Поезд все двигается тихо-тихо, почти ползет. Женщины и дети чуть живы от духоты и тесноты.
-- Пить, мама, я хочу пить, -- лепечет хорошенький еврейский мальчик, и глаза его глядят с мольбою. Больная, едва держащаяся на ногах, молодая дама которой всего неделю назад сделали сложную операцию в Берлине, говорить, страдальчески изгибая брови:
-- Я знаю... О, я знаю... Мне не доехать до Петербурга, я умру...
Две совсем юные девушики, едущие со стариком-отцом из Киссингена, волнуясь хлопочут около стаи почувствовавшего себя дурно.
-- Ради Бога капель или нашатырного спирта! У кого, господа, есть нашатырный спирт? -- молят чуть не со слезами они. -- И откройте окно, ради Бога! Нашему отцу дурно... Это от духоты, -- растерянно лепечут они.
-- Ни с места! -- пьяным голосом орет из коридора офицер с лицом из папье-маше. -- Руки прочь! Каждый, кто подойдет к окну, будет расстрелян.
Вдруг поезд останавливается сразу. За спущенными занавесками нельзя узнать, где стоит он: у станции или среди поля.
-- Это -- Кенигсберг? -- осведомляется кто-то у солдат, расположившихся в коридоре.
-- Нет, ваш Петербурга, он самый! Ха-ха-ха! Что не верите разве? -- грубо гогочет в ответ обер-лейтенант.
Лица начальника караула и другого офицера принимают злобное выражение.
-- Всем выходить! Живо! Ну же, шевелитесь! Нам некогда! Марш! -- кричит первый и, взбрасывая стеклышко монокля в глаз, уже не отрываясь смотрит теперь поверх других голов прямо в лицо Китти.
В тщательно прилизанной на пробор голове немца одурманенной винными парами, медленно шевелятся мысля.
"Как однако бледна эта бедняжка!.. Но кто этот молодец, что наклоняется к ней и предлагает руку старой даме? Что он говорить? Кто он ей? Муж, жених, брат или просто случайный попутчик-знакомый? Кто поймет этот варварский язык? Во всяком случае, кто бы ни был этот молодчик, он может помешать делу. Надо принять свои меры".
-- Господин лейтенант! -- кричит старший офицер младшему, с которым непринужденно болтал до этой минуты в коридоре, -- вы отделите мужчин от женщин. У меня есть предписание высшего начальства обыскать всех пассажиров. Получено известие, что с этим поездом едут переодетые в женское платье шпионы.
Он кричит это на все отделение, непринужденно и громко, по-немецки, но пассажиры прекрасно поняли его слова. Среди них начинается паника; когда же ретивый лейтенант обращается уже непосредственно к оторопевшей и испуганной до полусмерти публике, сбившейся, как стадо, в одну кучку: "Вон из вагонов! Вы слышите? Живо! Марш!" -- начинается отчаянная давка, сопровождаемая всхлипываниями женщин и детским плачем.
-- Боже мой! Да что же они хотят от нас наконец? -- с тоскою шепчут губы Китти, помогающей Мансурову выводить из вагона мать.
Тот упорно молчит. Его зубы сжаты, сильные руки поддерживают почти бесчувственную, с восковым, как у покойницы, лицом, Софью Ивановну; только нервно двигаются его худощавые скулы да мрачно горят темные глаза. С трудом выбираются они на платформу.
Поезд стоит у какой-то станции. Какой-то городок; каменные здания, старинный узкие улицы, то бегущие вверх в гору, то низвергающиеся в ложбину. На вершине холма, расположенного в центре города, живописно высится не то замок, не то крепость.
-- Вон из вагонов! Вас не повезут дальше. Поезда через границу нет. На Штеттин тоже нет поезда, и все вы объявлены военнопленными, -- зловеще проносится по вагонам и платформе.
