотыми блестками солнца и белыми пушистыми гроздями облаков. Милым весенним звоном звенел пушистый, принаряженный старик-лес. Чист и ароматен был майский воздух. И синее огромное, как море, с едва уловимыми на горизонте берегами, озеро казалось вторым небом, только опрокинутым, разостланным по земле, только более темным, более хмурым и строгим. В лесу пахло свежею смолою, неуловимо пряным запахом обновленной земли и несло откуда-то тонкою душистою струею первых ландышей. Нудно и однозвучно кричала кукушка. Пела малиновка на ивовой ветке. Стучал клювом настойчивый дятел. И вот неожиданно все эти шумы и шорохи, песни и звоны смело и громко покрыл резкий, пронзительный свист.
Рыжая белка в испуге метнулась с ветки старой сосны, уронив с дерева сухую прошлогоднюю шишку, и исчезла в зелени свежей изумрудной хвои. А свист все не прекращался. Зашуршали кусты вербы, и, с трудом пробираясь сквозь чащу, на узенькую тропинку вылезла небольшая человеческая Фигура. То был мальчик-подросток, лет четырнадцати, в старом, во многих местах порванном, во многих местах заплатанном матросском костюме. Смуглый, загорелый, обветренный со светло-серыми прямо смотрящими глазами, он был худ, строен и достаточно высок для своего возраста. Целая копна темно-русых волос, упрямо завивающихся крупными кольцами, беспорядочно выбивалась у него из-под матросской фуражки. Серые глаза его внимательно оглядывали местность, пока он не переставал свистать при помощи не совсем чистых пальцев, приложенных ко рту. Еще упала одна шишка из-под лапок насмерть перепуганной белки, и даже кукушка приостановила свою однообразную музыку, а мальчик все еще продолжал свистеть.
-- Го-го-го-го-го!-- вдруг неожиданно пронеслось по лесу.
Тут черные брови мальчика высоко приподнялись и губы раздвинулись в улыбку. Эта милая, простодушная улыбка сразу смягчила суровое, смуглое лицо мальчика, казавшегося диким, и нелюдимым, и оно неожиданно сразу похорошело, просветлело.
Он поднял голову и устремил глаза в сторону, куда убегала по направлению к небольшому фабричному городку тропинка.
-- Как ныне сбирается вещий Олег, отмстить неразумным хазарам... -- запел он.
-- Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам... -- послышалось где-то неподалеку, и почти одновременно со звуками подхваченной песни из самой гущи кустов выскочило еще двое: рыжий, веснушчатый мальчик с бойкими, бегающими, как у пойманного дикого зверька, глазами, одного возраста с подростком в матроске, и девочка смуглая, как цыганка, с тоненькой косицей, странно торчавшей за ушами, на год или на два моложе своего спутника. Оба подростка были одеты в нищенские лохмотья, и по их изнуренным лицам было видно, что оба они прошли тяжелую и мучительную школу нужды.
-- Здорово, Дима!-- крикнул рыжий мальчуган и протянул приятелю грязную, черную руку.
Сероглазый подросток без тени брезгливости принял и пожал ее. Потом, кивнув головой девочке, сказал:
-- Как вы долго нынче... Я тут весь изсвистался, пока пришли.
-- Нельзя было,-- проговорила деловитым тоном последняя,-- дядька долго не уходил и нас не отпускал.
-- Ну, ладно, чего там! Нечего рассусоливать,-- оборвал ее рыжий. И, живо обернувшись к тому, кого назвал Димой, лаконически бросил:
-- А ты принес?
-- Принес.
-- Все принес?
-- Все.
-- А папирос?
-- Нет, Сергей, папирос я тебе не принес. Нет их у меня. И денег нет, чтобы купить,-- серьезно ответил Дима.
-- Вот те на! Зачем покупать? Ведь отчим-то небось курит?
-- Курит... Ну, так что?
-- Так неужто же ты у него не сумел пару папирос взять?
-- Что-о-о?..
Дима выпрямился, поднял голову. Взор его загорелся.
-- Раз и навсегда запомни, Сергей: взять без ведома, это значит -- украсть, а я, Вадим Стоградский, на то не пойду. Понял?
Оборванец что-то буркнул себе под нос. Диме послышалось весьма обидное словцо.
