-- Я не могу больше! Что с мамой? Что с Китти? Что случилось со всеми нами наконец? Почему она такая. Китти? И Вера тоже? Но особенно Китти: она вся точно не живая какая-то... Варюша, совесть моя, объясни ты мне все это, ради Бога! Я ровно ничего не понимаю! Объясни!
-- И не надо понимать, Мусик. Все ясно и так. Разве ты не видишь, как плоха ваша мама? Бедный Мусик! Бедная детка! Ты не поверишь, как мне тяжело ваше горе, как мне жаль вас всех!
-- Не надо жалеть, Варя, не надо. Нет ничего хуже, как вызывать жалость в людях, быть объектом жалости-- в этом что-то позорное.
-- Не обижайся! Это -- хорошая жалость, деточка.
И "Мусина совесть", как прозвали в семье Бонч-Старнаковских серьезную, бесцветную, но бесконечно милую Варю за то, что ей одной поверяла Муся свои маленькие тайны, оставляя за нею единственное право осуждать и разбирать её поступки, -- эта самая "Мусина совесть" нежно привлекает к себе девочку и нежно целует ее.
Муся плачет. У неё давно накипели слезы, по она сдерживала их из гордости пред сестрами, пока могла, пока имела силы. Здесь же, один на один с "её советью"-- милой Варей -- она не станет лгать, притворяться, играть комедию... о, нет! Она так устала, так мучительно устала во все это время! Ужасная война разрывает ей сердце, сверлить голову, мутить мозг.
Каждое утро Демка-почтарь, помощник кучера, мчится на Гнедке на станцию и привозить свежие газеты, местные варшавские и далекие столичные. Последние опаздывают; их известия приходят не в срок, их ждут днями. Вся жизнь теперь сводится к одной цели: прочесть, узнать, что там, на театре войны.
Огромный котел политической жизни кипит и бурлить без передышки. Пылает алым заревом, все разгораясь и разгораясь, ужасный пожар. Зверства немцев заставляют холодеть сердца, застывать кровь в жилах. Не говоря уже о том, что они делали с русскими, как мучили их -- застигнутых войной заграницей женщин, стариков, детей, -- наглядным доказательством их зверств являлось внезапное сумасшествие их матери. И таких несчастных насчитывалось теперь немало. А девушки и женщины Бельгии, изнасилованный, истерзанный, с отрезанными грудями? А мирное население, расстреливаемое тысячами этими варварами? А Калиш и Ченстохов с их невинно казненными обывателями и разрушенными домами? А казаки, которых они берут в плен и подвергаюсь пытке?
Муся и Варя говорят обо всем этом, дрожа всем телом, кутаясь в один теплый пуховый платок. Они обе сидят, тесно прижавшись одна к другой, на скамейке у пруда, на той самой скамейке, где Муся дала "адский отпор" "любимцу публики".
Как сравнительно давно и как между тем недавно это было: их спектакль, бал, гирлянды цветов, фонариков, страстные взгляды Думцева! Немного времени прошло с тех пор, а кажется -- будто целая вечность. Ужасная война вертит колеса жизни с потрясающей быстротой и оставшееся за ними "вчера" уже кажется далеким, давно прошедшим, --такая груда событий встает;. между ним и сегодняшним днем.
Муся молчит и тихо плачет; Варя ласково гладит и ее по голове. Минуту царить полная тишина. Дождь перестал, и только редкие капли его тяжело падают на землю с деревьев при каждом порыве ветра.
-- Муся!.. Мусенок милый, перестань, что ты!-- своим ласковым шепотом снова утешает подругу Карташова.
Вдруг Муся поднимает голову, и голосок у неё страстно звенит:
-- Я не могу! Пойми, я не могу больше, Варюша! Какая тоска, какой гнет! Ты подумай только: мама сейчас -- ужас один какая. Я не могу ходить к ней, не в силах смотреть на нее. Какая это мучительная казнь -- безумие, Варюша!.. По-моему, лучше смерть. А тут еще Вера придирается и злится целые дни. Она стала даже несноснее Маргариты, и при ней совсем нельзя говорить о немцах и об их зверствах. Она находить, что все это пре-у-ве-личено... Преувеличено! А? Да ведь мы-то знаем, что не только их воюющие, но и женщины... Женщины, сестры милосердия -- подумай, какой ужас, Варюша! -- их сестры перерезывают горло нашим раненым. О, Господи! А один казак, Маргарита рассказывала, -- у неё сестра замуж за казачьего офицера вышла недавно, -- так с войны любимой молодой жене пишет: "Так, мол, и так... живи и будь здорова, а относительно меня не беспокойся; я тоже жив и здоров, но считай меня, прошу тебя, мертвым, потому что домой я все равно не вернусь... Они, эти изверги, отрезали у меня нос и уши". Ты слышишь меня, Варя? Каково?
