-- Боже Милосердный! Как будто не будет конца этой ужасной ночи. А
-- Эти изверги, злодеи хорошо знают, что делать! В этом ужасном сарае нечем дышать.
-- Мама, мамочка... Я голоден, мне хочется кушать.
-- Подожди, деточка, потерпи, милый! Когда рассветет, нас выпустят и накормят. Вот увидишь, накормят. А пока, родненький, потерпи.
-- Воды... Хотя бы глоток воды!.. Я умираю от жажды.
-- А правда, что, когда нас гнали сюда, упал на землю ребенок и, кажется, умер?
-- Увы! Его мать сошла с ума, и ее отправили в больницу.
-- Как душно, как душно!.. Господи! Легче умереть.
Да, действительно, легче умереть. Всю эту огромную толпу "военнопленных", как громко величали немецкие варвары мирных путешественников, застигнутых на враждебной территории объявлением войны, загнали в большой сарай городской скотобойни. На осклизлом от крови полу, где еще кое-где оставались запекшиеся кровяные лепешки и внутренности животных, недостаточно аккуратно прибранные после последнего убоя, мужчины. разостлали верхние одежды и предложили разместиться на них женщинам и детям. Но далеко не все были так счастливы, далеко не всем удалось так устроиться, найти себе место. Большая часть этих несчастных осталась стоять на ногах. Воздух сарая, душный, спертый, весь пропитанный отвратительным запахом разложения, кружил голову, вызывая тошноту. Голод, жажда, усталое и страх за завтрашний день дополняли нравственный ад переживаемый пленниками. Несколько более слабых женщин лишились чувству, но продолжали стоять с помертвевшими лицами, со стеклянными, ничего не выражающие глазами, стоять потому только, что им некуда было упасть.
Их дети, голодные, испуганный до полусмерти, с плачем звали матерей. Мужчины крепились и, как могли, успокаивали женщин и ребятишек.
-- Не волнуйтесь, потерпите как-нибудь до утра! Нас выпустят и повезут дальше. Не может быть, чтобы нас... Нет смысла расстреливать нас... Они только хотели попугать и в сущности расстреливать никогда не будут,-- слышались более спокойные, трезвые голоса.
-- Нет, одного из нас расстреляют. И это не подлежит сомнению: он оскорбил офицера. Немцы озлоблены, как звери; они придираются ко всему.
-- Тише, ради Бога тише!.. Тут близко около нас кажется, его невеста.
-- Бедняжка! Каково-то ей!
-- Её мать точно помешалась. Сидит, молчит, смотрит в одну точку и бормочет одно и то же: "Не пущу... Не пущу... Не пущу". Должно быть, старуха тоже сошла с ума.
-- Ужас! Ужас!
***
Какая ночь!
Минутами Китти кажется, что это -- только сон, дикий, кошмарный, но все же сон. И этот темный, едва освещенный фонариками сарай, весь пропитанный зловонием, и эта жутко копошащаяся в полутьме толпа заключенных, и то, что взяли и увезли в тюрьму Бориса,--тоже сон. Ей сказали, что Мансурова расстреляют утром, что и всех их расстреляют, всех -- и женщин, и стариков, и детей. Ах, это было бы лучшее из всего, что может случиться!
Смерть -- забвение, смерть -- избавление от всех тревог, мучений и бед. Борис, милый, желанный,--рыцарь чести и рыцарь духа. Он не мог поступить иначе, не мог не заступиться за нее и за это погибает, за это будет расстрелян. Нет, она не хочет жить без Бориса... Но мать? Что ей делать с матерью? На кого оставить старуху? И почему она стала вдруг такая? Почему все время держит ее за руку, не отпускает и дрожит мелкой дрожью, бормоча одно и то же слово: "Не пущу", "не пущу", "не пущу"? Какое у неё лицо при этом! Какие глаза! Китти смотрит с минуту в странное, желтое лицо с остановившимися глазами, и вдруг смутная догадка пронзает её мозг:
"Сошла с ума? Что, если она сошла с ума от испуга, от горя?"
Сердце девушки холодеет. Она бережно принимает ледяные руки матери в свои, подносить их к губам, отогревает своим дыханием и шепчет:
-- Мамочка, дорогая, успокойтесь! Голубушка-мама, все пройдет, все переменится. Господь милостив. Вот увидите, дорогая!
-- Не пущу, не пущу, не пущу! -- твердить все свое старуха, и сильнее впиваются её пальцы в нежные руки Дочери.
И опять это лицо, похожее на желтую восковую маску, и неподвижные, странные и страшные в своем мертвом спокойствии глаза.
Волна отчаяния захлестывает Китти., Сердце сжимается в комочек. Ужасу её нет границ.
"А Бориса, может быть, уже нет на свете... Его уже убили, расстреляли... он мертв", -- мелькает жуткая мысль.
Напряженные нервы не выдерживают. Странный, Бог весть откуда взявшийся, туман заволакивает все помещение сарая. Китти запрокидывает голову и точно пьет этот туман, это зловоние. И уже больше ничего не слышит: ни детского плача, ни женского всхлипывания, ни мрачных предположений о завтрашнем дне. Она -- как мертвая, она -- без чувств.
-- Кто здесь из вас Бонч-Старнаковская? -- кричит громкий, привыкший к командованию на плацу, голос.
Он доходит до сознания Софьи Ивановны, заставляет ее дрожать сильнее и склониться к дочери.
-- Китти, -- шепчет она, пугливо косясь на дверь, -- Китти, деточка, опять нас зовут... Не пущу, не пущу! Хоть убей! -- и старуха в страстном приступе отчаяния изо всех сил прижимает к себе дочь.