Это новое известие, подобно грому небесному, разражается над несчастными путешественниками. Слышатся крики отчаяния, мольбы, истерики, слезы. Кому-то из женщин сделалось дурно, кто-то со смертельным криком ужаса грохнулся оземь.
на платформе.
С другой стороны платформы стоить поезд, отправляющийся на Берлин. В нем едут запасные; они все поголовно пьяны и орут песни, высовываясь из окон.
Из того же поезда, из вагона первого класса, выходят два офицера. Около штабного полковника, одетого с иголочки в блестящий мундир, вертится красивый белокурый офицер с фигурой атлета, тоже из штаба, с портфелем под мышкой. Они оба очевидно заинтересовываются "военнопленными" и подходят, чтобы взглянуть поближе на "русских дикарей". Последние уже все на платформе и оцеплены стеною штыков. Вдруг неистовый обер-лейтенант, играя стеклышком, снова кричит:
-- Женщины в вагон! Мужчины в ревизионную!
Снова начинается давка. Толпа, только что с трудом вылезшая из вагонов и состоящая по большей части из больных женщин, стариков и детей, должна снова протискиваться назад, в свои купе.
-- Но это Бог знает что такое! Ведь это же -- издевательство наконец. Так не поступают порядочные люди! -- громко кричит Мансуров, пробивая себе дорогу к неистовствующему обер-лейтенанту.
Но тот уже в вагоне.
Борис бросается за ним следом, но солдат грубо отталкивает его от двери и, направляя на него лезвие штыка, кричит:
-- Куда? Или оглохли? Сказано, оставаться здесь.
Поддерживая мать, Китти, с трудом передвигая ноги, входить в купе. С ними входить еврейка со своим сынишкой, не перестающим плакать от жажды, и две юные дочери больного старика. За ними тянутся другие пассажиры с испуганными, взволнованными лицами, встревоженные за участь оставшихся на перроне мужчин.
Неожиданно на пороге того купе, куда снова вернулись мать и дочь Бонч-Старнаковские, появляется знакомая фигура в каске со стеклышком в глазу -- обер-лейтенант, главный конвоир этого поезда. Из-за его спины выглядывает его младший товарищ. Отчеканивая каждое слово, старший офицер говорить:
-- Нам известно, что здесь, в этом именно купе, среди женщин скрывается переодетый мужчина-шпион. С целью обнаружить его, нам предписано произвести строжайший осмотр.
Пассажирки со страхом оглядываются.
Тут глаз под моноклем, обежав лица присутствующих в купе женщин, внезапно останавливается на лице Китти.
-- Не угодно ли вам будет, фрейлейн, пройти в соседнее купе? -- бесстрастно роняет хриплый, деревянный голос.
-- Что? Почему? Я не понимаю причины, -- лепечут чуть слышно совсем белые от волнения губы девушки.
Легкий крик срывается у кого-то -- крик испуга, протеста, ужаса.
Китти заметно бледнеет; теперь нет ни кровинки в её измученном лице. Она взглядывает на мать, как бы ища поддержки.
Софья Ивановна сейчас почти страшна. Её глаза, округленные ужасом, глядят, как у безумной; пальцы судорожно вцепились в руку дочери, и она твердить одно и то же, одно и то же несколько раз под ряд:
-- Gehen Sie weg! Я не пущу с вами моей дочери... Gehen Sie weg! [Уходите прочь! (нем.)]
останавливается на гибкой, высокой и тонкой, как у мальчика, фигуре Китти, -- подходить к объекту нашего подозрения. Ну-с, фрейлейн, не угодно ли вам будет следовать за мною? Не извольте задерживать остальных.
-- Нет, я не пойду. У нас есть паспорта... Мама, покажите паспорт. Вот, вы убедитесь, я -- дочь тайного советника Бонч-Старнаковского, и ни о каком шпионе, как видите, здесь не может быть и речи, -- гордо произносить Китти, окидывая пруссака взглядом, полным презрения, и протягивая ему паспортную книжку.
