-- Сестра, на вас лица нет. Выйдите хоть на минуту на воздух, а то свалитесь, смотрите. Или хоть у форточки постойте в коридоре, освежитесь немного, -- озабоченно говорить заведующая транспортом старшая сестра.
-- Ничего, Анна Николаевна, не беспокойтесь, это пройдет. Это от хлороформа. Я слишком низко наклонялась над оперируемым и поневоле наглоталась наркоза. До сих пор не могу привыкнуть к этому запаху, -- словно оправдываясь, отвечает Китти.
-- Ступайте, ступайте скорее! -- уже начальническим, не допускающим возражений, тоном приказывает заведующая.
Китти выходить из операционной, где острый запах крови и сладковатый наркоз перемешались между собою, где все время пред глазами мертвенно-бледные и беспомощно распростертые на столе тела, сменяющие одно другое, все эти оперируемые люди, все это скопление человеческих страданий и мук.
Китти идет пошатываясь, как пьяная в коридор, где то и дело проносят санитары носилки с ранеными или сами раненые медленно движутся, опираясь на ружья или палки, на тех же санитаров и служителей. Стоя под форточкой, девушка глотает осенний воздух. Когда же конец, конец этой войне и вызываемым ею страданиям ?
-- Сестрица, вас просят вниз на минуточку, потрудитесь спуститься, -- как сквозь сон, доносится до Китти голос санитара.
Она точно просыпается. Или она действительно спала здесь, стоя под окном? Нет, должно быть, не спала, потому что в короткий миг покоя в её мозгу опять успело пронестись вереницей все пережитое в последнее время. Её отъезд из Отрадного, такой неожиданный и быстрый, особенно ярко повторился сейчас, среди сонной дремы, и поездка из Варшавы сюда, в старый, снова завоеванный русскими, город, и все пережитое здесь.
Пред нею стоит санитар в закапанном кровью переднике, уставший, измученный работою не менее докторов и сестер.
-- К вам пришли, сестрица.
-- Ко мне?
-- К вам. Ведь вы барышня Бонч-Старнаковская будете, сестрица?
-- Да, я, -- удивленно вскидывает она плечами. -- Вызывают меня? Но кто же это может быть однако?
И вдруг краска радостного испуга заливает лицо Китти.
"Не может быть! Ведь "он" не знает, где я нахожусь сейчас, ни в каком случае не мог приехать",-- проносится вихрем в её голове.
И тотчас же гаснет нечаянная радость в груди, охватившая ее так внезапно. Быстро-быстро выплыли откуда-то, словно из тумана, знакомое смуглое лицо, темные, серьезные, допытывающиеся глаза, полные любви и муки, и исчезли, как сон. Только след острого укола остался в сердце.
-- Дама или... Мужчина спрашивает меня ? -- с последним проблеском надежды бросает Китти на ходу санитару.
-- Барышня никак.
Ну, да, конечно! А она-то что, глупая, вообразила! С какой стати "он" поедет разыскивать ее после того, как она сама оттолкнула его и унизила своим отказом?
И с дрожью еще не улегшегося волнения Китти спускается по лазаретной лестнице вниз.
красноватым отблеском рыжие волосы.
-- Зина, ты? -- изумленно восклицает Китти. -- Какими судьбами?
Та с тихим смехом обнимает двоюродную сестру.
-- Не ожидала? Хорош сюрприз, не правда ли? Ради Бога, не пугайся и не волнуйся только! Тетя Соня жива и относительно здорова. Муся и Варя оказались незаменимыми сиделками после тебя. Одна Верочка куксится, но и это в порядке вещей покамест. Все они здоровы, целуют тебя и кланяются. Дядя был у нас на день всего. Он опять привозил доктора и снова настаивал на том, чтобы все мы выбирались из Отрадного. Ходить какие-то темные слухи, что будто... Но все это -- вздор, конечно, туда не посмеют придти, это немыслимо. Да и потом в сущности, если и придут, то ведь не съедят же они нас? Впрочем, теперь, хочешь -- не хочешь, а все равно не выбраться из Отрадного, -- тетю немыслимо везти. Попробовали было -- сделался такой припадок, как стали выводить из дома, что до сих пор её вопль стоить у меня в ушах. Естественно, пришлось покориться.
