Давно отпили чай, съели все, что можно было съесть на бивуаке, и, кто как мог и где мог, стали устраиваться на ночь. Во дворе фольварка окопались солдаты. В глубоких рвах прятались они от неприятельских снарядов вместе с лошадьми. Это было много безопаснее, нежели оставаться в доме, куда главным образом и метили австрийские "чемоданы", шрапнель и пулеметы. Короткие осенние сумерки быстро и неуловимо переходили в ночь. Но и ночью здесь было светло, как днем, от пылающего гигантским костром селения, которое ярко освещало скрытый группою деревьев фольварк.
-- Господа, немыслимо больше оставаться в доме, -- сурово произнес фон Дюн, когда новый "чемодан" с грохотом и воем разорвался позади окопов, обдавая людей его эскадрона осколками и землей.
Кого-то задело таким осколком, и он со стоном опустился на траву; другой, как лежал, так и остался лежать, приникнув лицом к земле.
-- Готовь... еще один готов... И Бог знает, скольких они перебьют еще, пока не скомандуют нам в атаку! -- чуть слышно прошептал, незаметно крестясь, юный Громов, и лицо его с игравшим на нем отблеском пожара казалось полным трагизма в этот момент.
-- Командир, господа, сам командир идет. Авось что-нибудь новенькое услышим, -- произнес князь Гудимов, наклоняя голову, над которой в тот же миг прожужжало несколько пуль.
Действительно, своей типичной кавалерийской походкой с развальцем приближался командир части. За ним следовал адъютант-кавказец с горячими и печальными глазами грузина. Высокий, коренастый генерал с моложавым лицом быстро шагал вдоль линии окопов, негромко здороваясь с солдатами и не обращая внимания на ложившиеся кругом снаряды. Солдаты также негромко, но радостно отвечали на приветствие. Командира любили за "человечность" и беззаветную храбрость. Офицеры окружили начальника и двигались за ним.
-- Что, господа, неважная позиция? Гм... гм... приходится переносить неприятности. Ничего, скоро обойдется. Получены инструкции, господа. Завтра поздравляю с наступлением. Но прежде необходимо вызвать охотников, чтобы взорвать вот этот мост, дабы пресечь им путь, -- беря из рук адъютанта карту района и указывая на одну точку пальцем, отрывисто и веско бросает генерал.
-- Наконец-то! -- вырвался у фон Дюна с облегченным вздохом, а юный Громов чуть не подпрыгнул на месте.
-- Осмеливаюсь спросить ваше превосходительство, кого вы командируете? -- спросил Гудимов, и его темные глаза сверкнули.
Генерал тонко улыбнулся.
-- Господа, не хочу скрывать от вас, поручение крайне опасно, почетно и ответственно в одно и то же время. Блестящее выполнение плана повлечет за собой несомненную награду, неудача же, малейший промах могут стоить смельчакам жизни. Поэтому, господа, прошу бросить жребий между собою; ни отличать, ни обижать никого не хочу. Необходимо нарядить одного офицера и пять нижних чинов. Кого именно, выберите сами или киньте жребий. . . Вы что-нибудь желаете сказать мне, господин корнет? -- живо обратился генерал в сторону Анатолия, вытянувшегося пред ним в струнку.
-- Так точно... то есть... никак нет, ваше превосходительство. Теперь не время... После жребия, если разрешите.
-- Ну, конечно, конечно, -- произнес генерал, окидывая ласковым взглядом офицера, которого ценил за безукоризненную службу в мирное время и за лихую отвагу на войне.
Бонч-Старнаковский вспыхнул от удовольствия. Этот ласковый тон начальства уже многое обещал ему. Там, за окопами, ждала его уже оседланная Коринна, темно-гнедая красавица-кобыла, а он знал быстроту этих тонких, точеных ног своей любимой лошади, знал, что в какой-нибудь час она домчит его за расположение штаба, где его ждет Зина, его Зина, его, его, его!
"Капризная, злая, милая, прекрасная! Я же знал, предчувствовал, что в конце концов ты будешь моею! -- ликовало все в душе молодого офицера, и его сердце стучало, как молот в груди. -- Теперь на жеребьевку скорее, а там айда, туда, к ней, к милой!"
Конечно, Анатолий очень не прочь был выполнить это трудное поручение, от которого зависел завтрашний успех наступления, и с восторгом пошел бы с другими пятью смельчаками, но если бы это было в другой раз... Ведь Зина ждет, зовет... Она всего в двадцати верстах сей час от него, в эти минуты! И каждый миг дорог, каждая секунда у него на счету.
-- Тольчик, ты что это задумался, братец, да еще под снарядами? Невыгодная как будто позиция для раздумья и грез! Не годится, братец ты мой, мечтать под пулями,--и Никс Луговской, весь красный от зарева пожара, улыбнулся Бонч-Старнаковскому дружественной улыбкой.
-- Господа, я написал билетики и бросаю в фуражку, -- крикнул князь Гудимов, вырывая из своей записной книжки одну страничку за другой. -- Кому идти -- написано кратко: "С Богом", остальные билетики пустые. Малютка, встряхните хорошенько фуражку и подходите! Прошу, господа!
