Мальчики притихли. Никому и в голову не приходило смеяться. Они поняли, что шутка Витика оказалась очень нехорошей. Карл Карлович по уходе директора вскинул глазами на Витика, весь бледный, дрожащий.
Витик не выдержал этого взгляда и опустил взор. Карл Карлович проговорил, обращаясь к Витику, какую-то длинную немецкую фразу, зарыдал и выбежал из столовой, отчаянно махнув рукою.
Мальчики сидели совсем уже тихо, как мышки, не двигаясь, не шевелясь.
Витик Зон опомнился первый. Он упал на руки головой и горько заплакал.
-- Не бойся, Витик, мы тебя не дадим в обиду, -- произнес Павлик и обнял товарища. -- Мы скажем, что все научили тебя сделать это. Понимаешь? Накажут всех, а не тебя одного...
-- Ах, Па-авлик, -- всхлипывал маленький шалун, -- пусть лучше... меня накажут... Пу-усть прибьют, то-олько... бы... бы... Кар-Кар остался...
И. бедный Витик зарыдал еще громче, еще мучительнее.
-- Как он плакал бедный Кар-Кар! Я думал, у него сердце разорвется! -- вскричал Вова Баринов печальным голосом, сам едва удерживая слезы.
-- Бедный Кар-Кар! Ведь он в сущности добрый и никогда нас не наказывал. Не то что Жираф! -- повторил еще печальнее Бобка Ящуйко.
-- Право, мне жаль несчастного, -- прошептал Арся Иванов чуть слышно.
-- Что он сказал, Витик, по-немецки, когда уходил отсюда? -- робко осведомился Миля Своин.
-- Да, да, что он сказал, Витик? -- так и кинулся к проказнику Антон Горский.
-- Он сказал... он сказал... что мы самые бессердечные мальчики в мире... что мы оставили его без хлеба и... и... и что... что он не сможет теперь найти себе места, потому что не умеет говорить по-русски...
И Витик громко зарыдал.
Все стихло.
Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что все пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло. Никому и в голову не приходило есть.
Вдруг, неожиданно, ураганом ворвалась в столовую Женя. Её хорошенькое личико было бледно. Серые глаза сумрачны и печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.
-- Рыцари! -- вскричала она своим звонким, теперь однако совсем не веселым голоском, -- я "оттуда"! Сейчас только... Слушайте... все узнала...
-- Что ты узнала? Что? Что? -- так и встрепенулись рыцари, в один миг повскакав со своих мест и окружая Женю. -- Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!
Женя обвела всех быстрым взглядом, потом вскочила на стул, оттуда на стол, с которого уже успели взять посуду и скатерть, и произнесла мрачным тоном:
-- Кар-Кар уложил свой чемодан...
-- Ах! -- вырвалось из груди двадцати мальчиков.
Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова её произвели еще большее впечатление:
-- Но Кар-Кар не уедет...
-- Ах!..
"ах" было похоже скорее на вздох облегчения и радости.
-- Кар-Кар остается, -- тем же мрачным тоном произнесла Женя, -- но уезжает... другой... уезжает совсем отсюда...
-- Кто уезжает? Говори, Женя! -- снова заволновались мальчики.
-- Витик Зон, вот кто уезжает! -- печально заключила девочка. -- Дядя решил выключить его из пансиона и вернуть к родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку...
Новое "ах!"
Но какое унылое, какое печальное! Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть выключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его "штучке".
"Если выключат не Витю, то выключат другого". У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион господина Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, сироте-мальчику, пришлось бы еще хуже.
Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика, как доброго, веселого готового всегда на всякие шалости и проказы "рыцаря" и друга. Но никто не решился взять его вину на себя.
Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех.
Бедный Витик!
Он не выдержал, наконец, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:
-- Я самый скверный мальчишка на свете... Я дурной... Я обидел Макаку... Кар-Кара... Обоих... Всех... Я гадкий, но я не злой... Я и дома дурного ничего не делал никогда... А только шалил... И все выходило дурно... Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: "Витик, если ты напроказишь там и тебя выключат из пансиона, это меня убьет... Помни, Витик!.." А я-то... Я... Мамочка такая слабенькая, худенькая!.. она не вынесет!.. Когда я... Я...
Слезы градом лились из глаз Витика. Он весь дрожал.
В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и г. Макаров, в сопровождении Жирафа и Кар-Кара, появился на пороге.
Кто виновник?