-- Ну, а ты-то, Зина, как попала сюда?
-- Боже мой! Да как нельзя проще!.. Ты знаешь нашу организацию по снабжению теплыми вещами защитников родины? Так вот выпросила я у председательницы, как особой милости, разрешения прокатиться с транспортом этих самых теплых вещей на передовые позиции, а по дороге заехала сюда -- адрес ведь ты свой прислала в открытке -- повидаться с тобой, душка моя. Но ты как будто и не рада мне, злая Китти?
-- Нет, нет... рада, конечно... Но это -- все?
-- Как все?
-- Ты только за тем и приехала сюда, в Галицию, чтобы доставить на передовые позиция эти теплые вещи? Правда?
-- Я никогда не лгу и терпеть не могу вилянья, -- говорить Зина, опуская под пристальным взглядом кузины свои заискрившиеся глаза (хорошо еще, что густая вуалетка так удачно скрывает выступившие на этих глазах слезинки), и вдруг, неожиданно припав к плечу Китти, она судорожно плачет.
-- Зина, милая, родная, что с тобою?
Исхудалое, истаявшее личико Китти полно сейчас тревоги и волнения. Её худенькие руки с нежностью обвивают плечи двоюродной сестры. Она начинает догадываться о причине слез, таких неожиданных и неуместных в этой всегда жизнерадостной и задорно-обаятельной Зине. И нежная ласка и отдаленный намек на маленькую, слабую радость зажигаются где-то в самой глубине исстрадавшихся глаз Китти.
А Зина уже говорить. Без приглашения, без просьбы, трепетным, прерывистым голосом, вздрагивая от утихающих постепенно рыданий, она спешит довести свое признание до конца.
-- Не могла я, не могла больше терпеть! Пойми, Китти, я извелась, измучилась. Не могу! Я люблю его, люблю до муки, до бешенства, до отчаяния, Китти, голубчик мой. Тогда, летом, каюсь тебе, я отказала твоему брату. Мне казалось, что он, наш милый Тольчик, не может и не способен серьезно любить, не может быть верным мужем. Да и сама я не любила его так, как надо. И вот, когда он приехал снова тогда, на день, помнишь? Ах, Китти, я--не девчонка, но, слушая его тогда, видя его вдохновенное лицо, вникая всеми нервами, всеми фибрами моего существа в то, что он говорил тогда с такой горячностью, с таким мужеством и подъемом,-- я поняла, что втюрилась в него, в этого нового, мужественного, словно выросшего, словно постаревшего Толю, втюрилась, как девчонка. Когда он уехал, мое чувство уже пылало неугасимо, я буквально не стала находить себе места; лезли в голову всякие ужасы. "Ведь он там, под пулями,--думалось мне. -- Каждая ничтожная случайность теперь может отнять его у меня. А я, безумная женщина, не доставила ему маленькой радости, не дала ему понять, что он стал любимым и желанным для меня существом!". А тут еще эта непроходимая дурища Маргариточка всякий раз, что на него карты бросает, непременно ужасов каких-нибудь напророчить. Ну, я не выдержала и помчалась к Тольчику. Хоть повидать его минуту, сказать ему, как я люблю его, а там хоть умереть.
Глупо, я знаю, это -- не до меня ему теперь, да и не такое время, -- но чувствую, что не вынесу, лопну, если не увижу и не скажу ему. А если приведет судьба... Господи! Киттичка, да ведь я после этого душу свою и тело на растерзание отдам, в сиделки, стряпухи сюда навяжусь, всякую грязь убирать за ранеными буду. С восторгом, Китти, с восторгом! Лишь бы не прогнали, а работы я никакой не побоюсь. В сестры не гожусь: дура была -- не догадалась выучиться во время, -- а убирать за ранеными не Бог весть хитрость какая, всякая сумеет.
-- Зина, милая, ты ли это? Тебя ли я слышу?
