-- Они приехали! Они приехали! Они здесь! Вера, Зиночка, Китти... Где Китти? Боже мой, Толя приехал. Слышите? И с ним Николай Луговской. Они идут, они уже здесь! Встречайте же их скорее!
Муся ураганом врывается в комнату, как весенний поток, как веселая струйка прибоя. Где печаль, где недавняя тоска в её милом личике? Их уже нет, они иссякли. Её щеки горят, глазенки сверкают. Варюша едва поспевает за нею.
-- Вот они! Милые! -- и Муся виснет на шее брата, визжа от счастья, как семилетняя девочка.
Вера, Зина Ланская спешат тоже навстречу офицерам. Откуда-то из внутренних комнат выбегает Китти и с легким криком припадает к плечу Анатолия. Тот, отбиваясь от младшей сестренки, продолжающей душить его поцелуями, протягивает руки старшей сестре.
Он не видел с весны Китти. Она вернулась из-за границы уже после его выступления в поход. И о несчастье, случившемся с их матерью, он ничего не знает.
Ему писали только о её физическом недомогании, но о психической болезни ни слова. Бессмысленной жестокостью было бы тревожить его молодую душу и без того напряженную непрерывным участием в боях, когда все остальное должно быть в ней безмятежно и спокойно, все, кроме переживаемых впечатлений боевых дней. И до поры, до времени решено было скрыть от Анатолия болезнь матери. Поэтому-то ничего не подозревающий о несчастье он так радостно и весело вбежал под родную кровлю.
-- Сестричкам привет! Муська, отстань, пластырь ты этакий, дай поздороваться с другими!.. Китти, красавица моя, здравствуй! Как поживаешь? Ты похудела... Немудрено. Какое счастье еще, что вы вовремя успели вернуться!.. Ma belle cousine! [Прекрасная кузина! (фр.)]. Привет прекраснейшей из прекрасных. Маргариточка, восторг души моей!.. А вы все цветете?
-- Ну, уж вы скажете тоже, Анатолий Владимирович! Какое там цвету? На четвертый десяток переваливаю.
-- Признайтесь под шумок, сколько сократили? Все не замужем? Ай-ай-ай! Не теряйте времени даром!
-- Шутник вы, Анатолий Владимирович! Всегда такое скажете, отчего девушку в краску...
-- А вы не краснейте. Не стоить, право! Лучше подыскивайте себе пару, а меня сватом.
-- Она, Тольчик, никогда замуж выходить не станет: она в тебя влюблена... Без-на-де-жно! -- хохочет Муся..
-- Ах, погибель моя! Что скажет тоже! -- и Маргарита едва не валится от смущения.
Но Толя уже забыл о ней. На его взгляд, Китти похудела и изменилась ужасно. И Верочка смотрит букой. А Зиночка поразительно похорошела. Впрочём, он этого ожидал.
-- А я? А я?---прыгая козочкой вокруг брата, допытывается Муся.
-- А ты стрекозой по-прежнему, и никаких эволюций в этом отношении от тебя не жди. До седых волос доживешь, бабушкой будешь, а так и останешься стрекозой.
-- Пожалуйста, не пророчь. Я до седых волос не доживу. Я умру молодою, -- заявляет Муся, в то время как Луговской пожимает руки девушкам и целует Зинину руку.
возмужали; их лица стали серьезнее, глубже, значительнее и в то же время запечатлели какой-то особенный отпечаток отваги, мужества, готовности и стихийной покорности судьбе. У труднобольных часто бывает такое выражение пред смертью, приближение которой они сознают и не боятся.
Коротко остриженные головы обоих офицеров кажутся забавными Мусе.
-- Адские уроды стали! Но, ах, какие милые уроды! -- восклицает она и восхищается ими, и сожалеет их в одно и то же время.
-- Да, Марья Владимировна, под немецкими шрапнелями не похорошеешь, -- смеется Никс.