Та медленно открывает отяжелевшие веки. Сноп света падает ей прямо в лицо.
-- Бонч-Старнаковская кто из вас? Черт возьми, возись еще с ними! -- ворчит полупьяный солдат, проходя мимо Китти и наступая на груды тел, расположенных на полу в полном оцепенении и бессилии усталости.
-- Боже мой!--восклицает Китти. -- Что еще надо? Бонч-Старнаковские -- это мы.
-- Вы? Так бы и говорили раньше!--все еще ворчит длинноусый прусский унтер и поднимает свой фонарь в уровень с лицом девушки, но тотчас же опускает руку, выпучив от неожиданности глаза.
Вот так красавица! Такой он еще и не видывал, старина Франц. Немудрено, что обер-лейтенант из-за такой красотки едва не нарвался на оплеуху, а того русского расстреляют поутру. Н-да... Бывают же такие лица!
Красота -- этот высший дар богов -- имеет власть, подобную царской, и ей подчиняются невольно, часто помимо желания, только во имя красоты. И сейчас простодушный унтер с ошалелым видом и выпученными глазами смотрит в лицо Китти.
-- Вы -- Бонч-Старнаковская? -- после долгой паузы спрашивает он еще раз. -- Если так, то идите... Да захватите с собой мать. Ведь эта старая дама -- ваша мать?
-- Но куда? Куда опять, ради Бога?
-- Придете -- увидите. Некогда тут разговаривать да терять время даром! -- и пруссак, рассерженный за свою минутную впечатлительность, старается грубостью исправить свою оплошность.
Едва находя возможность не наступать на расположившихся на полу путешественников -- взрослых и детей,-- похожих сейчас на трупы, Китти с матерью медленно подвигается к выходу. Девушка смотрит себе под ноги, осторожно нащупывая дорогу. Пруссак не смущаясь идет напрямик, наступая на живых, как на мертвых. И стоны, и крики как будто не доходят до его слуха.
Вдруг Китти останавливается пораженная. На пороге сарая стоить знакомая фигура. Хорошо знакомое лицо, красивые, несколько грубые черты; только непривычное военное платье приводить в смущение девушку. Но платье -- это вздор. Тем не менее это -- он, он несомненно; это -- его выпуклые глаза, подстриженные усы, богатырские плечи.
-- Рудольф! Это -- вы, Рудольф? Боже мой, как я рада! Мама, очнитесь! Ведь это -- Рудольф Штейнберг, сын Августа Карловича. Теперь мы спасены... Борис спасен. О, как я рада! Рудольф! Рудольф!
Китти лепечет все это, как безумная, и протягивает к нему обе дрожащие ручки, вся потрясенная, вся взволнованная и обрадованная.
забывает сейчас тот злосчастный случай, что окончательно разъединил их шесть лет тому назад, и то, что произошло после их отъезда, о чем писала им Муся. Все шероховатости, все темное и злое забыла в этот миг Китти и только, как гвоздь, сверлить её мозг единственная мысль:
"Рудольф -- здешний и имеет здесь несомненное значение, как офицер прусского штаба. О, он не замедлить выручить нас".
Сейчас она держит его больше, сильные руки в своих маленьких и дрожащих и лепечет сквозь слезы, неудержимыми каплями одна за другой стекающие по её лицу.
-- Рудольф! Славный, хороший Рудольф! Вы явились, как добрый гений, так неожиданно, так внезапно и так кстати, так поразительно кстати! Вышло недоразумение... Ужасное, роковое. Бориса взяли, повели в тюрьму, грозят ему расстрелом. Рудольф! Голубчик Рудольф! Но ведь этого не будет, не может быть? Скажите! Ведь Борис ни в чем неповинен. Меня хотели оскорбить; он заступился. Но кто бы из вас не сделал того же? И неужели же рыцарский поступок можно карать смертью, как преступление? Нет, вы должны заступиться за Бориса, вы сделаете это, вы...
Рыдания мешают договорить девушке. Она вся сотрясается от них, её тонкая фигура вся трепещет. И, сама того не замечая, она, как цыпленок под крылышко наседки, приникает головой к груди Рудольфа Штейнберга и без удержу рыдает на ней.
-- Фрейлейн Китти, успокойтесь, все будет сделано. Я уже хлопотал за господина Мансурова -- его вы пустят утром, и жизнь его в безопасности. А теперь, -- не слушая того, что говорить ему обезумевшая от счастья Китти, продолжает он: -- надеюсь, вы не откажете мне в чести провести эту ночь вместе с вашей матушкой под моим кровом. Как видите, сама судьба забросила вас в город, где я живу, и я безмерно счастлив, что могу предложить вам гостеприимство. Право же, как ни скромно жилище бедного прусского офицера, оно во всяком случае лучше этого ужасного сарая. Не правда ли, дорогая фрейлейн?
-- О, благодарю вас, Рудольф, благодарю! Мамочка, вы слышите? Бориса выпустят завтра. А сейчас Рудольф -- вы узнали его? -- предлагает нам провести ночь у него в доме. Ведь вы живете недалеко, Рудольф, нет?
Она похожа сейчас на растерявшегося от счастья ребенка.
-- Что значит для нас расстояние, фрейлейн Китти? Я приехал сюда на казенном автомобиле и на нем же доставлю и вас с вашей матушкой, -- любезно говорить Штейнберг и подает одну руку Китти, другую -- Софье Ивановне, а затем осторожно, почтительно ведет их обеих к дожидающемуся на улице автомобилю.