-- Меня, Китти, меня! -- уже звенит сквозь слезы знакомый русалочий смех молодой женщины.
-- Но тебя не пустят туда, где Толя, то есть, на передовые позиции; пойми, Зина, не пустят!
-- Вздор какой! Хотела бы я посмотреть, как меня не пустят к нему! Конечно, под выстрелы, в окопы не пустят, но за несколько верст до них, до отделения штаба, пускают, это я уже все отлично выведала. А тут Тольчик может урваться на часик ночью, когда затишье па фронте, и я успею сказать ему все.
-- Значить, ты его любишь, Зина?
-- О, милая!
Китти растрогана. Она никогда не ждала от этой "рыжей Зины" такого смелого, такого красивого поступка. Конечно, пусть едет. Храни ее Бог!
Она жмет руку Зины, и только сейчас Ланская замечает страшную перемену во внешности двоюродной сестры. Как исхудала Китти! Какие у неё ввалившиеся глаза, как им некрасивым и постаревшим стало её лицо, в котором теперь совсем отсутствуют свежесть и красота. Но глаза её прекрасны, лучше, нежели прежде; они сияют по-новому, сияют великою любовью и готовностью принести жизнь на святое дело.
И вдруг, глядя в эти скорбные И прекрасные глаза, Зина вспоминает:
-- Китти голубушка, совсем из головы вон: я видела его в Варшаве.
-- Кого? И роняют дрогнувшие губки Китти, но сердце уже дает толчок, сердце уже знает -- кого.
-- Его, Мансурова, в Варшаве на вокзале. Он был в военной форме... Едет добровольцем на войну в действующую армию. Увидел меня мельком, и так холодно, так чопорно поклонился! Хотел уйти, но я не пустила, вцепилась в него. Подумай, Китти!.. Он и война -- что общего. Такой изысканный, такой барин, т вдруг грубые сапоги, амуниция, солдатская шинель. Но говорит так уверенно и энергично на мой вопрос, почему он едет на войну: "Стыдно бездействовать в такое время, когда все пульсы народа и армии должны биться в унисон. Эта война священна. Здесь, на алтаре ее, честь нашей родины, и каждый из нас, сильных, и здоровых мужчин, способных носить оружие, должен, как жрец, неутомимо охранять огонь этого жертвенного алтаря. Было бы дико сидеть мне, здоровому, сильному и молодому, и строчить бумаги в моей канцелярии, когда армии наших храбрецов... И все в этом роге. Но что с тобой, Китти, детка моя? Почему ты так побледнела? Тебе дурно, Китти?
Китти действительно бледна сейчас. Её лицо бледнее косынки сестры милосердия, покрывающей её маленькую головку.
С волнением и тревогой глядит на, нее теперь Ланская.
Что с Китти? Неужели ей так неприятно даже напоминание о её бывшем женихе? Или это ужасные светские предрассудки так прочно вкоренились в пропитанном условностями существе светской барышни, что ее передергивает даже только при напоминании о Мансурове, как о бывшем женихе? Как же иначе объяснить такое волнение ? Ведь о любви здесь нет и не может быть речи. Любила бы, так не отказала бы, не прогнала бы от себя. Или это жалость, так свойственная каждой славянской женщине, жалость к отверженному заставляет ее терзаться? Ох, уж эта славянская жалось и милосердие наших дам и девиц!
И рыжая головка кивает с укором.
-- А ты не знаешь, в какую часть он поступил ? -- слышится после недолгой паузы дрожащий голос.
-- Ничего не знаю; он не говорил, я не спрашивала.
-- А... про... меня он тоже ничего не говорил?
-- Да. Ну, прощай, Зина! Счастливого пути, мне надо идти.
-- Но мы увидимся скоро. Я вернусь и буду, повторяю, молить Христом Богом взять меня хоть в сиделки сюда, где ты.
-- Да, да.
Они целуются. Потом Китти бежит назад в палаты, где ее ждут сотни страдальцев, где безропотно, с трогательною покорностью несут свой крест отважные защитники родины.
не все ли равно, что: улыбка жизни или гримаса смерти?