-- А вы многих немцев убили? Да? Вы сами? Вот этой самой рукою? Штыком или саблей? Из револьвера? А вам не было страшно ? Ни чуточки ? -- допытывается девочка, и её темные глазенки горят.
-- А что maman? Спит? Ей лучше хоть немного? -- спрашивает Толя у сестры.
-- Нет, она больна, Тольчик, и в этом ужас. Все, все, что было улучшено и подправлено заграницей, все пошло насмарку, -- поспевает и тут неугомонная Муся, не обращая никакого внимания на отчаянно удерживающих ее глазами сестер.
-- А ее можно видеть?
-- Подожди немного... Побудь с нами!--совершенно растерявшись, говорить Китти, и её глаза глядят на брата со страхом и мольбой.
"Вот оно!.. Начинается. Он сейчас все узнает, бедный мальчик!" -- говорят также испуганные глаза Веры, Муси и Зины.
Чтобы отвлечь внимание Анатолия, хотя бы временно, от матери, Ланская просит обоих офицеров рассказать о боях, об их впечатлениях, о немцах. Маргарита усиленно угощает чаем, закуской. Из кухни несут разогретый ужин.
Выпив старой, прадедовской горилки, настоянной на черносмородинных листьях и чуть ли не столетие выдержанной в погребе, и закусив куском домашнего окорока, Анатолий приступает к рассказам.
Да, современная война ужасна. Она ужасна тем, что тут одной храбростью и отвагой не возьмешь. Нельзя выйти, как в былое, старое время, в чисто ноле один на один с врагом, нельзя сходиться дружинами и биться, пока одна сила не одолеет другой. Чудеса техники военного искусства, новые мировые открытия, усовершенствования средств войны, -- все это сделало то, что победа не всегда остается за храбрейшим на поде битвы, где проявляюсь свою удаль богатыри, а за тем, кто занял более выгодную позицию, и успел остановить на них свои смертоносные орудия. И победа иной раз при таких условиях решается прежде, нежели увидишь врага.
-- Это ужасно! Это ужасно! -- шепчут слушательницы, и их лица бледнеют.
-- Но тем не менее мы побеждаем и здесь, и там, на два фронта, -- вставляет Никс, и его добродушное лицо с узкими глазками все искрится.
-- Да, побеждаем, -- подхватывает Анатолий с разгоревшимися сразу глазами. -- А все благодаря кому? Единственно благодаря только беззаветной храбрости, стойкости, мужеству и терпению русского солдата и распорядительности начальников. Но солдаты... Солдаты действительно-- какие-то чудо-богатыри, герои из старых сказок. Они до ужаса выносливы, до легендарности отчаянно-храбры. Ведь вы представить себе не можете, что это за герои. Казак Крючков, например. Или вот у нас в эскадроне случай. Послал нас командир на разведки. Стояли мы под X., маленьким немецким городком. Ну-с, выехали... Я, вахмистр, взводный и еще двое; в числе их Симашев между прочим, наш запевала, песенник. Заехали в лес. Начало темнеть. А он, неприятель то есть, знаем, невдалеке тут же скрывается, за лесом. Едем начеку уже. Откуда ни возьмись нам наперерез целый взвод кавалеристов скачет. Сюрприз нам приготовили: нас пятеро, а их вдесятеро больше. Вижу отлично, путь нам отрезан и впереди целый неприятельский корпус за опушкой. Что делать? Признаюсь, в первую минуту растерялся. Вдруг Симашев шепчет:"Ваше высокоблагородье, дозвольте их обманно пронести. Може, тогда и пробьемся". -- "То есть как обманно?"-- спрашиваю. "А вот так, значить: вас они не видали... так вы за кустами укройтесь, я же прямо на них вылечу, будто ненароком, случайно. Они тотчас погонять за мною. А я, как глаза ихние значить, отведу, так, значить, вам путь-дорога открыта. Поскачут они за мною, а вы..." Да как сказал, так и без приказа метнулся вперед "отводить глаза" собственной особой, или, иначе говоря, на верную смерть полетел, чтобы спасти меня, офицера, да четверых товарищей. Ну, конечно, все вышло как по писанному. Погнался за Симашевым неприятель всем взводом, думал -- не один он, а целый отряд. А мы стоим в прикрытии и ждем, пока откроется дорога. Конечно немцы не замедлили окружить Симашева. Раздались выстрелы. Наш герой свалился. Ну, думаем, конец. Однако же жив, хотя и тяжело ранен... Может статься, еще и выживет. Выручили его наши.
