-- Смотри, какая красота, Борис!
Действительно-- красота! В восемь вечера здесь, над Эльбой, уже прочно воцарилась ранняя июльская ночь. Луна набросила на горы и реку свою причудливую серебряную пряжу, и их сказочная красота выступила ярче, рельефнее в лучах задумчивого месяца. И темная Эльба вдруг просветлела на своей поверхности, на которую кто-то незримый и таинственный брызнул дождем расплавленного серебра. Пробежал последний пароход и, словно прощаясь до утра, прогудел громким, басовым звуком. Вдали свистнул дрезденский поезд, и все стихло.
Лодочник-саксонец с грошовой зловонной сигарой во рту и со своим сизым носом меланхолически греб вниз по течению. Пахло розами с берега, сыростью на реке.
Плотно прижавшись друг к другу, Борис и Китти сидели на корме лодки. Вдали сияла серебряная дорога, по берегам сверкали бесчисленные, освещенные окна гостиниц. Кто-то запел под аккомпанемент рояля незнакомый немецкий романс.
-- Тебе хорошо так, милая? -- нежно наклоняясь к лицу невесты, спросил Мансуров.
Его лицо в этом причудливом голубовато-серебряном свете казалось особенным, полным значения.
-- О, Борис! -- могла только ответить девушка и крепко сжала его руку, не отрывая взора от его преображенного лица. Её глаза несколько секунд разглядывали его с явным восторгом. -- Какой ты смуглый, какой особенный! .. Знаешь, мне иногда хотелось бы надеть на твою голову старинную драгоценную тиару, что носили древние властители Востока, или накинуть на твои плечи белый плащ с капюшоном, чтобы ты сталь похожим на бедуина со своими темными глазами и смуглым лицом. Не знаю почему, но я страстно люблю мистический Восток, а у тебя тип индийского раджи или молодого жреца египетского храма, только что посвященного... Ну, словом, ты безгранично нравишься мне, Борис! -- неожиданно, с детски простодушной улыбкой заключила Китти.
-- А я просто люблю тебя, моя радость.
-- О, и я люблю тебя безгранично. Когда я думаю о том, что через несколько месяцев наша свадьба, у меня становится так радостно и легко на душе!.. Я не боюсь будущего, Борис. Моя любовь будет вечной.
-- Ангел мой! Красавица моя!
-- Да, да, вечной она будет, хотя я --враг сентиментальности и трогательной привязанности до "могилы". Я прежде, до нашей встречи, скептически относилась к такой любви, а теперь, как видишь, сама люблю тебя так же и даже не допускаю ни малейших вариаций на эту тему. Пойми, я боюсь даже подумать о том, что ты можешь привыкнуть ко мне и охладеть, что когда-нибудь ко что посвященного... Ну, словом, ты безгранично нравишься мне, Борис! -- неожиданно, с детски простодушной улыбкой заключила Китти.
-- А я просто люблю тебя, моя радость.
-- О, и я люблю тебя безгранично. Когда я думаю о том, что через несколько месяцев наша свадьба, у меня становится так радостно и легко на душе!.. Я не боюсь будущего, Борис. Моя любовь будет вечной.
-- Ангел мой! Красавица моя!
--Да, да, вечной она будет, хотя я -- враг сентиментальности и трогательной привязанности "до могилы". Я прежде, до нашей встречи, скептически относилась к такой любви, а теперь, как видишь, сама люблю тебя так же и даже не допускаю ни малейших вариаций на эту тему. Пойми, я боюсь даже подумать о том, что ты можешь привыкнуть ко мне и охладеть, что когда-нибудь мои поцелуи не будут давать тебе ту острую волнующую радость, какую ты испытываешь теперь. -- Этого не может быть, мое счастье! Ты слишком хороша, слишком волнующе-прекрасна, чтобы с тобою могла угаснуть волнующая страсть, любимая, обожаемая моя. Ты не можешь себе представить, что я переживаю, когда слушаю тебя, когда вижу твое милое личико, прижимаю твою родную головку к своей груди. Ты вошла в мою душу, Китти, влила сладкий и острый яд в мои жилы, ты...
-- Говори, говори!
-- Я хочу говорить все то же, что и прежде, моя птичка,--старые, знакомил песни. Я страстно люблю тебя, мою радость, царевну сказочную мою.
-- О, говори, говори!.. -- Нас никто и ничто не разлучит с тобою... Слышишь, Китти? Я хочу владеть тобою один, безраздельно, всю жизнь, поклоняться тебе, как раб -- своей царице, и властвовать над твоей душой, над твоим телом, как твой властитель и царь. Да, и над телом, радость моя, тоже.
-- Говори!