Офицер мельком кидает на нее взгляд и говорить снова:
-- Упрямство не приведет ни к чему, уверяю вас, фрейлейн. За нас закон и сила, примите это к сведению, и, чего бы нам это ни стоило, вас все равно обыщут и разденут догола.
-- Что?
Отчаянный крик вырывается из груди Бонч-Старнаковской. Софья Ивановна вдруг слабеет, выпускает руку дочери и, обессиленная, лишившаяся чувств, валится на подушки дивана.
Прусский офицер как будто только и ждал этого момента. Он стремительно кидается вперед, схватывает Китти за руку и тащить ее за собою в коридор.
-- Борис! -- неожиданно громко и отчаянно кричит девушка. -- Сюда, Борис! Ко мне, ради Бога!
Все последующее произошло так быстро, что вряд ли кто из присутствующих мог дать себе ясный отчет в том, что случилось: как откуда-то появился смуглый, с горящими глазами, в дорожном пальто, молодой человек, Бог весть каким образом пробившийся в вагон с платформы через цепь караульных. Опомнились лишь тогда, когда обер-лейтенант, как-то нелепо взмахну в воздухе руками и ногами, был отброшен в сторону и вырвавшаяся из его рук Китти рыдала на груди подоспевшего Мансурова.
-- Голубка моя, успокойся! Родная моя!.. Этот негодяй не посмеет тронуть тебя,--говорить он, обвивая рукой вздрагивающие плечи невесты.
Но "негодяй" уже успел оправиться, вскочить на ноги, подобрать и снова водрузить выскочивший из глаза монокль, и теперь, сжимая кулаки, багровый от ярости, подступал к Борису.
-- Так-то? Бунт? Бунт и вмешательство в распоряжения высшего начальства? Взять его! Живо! И в крепость, на военный суд... На расстрел!
Едва успел прокричать эти слова резкий, как-то сразу протрезвевший голос, как солдаты бросились к Борису, схватили его и, вырвав из объятий рыдающей Китти, потащили из вагона. Обер-лейтенант, по-прежнему взбешенный и багровый, бросился за ними.
-- Расстрелять! Расстрелять! Расстрелять! -- бессмысленно повторял он, жестикулируя, словно в забытье, и вдруг смущенно осекся, увидев в двух шагах от себя блестящих штабных офицеров, приблизившихся к вагону.
-- Что это у вас за пикантное происшествие, господин обер-лейтенант? -- с любезной улыбкой осведомился старший из них -- полковник.
Обер-лейтенант смутился.
-- Один из русских военнопленных взбунтовался, господин полковник, и подлежит расстрелу. Это необходимо для острастки и в назидание другим, -- несколько смущенно поясняет начальник караула.
-- А причина такого бунта? -- осведомляется все с такой же любезной улыбкой полковник.
-- О, самая пустая: мы ищем переодетых шпионов; у нас есть предписание на этот предмет. Нашлась подозрительная по виду девушка, ее хотели обыскать, а этот бездельник вмешался и едва не оскорбил меня действием.
-- А эта девушка действительно разве?.. Как её фамилия? -- допытывается движимый любопытством полковник.
-- Какая-то Бонч-Старнаковская или что-то в этом роде. Ужасные фамилии у этих варваров!.. Язык на них проглотишь.
этой... Этой девушки действительно Бонч-Старнаковская?
-- Да. А почему эта фамилия так заинтересовала вас, господин лейтенант?
Но белокурый, с фигурой атлета, офицер молчит, как бы не слыша вопроса, и вдруг густо краснеет.
-- Я должен сопровождать господина полковника в Берлин с докладом, но к вечеру буду обратно, -- говорить он тихо и внушительно, -- и должен буду переговорить с вами. Куда вы думаете поместить военнопленных, господин обер-лейтенант?