Все окружили юного корнета и протянули руки к бумажкам.
Анатолий спокойно развернул свой билетик, и легкий возглас изумления вырвался у него из груди.
-- Мне, -- произнес он не то радостно, не то смущенно.
-- Счастливец! -- с завистью, чуть не плача, выкрикнул юный Громов.
-- Черт возьми, это называется везет! -- хлопнув себя по колену, проворчал князь Гудимов.
Луговской отвел в сторону все еще продолжавшего стоять в нерешительности, с развернутой бумажкой в руке, Анатолия.
-- Послушай, если Зинаида Викторовна, действительно, тебя и... ты понимаешь... я всегда смогу заменить тебя, -- произнес он так тихо, что другие офицеры не могли его ни в каком случае услышать.
-- Благодарю тебя, Никс, -- ответил Анатолий, -- от души благодарю, но я перестал бы уважать себя, если бы свое личное, маленькое, собственное дело поставил выше того бесценного, святого, на которое позвала меня судьба. Я -- прежде всего солдат, Николай, и, где дело идет об успехе, хотя бы и частичном, нашей армии, там ни любви, ни женщине нет места. Ну, а теперь иду, благо Коринна оседлана, а люди уже по всей вероятности готовы в путь. Готовы, Вавилов? -- обратился он с вопросом к вахмистру, почтительно ожидавшему приказаний невдалеке.
-- Так точно, готовы, ваше высокоблагородие.
-- Ну, а кого ты выбрал, братец? Нашего эскадрона, небось?
-- Какой доброволец?
-- А к командиру барин приехамши. Во второй эскадрон назначили. Дюже просился и его захватить в дело.
-- Вольноопределяющийся?
-- Никак нет, доброволец. Видать, что из господ, не иначе.
-- Да как же ты его так сразу? И не испытал, каков он в деле может быть?
-- Так что евонный эскадронный, ротмистр Орлов, приказали просить ваше высокоблагородие, чтобы...
-- Ну, коли так, то ладно; давай нам и твоего добровольца. А сам ротмистр Орлов где сейчас?
-- Они у командира, сейчас только пришли.
-- Ладно! Зови людей и подавай Коринну!
-- Слушаю-с, ваше высокоблагородие.
Какое-то новое и радостное волнение охватило сейчас Анатолия. Точно такое же чувство ожидания скорой и близкой радости наполнило все его существо, как то, которое он испытывал, отправляясь еще мальчиком со своими родителями к пасхальной заутрене. Тогда, в те далекие, давно минувшие годы, он, маленький Толя, знал: вот подъедут в экипаже к церкви, войдут в храм он, родители, сестры, нарядные, возбужденные по-праздничному, и услышит он, как запоют "Христос Воскресе" на клиросе, и мгновенно ликующая, почти блаженная радость затопить его умиленную душу. А дома ждут уже пасхальный стол, разговенье, поздравление, подарки. А сейчас что ждет его теперь там, в этом близком, но неведомом будущем? Что он может ожидать от жуткого, опасного предприятия, которое так же легко несет с собою гибель, как и неувядающие лавры, награду храбрецам? Так почему же в груди у него такая сладкая, тонкая, до боли острая радость?
Теперь он уже не думает о Зине, о грядущей возможности повидаться с нею. Как он далек от неё сейчас, от своих мыслей о ней, еще за минуту до этого пылавших в его мозгу мощным пламенем! Теперь все его нервы, все фибры его существа тянутся к одной цели -- к тому важному и серьезному делу, блестящее выполнение которого зависит только от него одного. Какая ответственность и... какое счастье!
-- Николай, голубчик, -- отзывает он в сторону Луговского,-- на два слова.
Тот подходить с серьезным, сосредоточенным видом, немного встревоженный, но старающийся быть спокойным.
-- Что, братец?
сейчас. Так вот передай ей, скажи ей, Никс, что я любил ее одну и любил беззаветно.
-- Ну, братец, -- пробует отшутиться Луговской, но углы его губ нервически дергаются. -- Я думаю, Зинаиде Викторовне будет во сто раз приятнее услышать от тебя самого столь нежное слово.
-- А если убьют?
-- Ну, что за ерунда! Почему непременно убьют, а не явишься за наградой, за "георгием"?
-- Твоими бы устами да мед пить!
"георгия", и за будущее счастье. А теперь ступай с Богом; я не сомневаюсь в успехе.
-- Ни пуха, ни пера, Бонч! По старой охотничьей присказке, бери руку на счастье. Я, говорят, в сорочке родился, -- и князь Гудимов с силой встряхивает руку Анатолия.
-- Возьмите меня, Старнаковский, умоляю, возьмите! -- хватаясь за него холодными пальцами, шепчет Громов.
-- Нельзя, малютка! Вы слыхали: командир назначил офицера и пять нижних чинов, и только.
-- О, почему я не нижний чин в таком случае! -- с отчаянием лепечет юноша.
всегда уважал мнение этого серьезного, выдержанного и мужественного офицера.
-- Спасибо!--и, повернувшись к сгруппировавшимся в стороне пяти кавалеристам, уже иным тоном и голосом Анатолий командует негромко: -- рысью, марш, марш!