-- Ужас какой!
-- Да, Варюша, ужас! Это -- звери, варвары! Они хуже гуннов.
-- Ах, как страшно жить теперь, Муся! Не дай Господи, если... Послушай, мне кажется, что мы напрасно сидим еще здесь, в Отрадном. Немцы могут...
-- Они ничего не могут. Сюда они не посмеют придти, да и не придут. Об этом не может быть и речи. А вот ты скажи лучше, что сталось с Китти? Такая была жизнерадостная, веселая и вот стала совсем неузнаваемой после возвращения из-за границы.
-- Но ваша мама так больна; это не может не действовать на Екатерину Владимировну.
-- Да, мама больна... понимаю... Ну, а с Борисом почему же она такая? Ты разве не замечаешь, как она говорить с ним теперь, как относится? Ах, Варюша, мне кажется, что она вовсе не любит Бориса!
-- Что ты, что ты! Господь с тобою!
-- Да, Варюша, да. Я в этом почти уверена теперь. И, когда он приехал к нам в последний раз из Варшавы, мне показалось даже, что Китти вовсе не была рада ему... Ты помнишь, она все молчала.
-- Перестань, Мусик, вздор болтать! Все это только кажется тебе; нервы расшатались и только.
-- Не нервы, Варюша, нет.
Девушки смолкают и чутко вслушиваются в тишину.
Эта ночь все-таки красива. Застывший пруд бережно хранить в себе отражение звезд, полузатянутых легкой дымкой туч. Сквозь него смутно и бледно улыбаются золотые огни. Снова набегает ветер. Шуршат листья в аллее, падают тяжелые дождевые капли. И в этой тьме, в этой черной, жуткой сентябрьской ночи еще глуше, еще мрачнее и чувствительнее становится тоска.
-- Хорошо, пойдем, -- покорно вторить другой.
Варя и Муся берутся за руки и спешат по шуршащим листьям аллеи.
***
Ярко горит электричество в большой столовой.
К чайному столу примкнуть другой, для работы. Груды полотна навалены перед ними. Кое-что уже скроено, кое-что сшито. Все это отсылается в Варшаву, а оттуда пойдет дальше, на передовые позиции. Там насущная потребность в белье для войска, и его шьют всюду: и в царских дворцах, и в бедных домиках. Шьют и в Отрадном короткими днями и длинными осенними вечерами, когда гудит ветер в трубах и однообразно прыгает по крышам дождь.
Китти, Вера, Зина Ланская и Маргарита Федоровна торопливо наметывают, строчат, подрубают. Четыре швейные машинки стучат без остановки. К работе привлечены две "чистые" горничные и домашняя портниха. Но те работают в девичьей особо, здесь же только молодые хозяйки. Они работают и говорят без устали о событиях, потрясающих мир, или вдруг начинают спорить.
Впрочем, спорят не все. Китти больше молчит. Она постоянно молчит теперь и сидит бледная и угасшая. С тех пор, как она полтора месяца тому назад вернулась из за границы. ее точно подменили. Никто еще не слыхал от неё звонкого смеха и не видел её улыбки. А ведь прежде это была воплощенная радость, олицетворенная жизнь, сама весна. И куда девалась вся её красота, такая яркая, такая редкая? Щеки как-то обтянулись, глаза померкли, темные кольца оттеняют их.
-- Ты больна, Китти? Что с тобой? --часто допытывается Вера.
Но сестра молчит и только пожимает плечами. Что с нею? Да разве она может объяснить?
-- Екатерина Владимировна, отчего вы мало кушаете? Хотите чего-нибудь вкусненького? Прикажите только, и я велю повару приготовить, -- заглядывая ей в глаза, говорить Маргарита.
-- Нет, Маргоша, спасибо, ничего не надо,--апатично отзывается девушка.