-- А кто выручил? Что же не договариваешь? А? Говорить уж, так все, без утайки!--вмешивается Луговской, и его калмыцкие глазки суживаются от смеха.
-- Ну, вот еще... пустое... вздорь... ничего особенного... -- сердито отмахивается Анатолий.
-- Нет, уж ты не лукавь! Выручил Симашева не кто иной, как он сам, ваш Тольчик. Да еще как выручил-то! Выпросил в тот же вечерь у эскадронного два десятка наших молодцов и ударил с ними на немцев. Отбил умирающего героя и выгнал неприятеля с его позиций, причем немцы, в темноте не разобрав численности нападающих, в панике удрали целым полуэскадроном от двадцати всего человек. А все вот он, ваш Тольчик.
-- Ну, братец, ты меня не смущай! Ничего нет здесь особенного, и каждый на моем месте поступил бы так же. Нельзя же было оставлять им героя на поругание. А вот что еще наш один серый герой сделал.
чудо-богатыря солдата.
И, чем больше говорить молодой Бонч-Старнаковский, тем ярче разгораются его глаза, тем горячее и пламеннее звучит его речь; какою-то исключительной мягкой нежностью (так может только отец говорить о любимом сыне) были пропитаны его рассказы о солдатах.
Не отрывая взора от рассказчика, с жадным вниманием ловят каждое его слово присутствующее. И когда случайно лакей звякает чайной ложкой, на него тигром бросается Маргарита Федоровна и, дико вращая глазами, шипит, как змея.
А Толя, раз начав, не может уже остановиться. Слишком интенсивно переживал эти важнейшие для воюющих со злобным и коварным врагом моменты молодой воин, чтобы они не захватили его всего, чтобы не зажгли, не распалили всей крови в его жилах.
-- Да, бесспорно, враг силен. Нельзя закрывать глаза на будущее, -- говорить он минутой позже. --Недаром готовилась столько лет Германия к этой войне. Там все предусмотрено, все рассчитано и расписано, как по нотам. Ведь вся Россия была покрыта сетью германского шпионажа еще задолго до войны. Враг не дремал. В жилах вождя немцев течет кровь, пропитанная бациллами разрушения. Это -- какое-то болезненное стремление к уничтожению. И его народ послушно служить ему в этом. Это -- какие-то каменные люди. Для них нация дорога постольку, поскольку она является символом достижения. Дисциплина, доведенная до совершенства, заменяет пыл, энтузиазм любви к родине и братскую сплоченность, которыми славится наш народ. Но мы победим с Божьей помощью. Я верю в это, мы победим! Наше войско горит, как один человек, одним общим порывом. Наша славянская общая душа, душа всего народа, всей армии, бурно протестует сейчас против тевтонского насилия, против немецкой наглости, против дерзости нации, возомнившей себя едва ли не единой и полновластной хозяйкой мира. И нельзя не победить с такими героями, с такими чудо-богатырями, которые, забыв все -- и родные села, и работы, и безропотно покинув жен и детей, стариков и малюток, -- встали все, как один человек на защиту чести святого славянства. С такими орлами нельзя не победить. А смелая и мудрая рука Верховного Вождя, благословляющая свое миллионное боевое семейство, разве она не несет залога победы и будущей славы?