В столовой сразу наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может и десять, потому что время тянулось для двадцати проказников мучительно долго...
И вот господин Макаров позвал глухим, суровым голосом:
-- Виктор Зон!
Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой. Лицо его было бледно как смерть, сам он заметно дрожал.
-- Виктор Зон! -- снова произнес Александр Васильевич, -- я больше не могу держать тебя в моем пансионе. Ты портишь мне остальных мальчиков. Есть шутки добрые и есть злые шутки. Насмехаться над начальством и воспитателем это очень злая шутка, и ее простить никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши твоей матери, чтобы она приехала за тобою...
-- О, о! -- прорыдал Витик, -- простите меня, моя мама умрет от стыда и горя... Простите меня, Александр Васильевич!
-- Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, -- отвечал господин Макаров.
-- Мальчики! Слушайте! -- обратился он ко всем остальным пансионерам, -- если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто научил его злой шутке, накажу еще строже.
И Александр Васильевич снова умолк, ожидая, что будет.
Ждать пришлось очень недолго. Какая-то суматоха произошла в толпе мальчиков, и, расталкивая их ряды, откуда-то сзади протиснулся Котя.
Его черные глаза горели. Горели золотом и белокурые волосы в лучах августовского солнца.
Пожалуйста, дяденька, не тронь Витьку...
Котя проговорил все это с большим увлечением, размахивая руками перед самым носом изумленного директора. От волнения он совсем позабыл, как надо говорить с "начальствующими лицами".
Александр Васильевич пришел в ужас.
-- Как ты смеешь так разговаривать? Разве тебя так учили! -- накинулся он на Котю. -- Какой я тебя дяденька?.. Изволь говорить по-людски... Да не маши руками... Не маши, тебе говорят!..
Потом, когда Котя вытянул руки по швам, как его учили за эти три недели, Александр Васильевич окинул его долгим, пристальным взором и строго спросил:
-- Ты научил Виктора проделать эту штуку?
-- Я, Ляксандра Васильич, -- покорно отвечал Котя.
-- Не Ляксандра, а Александр Васильевич, -- поправил его строго директор. -- Ты будешь примерно наказан! -- еще строже заключил он.
-- Ладно! -- невозмутимо произнес Котя и его красивое личико не дрогнуло ни одним мускулом.
-- Не смей отвечать мне! -- рассердился директор.
-- Ладно! -- уже совсем радостно проговорил Котя, очень довольный тем, что ему удалось спасти приятеля и принять его вину на себя.
-- Молчать! -- топнул ногою директор, который был так же вспыльчив, как и добр.
-- Ладно! -- с полной готовностью исполнить все, произнес покорно Котя и весело закивал головою.
себя и не расстраивать своего здоровья из-за проказ двух "негодных мальчишек".
Лишь только все трое исчезли за дверью, как рыцари подняли невообразимый шум.
Все окружили Котю, хлопали его по плечу, пожимали ему руки и гладили его по голове. Витик бросился в его объятия и покрыл все его лицо градом поцелуев.
-- Спасибо, Котя! Молодец, Котя! Герой, Котя! -- слышалось отовсюду.
Только Гога и Никс стояли в стороне, насмешливо улыбались и делали свои замечания.
-- Ну, разумеется! -- картавил графчик. -- его ведь в деревне наверное каждый день драли!..
В другой раз мальчики не поленились бы устроить хорошую драку с двумя нелюбимыми пансионерами, но сегодня им было не до того: все они были поражены геройством маленького Коти, всех окончательно покорил этот славный, великодушный и смелый мальчуган, принявший на себя чужую вину.
Если его полюбили с первого же дня его появления в пансионе, то теперь он завоевал уже полную и всеобщую любовь. Только два маленьких пансионера не разделяли этой общей к нему любви: Никс и Гога. Графчик Никс был гордый, чванливый мальчик. Его отдали сюда исключительно для того, чтобы в пансионе он мог потерять свое заносчивое тщеславие и чрезмерную гордость.
Гога Владин был не лучше его. Капризный, завистливый, всегда всем и всеми недовольный мальчик, он был отдан в пансион на исправление своей матерью, которая не могла дома справиться с его дурным характером. Теперь обоим мальчикам было неприятно видеть, как "рыцари" восторгаются Котиным поступком, как наперерыв ласкают его.
-- И это будет великолепно, потому что он слишком зазнался, этот маленький мужичонок, -- заключил с торжествующим видом Никс, засовывая руки в карманы своих клетчатых панталон.