Экономка обиженно поджимает губы.
-- Что же это, Екатерина Владимировна? Неужели за границей вкуснее нашего готовят? У колбасников-то небось одни габерсупы да шпинаты, да клецки разные. Неужели же вы за ними от нашего русского стола отвыкать стали? -- возражает хохлушка и обиженно глядит на Китти.
быть, виновата она.
Нынче Маргоша особенно допекает по этому поводу "сценами" Китти.
-- Может быть, артишоков завтра, Екатерина Владимировна, велеть к обеду подать, а? Вы прежде так любили со сладким соусом.
-- Артишоки? что? Ну, да, хорошо, хорошо, хоть артишоки, -- рассеянно бросает Китти, думая все о своем, и вдруг бледнеет. -- Постойте, Марго, не говорите о еде!.. Мне скверно... Ах, как скверно!.. Постойте! -- растерянно бросает девушка и, схватив платок, тесно прижимает его ко рту и с помутившимися глазами выбегает из комнаты.
Это повторяется с нею уже но в первый раз. Но в этом конечно нет ничего удивительного. Она целыми ночами не спить теперь и возится с матерью. Старуха деспотически требует постоянного присутствия Китти около себя, особенно по ночам, во время ветров и непогоды, и у не выспавшейся и не отдохнувшей как следует девушки кружится голова и начинаются тошнота и слабость. К докторам она не хочет обращаться и предпочитает лечиться сама, собственными средствами. Она понимает кое-что в медицине. Года три тому назад, пресытившись балами и выездами, она удивила всех: начала изучать медицину, уход за больными, хирургию, работала в качестве сестры-волонтерки в амбулатории одной из общин, прошла курс и получила, свидетельство и звание сестры милосердия. И к ухаживанью за больными у неё какие-то исключительные способности. Её нежные, тонкие ручки как бы созданы для того, чтобы осторожно и мягко накладывать повязки, бинты, ставить градусники и припарки.
душевнобольная не подпускает к себе, и когда у несчастной безумной разыгрываются её обычные приступы, одна только Китти в состоянии облегчить, успокоить их.
-- Что с Китти? -- Вера смотрит вслед сестре удивленными глазами. -- Это уже в четвертый раз за эту неделю.
-- Дорогая моя, ты-то хоть не волнуйся! -- и с великолепным жестом ей одной присущего спокойствия Зина откладывает работу в сторону и подходить к окну.
Оттуда из тьмы ночи глядит осеннее ненастье и после короткой передышки снова забарабанил дождь. Какая тоска!
Да и жутко как-то... В доме -- психически больная, и одно это уже не дает покоя. Правда, Зина не из трусливого десятка, но нет ничего неприятнее встретиться с блуждающим, мутным взглядом и бессмысленно дикой улыбкой, подчеркивающей безумие. Тетю Соню она конечно любит, но тетя Соня -- это одно, а помешавшаяся старуха, что живет там, за плотно замкнутыми дверями, на своей половине -- это другое, две совершенно разные женщины, два совершенно разные понятия. Нет, уехать бы отсюда поскорее!
Отчего она с такой злобой глядит на всех, точно все сделались вдруг её личными врагами? Надо же это выяснить когда-нибудь, а то так и с тоски пропадешь. От "зеленой скуки" Зина повеситься рада, а они еще дуются все!
А в Петрограде теперь какое оживление, Господи! Манифестация, сутолока на улицах, театры, концерты в пользу героев, их семей. И драматические курсы уже функционируют конечно -- та "земля Ханаанская", в которую Зина так жаждала вступить и не вступила еще, не вступила. Экзаменационные испытания уже были, а она время их преблагополучно провела здесь. Досада какая!
Зина заламывает над головою свои точеные, полные руки и потягивается всем телом, как кошка, изгибая спину. Какое наслаждение так вытянуться! Сидишь-сидишь целый день с иглою... Конечно, патриотический взрыв, великие побуждения, любовь к родине -- все это прекрасно, но сейчас она просто устала от затишья, от этого мертвого покоя и запустения своей теперешней жизни. Хочется каких-то мощных впечатлений, способных всколыхнуть душу и дать ей какой-то могучий, новый порыв. Но где эти впечатления, эта царственная радость? Все смела со своего пути эта проклятая война.