-- К вам можно, papб? Разрешите вас побеспокоить?
-- Ты, Вера? Войди.
Владимир Павлович, еще бодрый шестидесятилетний старик, только что проглотил свою обычную порцию подогретого виши и сделал утреннюю прогулку для вящего урегулирования действия воды. Вернувшись из сада в кабинет, он занялся утренней почтой. На старинных часах пробило металлическим, рассыпчатым звоном одиннадцать ровных ударов-колокольчиков. Бонч-Старнаковский старший поморщился; привыкший вставать в семь часов утра и зимою, и летом, он был недоволен тем, что вследствие спектакля и вечера проспал нынче до десяти.
-- Стоит только раз нарушить равновесие -- и все пойдет наизнанку,--сказал он сам себе, мельком взглянув на часы и тотчас поворачивая к дверям свое красивое, холеное лицо старого барина.
В легком темном, по своему обыкновению, летнем наряде (она не выносила светлых цветов) Вера подошла к отцу, наклонилась и поцеловала его руку.
-- Что скажешь, девочка? Важное что-нибудь? -- шутливо обратился старик к дочери.
Этот шутливый тон, так необычайный в отце, как-то сразу успокоил Веру и подал ей надежду.
-- Да, милый papб. То, что я хочу сказать вам, очень важно, для меня конечно, -- нашла она в себе силы ответить свободно и легко.
-- О, ты меня интересуешь! Или получила, может быть, какие-нибудь известия от мама и Китти?
-- О, нет! Я хотела поговорить совсем о другом.
Тут Вера запнулась и смущенно взглянула мимо головы отца в окно, на кусочек бирюзового неба, сквозившего между верхушками стройных пирамидальных тополей.
Бонч-Старнаковский смотрел на дочь и думал в это время:
"Бедняжка!.. Как она нехороша собою! В ней совершенно нет женственности. Ей недостает красок и свежести молодости. Но какое, однако, сходство с моей покойной матерью! Те же черты, та же сухость фигуры у одной изо всей семьи. Дай только Бог, чтобы темперамент Веры оказался другой, иначе было бы слишком грустно".
Дочь неожиданно прервала нить его мыслей:
-- Я не люблю никаких подходцев и хитростей, вы это знаете, и потому хочу быть вполне откровенной с вами и сразу. Я полюбила человека, которого считаю лучшим и достойнейшим из людей... Он любит меня тоже... И будет у вас сегодня, вернее -- сейчас, просить моей руки у вас. Но, прежде чем он явится к вам, я хотела подготовить вас к событию и... и... Просить вас поверить бескорыстному чувству этого человека, который действительно любит меня.
Вера снова запнулась и покраснела; румянец залил все её смуглое лицо густой волной.
Покраснел и Бонч-Старнаковский, но скорее от неожиданности, нежели от волнения.
-- Вот как? -- произнес он, внимательно и зорко глядя в лицо дочери. --Вот как? Признаться, это для меня -- сюрприз. Может быть, знает мама по крайней мере о твоем... твоем выборе?
-- О, нет, она ничего не знает! Я пришла к вам первому. Я...
Брови старого дипломата нахмурились.
-- Ну, кто же он, твой избранник? -- все еще но спуская с лица дочери зоркого, пристального взгляда и машинально теребя нож для разрезывания книг, спросил старик.
-- Это... Рудольф фон Штейнберг, -- с некоторым усилием произнесла дрогнувшим голосом Вера и вдруг побелела, как платок: она увидела, как дрогнуло лицо её отца, как судорожно свелись над переносицей его еще совсем черные брови и трепетно-горестно изогнулись губы.
-- Кто? -- не веря своим ушам, произнесли эти губы. -- Кто? -- и темно-багровый старческий румянец стал медленно ползти и заливать лоб, щеки, шею. -- Что ты сказала? Кто? Рудольф? Сын нашего Августа Карловича? Да? Или я не так тебя понял? Отвечай!
-- Да... да... -- скорее угадал, нежели расслышал, Владимир Павлович.
И вот неожиданно, юношески-бодро Владимир Павлович поднялся с кресла и вытянулся во весь свой высокий, стройный рост.
-- Ты говоришь, -- с усилием выговаривая слова, произнес он, со странным выражением глядя на дочь, -- ты говоришь, что сам он... этот... Рудольф явится ко мне... Сам со своим предложением?
-- Да, он уже по всей вероятности здесь и ждет, чтобы о нем доложили.
И, выговаривая эти простая слова, Вера решительно могла дать себе отчет, почему так предательски заметно вздрагивает её голос.
-- В таком случае позови его сюда... Пусть войдет!
Девушка выходить и входить снова, и ей кажется, что пол под её ногами горит. За ней робкой походкой следует Рудольф. Его лицо бледно до синевы, но выпуклые глаза спокойны, и с обычной горделивой самоуверенностью сложены губы.
-- Ага! Это -- вы? Прекрасно! -- и Владимир Павлович живо поворачивается в сторону вошедшего, и глаза его точно пронзают его взглядом насквозь.
