Под развесистым дубом, на лугу, примыкающем к скотному двору и птичнику, сидели Гога и графчик. Шагах в тридцати от них остальные пансионеры затеяли свою любимую игру в "белых и индейцев".
Но Гогу и Никса не приглашали играть. Этих двух мальчиков чуждались всегда за их напыщенность, высокомерие, дурной характер, а теперь, после их поступка с Котей, и совсем исключили из своей среды...
Правда, Котя упросил товарищей простить Гогу "ради него, на радостях", и мальчики, скрепя сердце, согласились не требовать исключения Владина из пансиона. Гога и Никс остались в заведении, но тем не менее никто из пансионеров не желал ни играть, ни разговаривать с ними.
Вот почему, в то время пока "рыцари" изображали "индейцев и белых", оба мальчика сидели в стороне и с завистью поглядывали на играющих.
-- Гога! -- произнес Никс, -- что ты думаешь теперь делать?
-- Я думаю поймать где-нибудь на задворках этого негодного Миколку и вздуть его хорошенько. Ведь я в десять раз сильнее его. Да и потом ты мне поможешь.
-- Ну, конечно! -- согласился со своим приятелем Никс -- Но все-таки, мне кажется, нам не справиться с ним... Он очень сильный!
-- Ну, тогда я еще раз сделаю "штучку"... Напишу Михею, что напрасно он испугался в лесу тогда, потому что это были не настоящие чертенята, а святочные, и что ему не грозит никакая опасность, если он придет снова за Миколкой.
-- А как же ты пошлешь ему письмо?..
-- Я знаю адрес. А когда Авдотья поедет на базар в город, я ее попрошу опустить письмо в почтовую кружку. Ведь Авдотья неграмотная и не сможет прочесть, кому я пишу. Марка у меня есть. Мама мне постоянно посылает марки в письмах, чтобы я мог писать ей.
-- Ты любишь твою маму? -- неожиданно спросил Гогу Никс.
-- Люблю. Только я сержусь на нее, зачем она отдала меня сюда. Ведь тебя отдали потому только, что ты сирота и твоему опекуну не было времени и охоты возиться с тобою. Это не обидно. А меня отдали сюда только на исправление. Мама говорила постоянно, что у меня недобрый характер и ,что я совсем-совсем нехороший мальчик и приношу ей много горя своими выходками и капризами. И еще говорила, что я совсем не похож на моего брата.
-- У тебя есть брат? -- живо заинтересовался Никс.
-- Теперь нет. Он умер. Но о нем постоянно говорили у нас в доме и мне ставили его в пример. Это было скучно. Я шалил еще больше и делал много дурного, чтобы показать всем, что мне решительно все равно то, что меня считают хуже моего брата. Вот меня и отдали сюда, ненадолго, правда. Ведь мне 12 лет, я почти самый старший здесь, если не считать Алека и Павлю. Мама пишет, что скоро возьмет меня отсюда, чтобы отдать в гимназию.
-- Ты хочешь поступить в гимназию? -- заинтересовался Никс.
-- Мне все равно. Я уверен, что буду умнее и лучше всех гимназистов. В гимназии, кроме того, не будет этого мужика Миколки, с которым все нянчатся как с каким-то сказочным принцем и которого я ненавижу всей душой...
-- Но ты ведь хочешь отделаться от него. Ты напишешь Михею?
-- Конечно, напишу! Я отомщу этому скверному мальчишке, чего бы мне это ни стоило, потому что никогда ему не прощу того, что по его милости меня чуть было не выставили из пансиона.
-- Да, да напиши. Пусть его уберут отсюда, -- ответил Никс.
-- О, я ему отомщу! Непременно отомщу.
Гога замолчал и злыми глазами посмотрел в ту сторону, где играли пансионеры.
И вдруг Никс неожиданно схватил его за руку.
-- Гляди! Гляди, Гога! Быка ведут! -- вскричал он радостным голосом.
Действительно, дверь сарая распахнулась и человек пять рабочих вытащили оттуда на длинной веревке упиравшегося быка... Высокий мужик с ножом, заткнутым за пояс, погонял быка огромной дубиной. Это был мясник, приглашенный из города хозяином Дубков для того, чтобы заколоть страшное животное.
предостережение, а может быть любопытство пересилило их благоразумие, и, в перемену между завтраком и следующим за ним уроком, они преспокойно отправились играть на лужайку, соседнюю с помещением быка.
Но теперь, вспомнив о запрещении директора, они не без волнения поглядывали, как появилась из сарая страшная фигура чудовища -- огромного, свирепого быка.
Бык, очевидно, предчувствовал свою скорую гибель. Он упирался всеми своими четырьмя ногами, яростно мотал головою во все стороны и стучал о землю рогами с привязанной к ним для безопасности толстой доской. Его глаза, налитые кровью, дико глядели на людей. Пена клокотала у рта и брызгала во все стороны.
Рабочие употребляли все свои силы, чтобы стащить быка с места. Им надо было завести его за сарай, где его должен был поразить нож мясника. Бык упирался.
Страшный, сильный, огромный, он наводил трепет на мальчиков, невольно бросивших игру и все свое внимание посвятивших теперь страшилищу.
выскочил бык, еще более дикий, страшный и свирепый, нежели прежде!.. Вокруг его шеи болталась веревка или, вернее, кусок веревки, потому что он перервал свой повод и вырвался на волю. Теперь, почуяв себя на свободе, с налившимися кровью глазами, с опущенной книзу головой, взбешенный и рассвирепевший, бык несся с поражающей быстротою прямо к дубу, под которым сидели Гога и Никс.