льют источник дивного, ласкающего света. Его горячая рука, лежащая на талии Китти, жмет ее через тюль воздушного платья, через шелк корсета. Какая мука, что в двух шага от них торчит этот рыжий саксонец и явно недружелюбно поглядывает на счастливцев! Китти нельзя даже приникнуть сейчас к любимому человеку, положить голову на его плечо. О, как мучительно-страстно горят её губы и ждут его поцелуев, ждут этих милых губ, которыми он так сильно впивается в её трепетный, уступающий рот! Но саксонец, суровый и неутомимый, не сводить с них глаз, ни на минуту не переставая мерно резать веслами воду. Поневоле приходится владеть собою и говорить о самых простых, обыкновенных вещах, в то время как мозг так и пылает дразнящими представлениями о беглой, отравленной страстью ласке.
-- Я получила нынче письмо от Муси,--неровным голосом бросает Китти и смотрит, как загипнотизированная, на серебряную дорожку месяца на воде.
-- Да? Что она пишет?
-- Пишет, во-первых, о том, что скука у них "адская", во-вторых, что еще более "адски" скучают они после отъезда из Отрадного папы и молодых людей, что Вера стала тоже "адски" несносной и то придирается ко всем, то плачет у себя в комнате запершись. Потом она еще пишет о сенсационной новости уже вполне домашнего характера: папа разгневался за что-то на Рудольфа Штейнберга и выгнал его из дома, а вслед за этим отказал от места и самому Августу Карловичу. Кажется, молодой Штейнберг надерзил папе.
-- Вот как? Но почему же он отказал и старику? Ведь тот, кажется, чуть ли не пятнадцать лег управлял вашим Отрадным, и вполне успешно.
-- Ничего не понимаю! Ты знаешь эту бестолочь Мусю: она никогда ничего не сумеет толково рассказать. Выражает свое собственное мнение (какое еще может быть мнение у шестнадцатилетней девчурки!), а именно, что папа отказал немцу из-за "брожения".
-- Из-за какого брожения?
-- Из-за анти немецкого конечно. После сараевского убийства и недостойных выпадов двух держав тройственного союза против Сербии у нас, видишь ли, убеждены, что война неизбежна. Конечно ввиду возможности объявления её со стороны немцев и австрийцев у папы, как у глубокого патриота, не может быть уже доверия и расположен к германскому подданному, каким является почтенный Август Карлович. Впрочем это--мнение опять-таки Муси, а по-моему, здесь что-то не то.
-- Твоя мать знает обо всем этом?
-- О, нет! Я постаралась скрыть от неё письмо. Её здоровье требует полного покоя, иначе шесть недель, проведенный на водах, пойдут насмарку. Нет, я ничего не сказала ей про наши новости. Приедет--сама увидит.
-- Какое счастье, что мы еще сможем пробыть вместе до конца августа! Ведь ты будешь приезжать из твоей гадкой Варшавы каждый праздник в Отрадное, не правда ли, милый?
-- Разумеется. А когда вы уедете в свой гадкий Петербург -- почему Варшава может быть гадкой, а ваш Петербурга, не может? Как видишь, я последователен и справедлив,--то я стану считать дни и недели, остающееся нам до свадьбы. А там прелестная Китти, царица петербургских балов и моя царица, будет похищена своим "восточным деспотом" -- увы! не в древней тиаре -- и водворится в Варшаве, где она несомненно засияет яркой звездой.
-- Ах, хорошо это будет, милый! Лишь бы не было войны! Так темно и страшно делается на душе, Борис, когда я подумаю о ней.
-- Успокойся, детка, никакая война не может быть страшна для русских.
-- Сильна, ты хочешь сказать? Пусть так, но в ней нет того единства, которым сильны русская армия и русский народ.
И Борис еще долго и много говорить на эту тему. Китти, удовлетворенная вполне, затихла и, прислонившись плечом к плечу жениха, мечтательно смотрела на небо. Лодка бистро и незаметно причалила к берегу. Борис Александрович расплатился с рыжим саксонцем, ловко выпрыгнул из лодки и осторожно, на руках, вынес Китти. Теперь рука об руку они стали подниматься по ступеням лестницы, ведущей к гостинице. Вот они исчезли за её поворотом. А рыжий саксонец-лодочник все еще стоял посреди своего легкого суденышка с потухшей сигарой во рту и смотрел им вслед с явным недоброжелательством, злобно ворча себе под нос:
-- Проклятые русские!.. Ненавистное славянское племя! Вы снова, как видно, захотели крови, хищники, что подговорили сербов учинить расправу над наследником Габсбургского дома? Берегитесь же! Не сойдет вам это с рук! Будете знать, как обижать при посредстве этих остолопов-сербов благородных наших союзников!
Теперь он уже не ворчал; со свистом и хрипом вылетали слова ин горла взбешенного человека, в то время как его кулаки грозили в ту сторону, где по дорожке, ведущей к гостинице, медленно подвигалась счастливая пара.