Анатолий говорить горячо, пылко, увлекаясь, как юноша. Прекрасно сейчас его обветренное, загорелое лицо, лицо не прежнего, -- о!--далеко не прежнего легкомысленная мальчика, баловня судьбы и женщин, бального дирижера и победителя на конских состязаниях. Мужественно и значительно это загорелое молодое лицо, страстное воодушевление сквозить теперь в каждой черте его, освещенного глубоким внутренним чувством.
-- Если даже только третья часть нашей армии чувствует так, как он, то победа обеспечена, честное слово, -- тихо вставляет Никс.
И у него тоже сейчас какое-то проникновенное лицо.
"Ах, милые вы, милые оба!" -- мысленно восхищается Муся, и от полноты чувств так сильно стискивает руки пристроившейся около неё Варюши, что бедная "Мусина совесть" вскрикивает от боли.
Этот легкий крик как бы меняет, вспугивает общее настроение. Анатолий словно просыпается. Его лицо торить от не улегшегося возбуждения, глаза еще сияют.
-- Ну, я пройду к маме. Я думаю, она не спит еще. Пустите меня к ней, я так давно не видал её!--и, отставив недопитый стакан с чаем, он встает из-за стола и в сопровождении Китти, взволнованной и испуганной предстоящим свиданием, выходить из столовой.
В соседней гостиной девушка останавливает брата.
-- Толя, дорогой мой, послушай...
Как она бледна сейчас! Как дрожать её руки!
-- Что такое? Ты чем-то взволнована, сестра?
О! как сказать ему, как сказать? Какая мука! Китти уже раскаивается сейчас, что не предупредила его письменно о несчастье. Бедный мальчик! Как он должен будет страдать!
Теперь она говорить тихо, сдержанно, смущенно.
Анатолий внимательно слушает, насторожившись, с нервами, натянутыми, как струна. Его рука судорожно сжимает руку сестры, лежащую на обшлаге его походной куртки. И сам он сейчас бледен до синевы. Ему кажется, что матери уже нет, что она умерла.
-- Она... -- начинает он дрогнувшим голосом,-- она... Неужели? О, говори, говори, скорее!
-- Что, Анатолий, что, голубчик? Нет, нет, она жива... да, Анатолий, она жива, хотя... хотя было бы лучше, если... для неё лучше, конечно...
-- Она -- душевно больная, наша дорогая мама, -- с трудом выдавливает из себя она слова.
-- А-а-а-а...
Ни один мускул не дрогнул в лице Анатолия, но оно помертвело и глаза широко раскрылись с выражением ужаса.
-- Расскажи мне, как все это случилось, -- говорить он минутой позже, справившись с волнением.
Тихим, прерывистым шепотом передает ему Китти все до встречи их с Рудольфом. Об этой встрече она конечно не обмолвливается ни единым звуком.
Анатолий выслушал, казалось, спокойно, выслушал все до конца.
-- Значить, это "они"? Все зло от них? От этих злодеев? -- спрашивает он.
-- Да, Толя, да.
Анатолий заскрипел зубами.
-- Про кого ты говоришь, Толя? Я не понимаю.
-- Про Августа и Рудольфа Штейнбергов. О, они ответили бы мне оба за то, что их изверги-единомышленники искалечили маму!
"И погубили сестру", -- мысленно добавляет Китти и вздрагивает от неожиданности.
Неслышно ступая по ковру, к ним приблизилась Вера.
за поступки единомышленников?
-- А я не вдавался бы в подобный анализ, а просто застрелил бы их обоих, как собак, -- со страстной ненавистью вырывается у Анатолия.
-- За что? За других? --и взгляд Веры, полный безнадежного отчаяния, не отходить от лица брата.
Но он не видит этого взгляда. Он уже оправился немного и, не расслышав последних слов сестры, шагнул из гостиной.
Зато Китти перехватила взгляд сестры, заметила отчаяние и волнение Веры.
"Неужели? Господи! Неужели? Этого еще недоставало,-- вихрем пронеслось в её мыслях, и колючие струйки ужаса поползли в её душу. -- Неужели он... этот злодей, этот варвар, успел вскружить Вере голову? Неужели она любит его?"