Тогда смуглая девочка в лохмотьях и с босыми ногами в ссадинах и царапинах, неожиданно выступила вперед и схватила рыжего за рукав.
-- Да будет вам браниться... Ей Богу, какие! лучше есть примемся. Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было. И дядька ругался... Да и как еще! Боже ты мой! Прибить грозился за то, что который день ничего не настреляли (1). А где стрелять-то? А на работу берут тех, которые постарше. На нас и глядеть не хотят. Страсть как проголодалась. Дядька грозится и вовсе не кормить, покуда полтинника в день приносить не станем, а где уж тут--полтинник в день!
-- Ну, заскулила! Слушать тошно. Молчи!-- огрызнулся на свою спутницу рыжий.
-- Не смей обижать Машу, слышишь? А не то ничего не получишь от меня,-- неожиданно повысил голос Дима.
Сережка прикусил язык. Он знал, что Дима не любитель тратить слов по-пустому, и волей-неволей смирился. Между тем, Дима не спеша пошел в кусты и через минуту вернулся оттуда с большим свертком в руках.
-- Вот все, что мог принести, принес!-- коротко сказал он, бросая узелок в ловко подставленные руки рыжего.
Тот проворно развязал узел. В нем лежала старая, заплатанная матроска, старые же сапоги, большой кусок хлеба и несколько ломтей жареного мяса. Последней мальчик достал изящную батистовую блузку.
-- Это от сестры. Она мне раньше еще подарила. Это тебе, Маша,-- мягко произнес Вадим, обдавая смуглую девочку ласковым взглядом.
-- Мне?-- почти захлебнувшись, прошептала та.
-- Ну да, тебе. Какая смешная! Не бойся, не краденая... И мясо, и хлеб тоже не краденые. Это моя порция от обеда. Я не ем за столом. Говорю, нет аппетита. Прошу отложить мне на вечер и вот, ношу сюда.
-- А сам голодный сидишь? -- широко раскрыла глаза девочка.
-- О, нет... Ведь у нас не одно мясо дают к обеду; и рыбу, и суп, и сладкое... Сыт бываю до отвала.
-- Ишь ты -- и рыба, и сладкое! -- уписывая за обе щеки хлеб с мясом, протянул Сережа. А нам иной раз и хлебушка не перепадет.
Сережка, в свою очередь, не спускал глаз со старой матроски и сапог.
-- Совсем почти что крепкие. Ишь ты, как важно!-- радовался он, напялив спустя несколько минут матроску и сапоги, и отправился любоваться на себя в ручей, который должен был послужить ему зеркалом.
Когда Маша и Вадим остались одни, мальчик схватил смуглую, худую ручонку своей приятельницы и зашептал ей с такою тоскою, с таким безысходным выражением горя на лице, что девочка, слушая его, вся замерла от жалости.
-- А ей опять хуже, Маша... Опять хуже... Вчера послали телеграмму в город к известному профессору. И еще к двум другим докторам. Их приглашают на консилиум... Ты не знаешь, что такое консилиум, конечно... Это совещание врачей. Они обсуждают состояние больного... Ах, я не знаю, что делать, Маша... Так мне тяжело... Она теперь так редко приходит в себя... И все бредит и бредит... И какая она стала маленькая и худенькая, если бы ты знала! Меньше тебя... А ведь ей уже шестнадцать, она на три года тебя старше, Маша... И какая кроткая, милая, прекрасная... Как мне хочется ее порадовать, но чем, чем? Ума не приложу... Положительно не знаю. Все у нее есть: даже драгоценности. Ее любит наш отчим и дарит ей к именинам и рождению разные хорошенькие вещицы. Вот разве ей цветов принести, как ты думаешь, Маша?
-- Куртка знатная, и штиблеты тоже. И теперича я как бы барин. Только бы дядька не отнял в недобрый час.
-- Ну, прощай, Вадим Григорьевич, счастливо тебе оставаться,-- тряс он минутою позже грязной загорелой рукой руку Вадима,-- до завтра. А что, может, и завтра нам от обеда мясца да хлебца?..
-- Будь покоен,-- произнес сурово Вадим и только при прощании с Марией его суровые стальные глаза приняли снова мягкое выражение, так необычно красившее это угрюмое юное лицо.
__________________________
"настрелять" нищие подразумевают - собрать милостыню.