С минуту, показавшуюся невольно смутившемуся сейчас Рудольфу целой вечностью, старик молча смотрит на него тем же взглядом, каким по всей вероятности крыловский слон смотрел на зазнавшуюся пред ним моську. Под этим жутким взглядом Штейнберг чувствуете себя как рыба на крючке. Но, слава Богу, кажется, господин советник прекратит сейчас неприятное молчание.
Тот действительно прекращает его.
-- Так точно, господин советник, я люблю фрейлейн Веру.
-- И хотите, если не ошибаюсь, просить у меня её руки?
-- Именно так, господин советник. Я желал бы иметь счастье просить руки вашей дочери.
-- И вы уверены, что моя дочь любит вас?
Он не договаривает. Багровый, с выкатившимися аз орбит глазами Владимир Павлович подается вперед, поднимает руку и кричит задохнувшимся голосом, в котором нет ничего человеческого от охватившего его негодования, бешенства и гнева, указывая на дверь:
-- Вон! Сию же минуту вон из моего дома! И если я увижу тебя здесь еще раз,--я не ручаюсь, что не проучу тебя собственноручно, зазнавшийся хам, бесстыдный наглец, нахал!
***
Полдень. Длинные тени от старых вековых дубов, от вершин дикого орешника прихотливыми узорами бороздят лесные тропы и поляны.
В лесном домике идет лихорадочная работа. Рудольф и Фриц, оба в тех же партикулярных платьях, стоя на коленах у края подполья, извлекают оттуда все то, что так тщательно хранилось там до этой минуты: планы, бумаги, снимки -- снимки местностей, окрестных усадеб и дорог и, наконец, план города и крепости, добытый Рудольфом с таким трудом при ближайшем содействии его верного денщика Фрица. Эти снимки, эти планы ему поручил сделать сам господин полковник фон Шольц, его ближайший начальник по штабу.
и непобедимого монарха? Вы знаете, что все усилия кайзера приложены к процветанию славы, мощи и военной силы нашего драгоценного отечества. И вам должно быть известно также, как великодушно умеет отличать. и награждать верных сынов дорогой родины наш обожаемый государь. За ним не пропадет ни малейшая услуга. Лейтенант Штейнберг, вы знаете, кто -- наши исконные враги, враги кайзера и великой нации, кто противостоит нашим дальнейшим успехам на пути к мировому могуществу? Конечно же Россия, больше всех остальных стран Россия, страна варваров и кнута, казаков и неотесанного, грубого мужичья. Их славянская кровь и злоба против нас должны получить когда-нибудь неизбежное возмездие. И час этот приблизился, Штейнберг. По крайней мере мы, германцы, давно приготовились к нему; наша могучая армия давно ждет прыжка дикого зверя, чтобы с должным достоинством отразить его во всеоружии. Но, чтобы знать, откуда может быть направлен этот прыжок и куда мы должны ударить в свою очередь, нам нужно покрыть сетью съемок эту страну, знать каждый её путь, каждую крепость, каждый город. Многие из наших смельчаков-офицеров храбро отдали себя делу таких ценных разведок, достижения всяких возможностей в смысле планировки местностей в дорог нашей неугомонной соседки. И я предлагаю вам присоединиться к ним, как знающему русский язык и проведшему детство среди русских. Вообще вам легче. чем кому другому, удастся работать в этом направлении. Ну, так смело вперед!
И Рудольф исполнил поручение. Планы крепости и дорог давно приобретены им. Чего только не стоило ему это! Он переодевался в грязные лохмотья обнищавшего шляхтича, наряжался торговцем ягод, просил милостыню под стенами цитадели, -- словом, пользовался всеми имеющимися у него данными, чтобы как можно успевшее выполнить порученное ему дело. Теперь все кончено. Жаль только, что приходится с таким позором убираться восвояси. Чего доброго, и старый отец еще лишится места! И все это из-за глупой девчонки! Не надо было ему, Рудольфу, слушаться этой дуры и лезть с просьбой руки и сердца к старому, зазнавшемуся, спятившему с ума маньяку, помешанному на своей родовой гордости.
Следовало просто увлечь девченку и заставить ее тайком бежать с ним на его родину, в Пруссию, там повенчаться с нею и уже оттуда хлопотать о вручении им бабушкиного наследства, которого не сможет лишить Веру ни один дьявол в мире. Да и не каменный же наконец старик Бонч-Старнаковский! Ведь простил бы он когда-нибудь дочку. А тогда... О, тогда, вращаясь в их кругах, он, Рудольф, мог бы принести столько незаменимых услуг своей родине, не говоря уже о том, что был бы мужем девушки из старинной аристократической семьи со связями и положением в России.
Но вместо этого он получил только брань и угрозы. Старый дипломат бранил его, как мальчишку, и даже угрожал ему, Рудольфу Августу Карлу фон Штейнбергу. Ага! Хорошо же! Надо быть трусом и идиотом, чтобы простить ему эти угрозы.
"О, я не забуду ни единого, произнесенного советником, слова и... Берегитесь, господин советник! Мы еще, может статься, встретимся с вами, и тогда вы поймете, что за ничтожество, что за хам лейтенант Рудольф фон Штейнберг!"