"Нет, я положительно начинаю сходить с ума сегодня. Я галлюцинирую. Это -- безумие. Что сделалось со мною? Что случилось нынче? Отчего он не выходит из моей головы? Ну, я понимаю, будь я еще Муськой, увлекающейся девчонкой, грезящей о сказках любви, -- это было бы вполне простительно. Приехал с войны красивый, побывавший в боях, офицер, бывший поклонник, до которого было раньше ровно столько же дела, сколько до китайского богдыхана и с которым и флиртовала-то больше по инерции, в виду cousinage'a. А тут вдруг засверлило сердце. Обиделась, видите ли, на мальчишку за то, что он ни разу не взглянул во весь вечер и как будто невидимому совсем выкинул из памяти прежнюю "страсть".
Глупо все это, ерунда! Просто разошлись, расползлись нервы. Нет ничего мудреного: хоть кого сведет с ума эта дикая монастырская жизнь! Вечное затворничество, все одно и то же, все одно и то же, да еще волнение и тоска при этом! Поневоле обрадуешься первому свежему человеку и готова повиснуть у него на шее... Фи!"
Зина заметно сердится, негодует на себя. Уже первый час ночи, а Анатолий все еще у матери -- очевидно, сидит у её постели и ждет, пока больная уснет. А до неё, Зинаиды Викторовны Ланской, ему как будто никакого нет дела. Но выйдет же он, наконец, должен когда-нибудь выйти оттуда! Не целую же ночь будет сидеть там. О, она дождется его! Ей почему-то хочется еще раз повидать его потемневшее от загара, словно бронзовое, лицо, ставшее таким мужественным, значительным и интересным! Когда за столом Анатолий рассказывал про своих солдат, передавал переживаемые им лично впечатления и высказывал с сильной уверенностью свой взгляд на несомненность победы, -- она просто любовалась им, его порывом, его душою и гордилась, да, гордилась своим "маленьким Толей". Если бы он таким, каким приехал нынче, заговорил тогда о своей любви, разве у неё хватило бы духа сказать ему "нет"? Ни за что в жизни! Такой, каков он сейчас, он уже не прежний маленький Толя, с которым можно безнаказанно флиртовать, кокетничать, плясать танго. Нет, этого должно уважать, это -- личность, пред которою она готова преклониться. Он олицетворяет собою одну трехмиллионную часть великой, но скромной армии истинных героев, которые побеждают без помпы и умирают без страха там, на чужих полях. Что же он однако не спешит сюда? Ей хочется дать ему понять, что все, начиная с его горячих, полных патриотического захвата речей и кончая его загрубевшим под ветрами непогоды лицом и его как будто пропитанной пороховым дымом курткой защитного цвета, -- все в нем дорого ей. А он ни разу не взглянул на нее нынче тем взглядом, каким смотрел прежде: немножко дерзким, немножко восхищенным. А она ждала этого взгляда, так ждала! Неужели война заставляет забыть о любви и неге жизни? Но ведь умирают же на войне мужья, женихи и любовники с карточкой любимой женщины на груди? Одно не мешает другому. Ведь в рыцарские времена взгляд Прекрасной Дамы решал исход турнира.
"Так почему же? Или я подурнела? Или он нашел кого-нибудь лучше, интереснее меня?" -- с ревнивым уколом в сердце, вне всякой логики, делает она новое заключение и мельком искоса бросает робкий взгляд в зеркало.
Нет, она--прежняя... Даже лучше прежнего. Похудела, осунулась, но это идет ей. И волосы, подсвеженные недавно, стали еще более яркими и блестящими. Нет, она хороша, положительно хороша. Здесь, значит, кроется другая причина. Но не все ли равно, что это? Какая мука ждать!
У камина в зале Никс Луговской рассказывает девочкам про какую-то стычку. Отличился еще какой-то смельчак-казак: нанизал на пику несколько немцев получил три Георгия. Девочки ахают и умиляются. Вера крупными шагами ходит по залу. В столовой Маргарита гремит у стола, перетирая фамильное серебро.
"Боже Всесильный! А Анатолий не идет".
Новая мысль обжигает мозг Зины, и она решительно подходит к группе молодежи.
-- Николай Иванович, на одну минуту конфиденциального разговора, -- кокетливо окликает она Луговского, и отводит в сторону. -- Никс, голубчик, скажите Тольчику, что я его жду -- понимаете? -- жду на скамейке у пруда, в белой беседке. Так и передайте! Да?
-- Сочту своим долгом!
-- Мерси. А я иду туда,--и Зина, чуть смущенная, кивнув ему рыжей головкой, уходит.
Офицер смотрит изумленными глазами ей вслед. Он знает безнадежную любовь товарища к этой женщине, и сейчас её поручение приятно действует на него. Он рад за своего друга.
А Зина уже в саду. Накинув на себя первое попавшееся пальто, она стремительно мчится по каштановой аллее. Слава Богу еще, что дождя нет. И месяц, как сказочный волшебник, своим призрачным, серебряным светом воздвиг целые терема в облаках. Дивная феерия выросла там, на гребнях этого высокого и далекого океана: какие-то корабли, какой-то белый городок, что-то мавританское с башенками и галерейками вокруг них. Или это -- только мечта? Конечно, мечта, призрак. Но как бьется сердце Зины! Оно точно заглушает шорох листьев под ногами, и в голове туман. Она давно уже не испытывала такого волнения. В двадцать восемь лет она -- старуха душою. Никаких грез впереди, никаких сожалений сзади; желаний давно уже нет; все холодно, рассудочно, ясно, давно уже ясно. И вот снова этот огонь, эта неясная мечта, перехватившее сердце. Чистое (у неё-то, пережившей все!) влечение, может быть, страсть без примеси фальши, может быть, даже и любовь.