-- У меня на это нет особых инструкций. Старые провиантные сараи пусты, а также городская скотобойня. Думаю, последняя подойдет больше нашим гостям. Ха-ха-ха!--и, чрезвычайно довольный своей тяжеловесной остротой, обер-лейтенант грубо смеется.
Штабные невольно морщатся. Непринужденность и грубость этого армейца шокируют их.
-- Во всяком случае будьте добры разрешить мне пропуск в место их заключения, -- прикладывая руку к козырьку, вежливо просит обер-лейтенанта лейтенант штаба.
-- Очень охотно. Честь имею кланяться, господа.
Армеец откланивается и, повернувшись по-солдатски, идет вдогонку за конвойными, уводящими Бориса.
-- Вы разве знакомы с этою... этою Бонч-Старнаковскою? Почему она так заинтересовала вас?--осведомляется полковник у своего спутника, когда они снова заняли места в поезде, увозившем их в Берлин.
-- Я их всех знаю -- всех этих Бонч-Старнаковских, всю семью,--уклончиво отвечает белокурый лейтенант, -- знаю еще со времени своего пребывания в России.
Полковник Шольц взглядывает на своего спутника, и что-то неуловимое мелькает в его широком, выхоленном лице, типичном лице прусского офицера.
-- Надеюсь, Штейнберг, эта особа не принадлежать к числу героинь какого-нибудь эротического эпизода из вашего прошлого? -- чуть насмешливо осведомляется он.
-- О, нет! Я -- слишком человек дела, господин полковник, -- звякнув шпорами и выставляя вперед и без того высокую грудь, отвечает знакомый уже читателю Рудольф Штейнберг, -- да, слишком человек дела, чтобы позволять себе какие-либо развлечения в этом направлении.
-- Но вы еще молоды, мой друг... Бессовестно молоды, Штейнберг.
-- Что значить быть молодым, господин полковник? Я -- прежде всего солдат. Император и родина -- мой девиз, любовь к последней -- мое чувство, моя страсть. И я кажется, доказал уже это. Я с особенным восторгом работал в то время, когда другие молодые люди моего возраста увлекались кутежами и женщинами. Вам известно, господин полковник, что если бы русские каким либо образом открыли мои работы на их территории, то меня захватили бы, как шпиона. Но я менее всего думал об этом, когда...
-- Ваши услуги, принесенные родине, незаменимы, господин лейтенант,--прерывает его полковник, -- и граф Н. уже сделал соответствующий о вас доклад его величеству. Вы можете ждать нового и прекрасного назначения, Штейнберг. Такие верные слуги, как вы, не забываются нашим императором, и его величество не замедлить отличить вас.
-- Благодарю вас за похвалы и заботы обо мне, господин полковник, -- говорить Рудольф.
Но мысли его далеко, в оставшемся на станции поезде, где (он был убежден в этом теперь) находилась Китти.
И все эти мысли сводятся теперь к одной: он съездит в Берлин, отвезет в канцелярию главного штаба порученные ему бумаги, сделает доклад генералу, затем вернется сюда, в свой город, где находится его отделение штаба, разыщет Китти, а там... Но о дальнейшем он не думает. Вся кровь, обычно холодная кровь тевтона, закипает у него в жилах, как только он представляет себе встречу с Китти. Злоба, ненависть, бешенство, доведенное до пределов утонченности, при одной мысли об этом мутят его мозг. Его щеки как будто снова загораются от пощечины, полученной им от гордой девушки шесть лет тому назад, и это оскорбление совмещается с другим, едва ли не горшим, которым оскорбил его старый Бонч-Старнаковский всего три недели тому назад.
"Мстить... мстить им обоим... Мстить им всем без исключения... Уничтожить, растоптать их, стереть в порошок!.. Оскорбить вдвое сильнее и мучительнее!"-- вот к чему стремятся отныне все мысли, все необузданный желания Рудольфа Штейнберга.
беззащитную Китти капризная и неожиданная своими прихотями судьба.