В саду холодно и сыро. Но Зина не чувствует холода и сырости. Её лицо горит, тело тоже. Сладкая отрава жжет её грудь. Ее нестерпимо тянет к чистой, прекрасной ласке кого-то большого и сильного, кто бы взял ее, как маленькую девочку, к себе на колени и долго-долго баловал и качал на сильных руках. С нею еще никогда не было ничего такого, она до сих пор умела только властвовать и дразнить.
Зина сидит теперь в белой кружевной беседке над прудом, в той самой, где, может быть, столетие назад какому-нибудь молодому красавцу-шляхтичу клялась в любви неверная жена старого магната. Своды беседки как будто полны еще их преступным шепотом, знойными поцелуями, их раскаленным дыханием. Но какое дело Зине до чужой любви, чужих песен страсти? Она жаждет своей... и ответной.
Волнение, зажегшее её кровь, уже начинает изменяться: оно переходит в раздражение, в страх. Почему Анатолий не идет так долго? Почему заставляет ее ждать на холоде? Как это однако нелюбезно! И это -- Бонч-Старнаковский, потомок рыцарей до кончиков ногтей, жрецов культа обоготворения Прекрасной Дамы. Нет, нет, тут что-то не то...
Господи, как он долго!
Змея сомнения осторожно и незаметно вползает в сердце Зины.
А неумолимое время идет. Луна раз десять заходила за облака и появлялась снова, а Анатолия все еще нет.
Что же это значить? Сердце волнующейся вдовушки стучит все тревожнее, все больнее. Ей хочется сейчас искусать себе руки, броситься в мокрую траву и рыдать навзрыд.
Что это? Шаги?
Зина вздрагивает, вся переходить в слух. Так и есть-- он. Шуршать сухие листья, кто-то идет. Он! О, как бьется сердце! Сейчас... сейчас она увидит его! О чем они будут говорить? Что скажет ему она, Зина? Да разве она знает? Да и не все ли равно? Огромная радость затопляет собою все её существо; как девочка, вскакивает она со скамейки и бежит к выходу.
-- Вы, Тольчик? Вы? --рвется призывным звуком у неё из груди.
Минута молчания. Затем голос Луговского отвечает извиняющимся тоном:
С нею опять только что был припадок.
Какое разочарование! Что-то рвется и гаснет в душе Зины. О, она знает что!--внезапная страсть. Но все же в недрах сердца, в глубине души остается что-то более сильное и прочное, нежели эта страсть и желание, что горит нежно и ласково, озаряет, как лампада, мозг и освещает душу.
Ну, да, она поняла сейчас... Поняла, конечно. Она любить. И что это за радость, что за мука -- эта любовь!
Она машинально принимает руку Луговского и идет молчаливая, затихшая в дом. Листья шуршать, как живые, под ногами. И в этом шорохе Зина точно слышит тихое, чуть внятное:
"Ты любишь... любишь".
-- Люблю! Люблю! -- хочется ей ответить им. -- Люблю! Люблю!
Она не может никого видеть нынче; если ей не пришлось видеть сегодня Анатолия, пусть и все остальные исчезнуть для неё.
Обходом, оставив в стороне большой зал, она идет к себе, раздевается быстро, как нашалившая девочка, лукаво косясь на дверь, и так же быстро юркает под одеяло.
-- Завтра... завтра! -- шепчет она сама себе, утопая в волнах кружев и батиста. -- О, милый! Как я завтра поцелую тебя!
Усталые нервы падают, и так же быстро и внезапно падает сон на её затихшее в истоме тело.
солнечное радостное утро (как будто и помина не было о недавних дождях!), ей кажется, что она спала целые сутки.
Хорошенькая горничная из местных польских крестьянок хозяйничает у неё в комнате.
-- Что это, Ануся? Разве уже так поздно? -- спрашивает Зина.
-- Поздно, золотая пани, сильно поздно. Уже двенадцатый час. Паненки давно встали.
-- А наши герои... Молодые господа?
-- Как уехали? Куда?
-- На станцию, пани, на первый поезд. Эстафета была ночью нашему молодому господину. Разбудил их Василий. Прочли и сейчас же собираться стали. А вам письмо оставили.
-- Письмо? Давайте скорее! Этот маленький листок, вырванный наспех из записной книжки и вложенный в первый попавшийся конверт! Он точно кусок раскаленного железа жжет Зине пальцы. Замирая от волнения, она читает:
"Кузина, умоляю простить. Спешно вызван на позиции.
".
И все.
Как мало!.. как убийственно мало! Господи, что же делать теперь? Ждать? Но она не может и не хочет ждать. А если его убьют? Ведь она любить его. Нет, нет! Она не станет ждать нового случая встречи в будущем, не хочет зависеть от судьбы. Она увидит своего "Тольчика", увидит его. Но где? как? Куда его вызвали? куда послали? В нынешнюю войну, по распоряжению свыше, никто не знает ни направлений маршей, ни распределения войсковых частей. Если она и бросится следом за Анатолием, то уже не найдет его нигде, нигде.
Зина смотрит в окно на солнце. Там тускло и темно. Она смотрит на хорошенькую Анусю -- какое ужасное лицо!.. Нет вокруг ни красок, ни радости, ни жизни. О, какая мука, какая смерть!
"Я люблю тебя до отчаяния, слышишь?"--хочется ей крикнуть во весь голос, но она молчит, и в душе её растет и зацветает в один миг жуткий цветок страданья.