• Приглашаем посетить наш сайт
    Спорт (www.sport-data.ru)
  • Ее величество любовь
    Часть IV. Глава VI

    Снова вечер, мокрый, дождливый, осенний. Снова в большой столовой Отрадного ярко светит электрическая лампа и четыре женские фигуры сидят за столом. Впрочем, сидят только трое над остывшими чашками чая, четвертая же маячить из угла в угол по комнате. Муся и Варюша тесно прижались друг к другу, и в глазах у обеих явное смятение и страх. Маргарита Федоровна трясущимися, холодными руками перетирает чашки. Вера шагает крупными шагами от окна к печке и обратно и от времени до времени похрустывает пальцами.

    А за окном мрак. Ночь и тоска, тоска и ужас. Дождливая октябрьская ночь, жуткая своей чернотою; однообразно и гулко шлепают капли дождя по крыше дома; глухим, угрожающим воем воет ветер; трещит навязчивыми звуками нудная трещотка ночного сторожа.

    В этот хаос тоскливых, душу выматывающих звуков вдруг неожиданно врываются новые--тихие и певучие звуки флейты. Они несутся из флигеля, почти примыкающая к господскому дому. Это новый управляющей, заменивший отрешенного хозяином от должности Августа Карловича, дилетант-флейтист, каждый вечер услаждает себя игрою на флейте.

    Как-то странно дисгармонируют эти нежные, тонкие, певучие звуки с глухим осенним туманом за окном; и не радуют сердца эти звуки.

    Девушки молчат. Муся машинально постукивает ложечкой по блюдцу и думает о Борисе. Зина написала им с дороги, что встретила его, что он думает поступить в действующую армию. Куда, в какой полк, -- не спросила. Ну, что же, пускай! Теперь ничто уже не испугает и не удивить Муси. Убьют, не убьют -- все равно: её любовь останется одинаковой как к мертвому, так и к живому. А что касается до него самого, то, раз душу его убила Китти, разве смерть -- не лучшее, что он может желать? А где-то теперь сама Китти? По-прежнему во Львове сестрой или пробралась дальше? Где Тольчик, милый, родненький Тольчик, всеобщий любимец? Как давно нет известий о них! И Зина не возвращается. Неужели нельзя возвратиться, нельзя получать известий оттуда потому только, что "они" идут "сюда"? И неужели правда, что "те" идут "сюда"... идут к Ивангороду и к Варшаве. Боже, как близко от них! А уехать нельзя: маме опять хуже. Теперь у неё уже ежедневно повторяются припадки, да и общая болезнь прогрессирует. Начался отек ног. Если ее тронуть с места, она умрет в дороге. А без неё ни Муся, ни Вера не решатся ехать. Впрочем, Вера говорить, что и незачем ехать, что немцы -- не варвары, что с женщинами они не воюют, а держат себя рыцарями, и что если и явятся сюда, то не причинять им ни малейшего беспокойства. Хороши рыцари! А что они сделали с Льежем, Брюсселем, Лувепом ?

    Муся при одном этом воспоминании сотрясается всем своим худеньким телом и роняет ложечку на пол.

    -- Ах, Господи, вот напугали-то! -- внезапно вскрикивает Маргарита Федоровна.

    -- А вы думали, немцы? -- пытается пошутить девочка.

    -- Типун вам на язык, Мария Владимировна! Эдакий ужас, подумать надо, сказали! Да я о них, зверях, гадах этаких, и думать-то боюсь, а вы еще пугаете! -- с искренним страхом и негодованием восклицает хохлушка.

    -- И очень глупо делаете, что боитесь, Маргоша, -- неожиданно подходя к столу, говорить Вера. -- Бояться, в сотый раз повторяю, вам нечего. Немцы -- культурные люди, а не дикари, и никого не съедят.

    -- А как же в газетах-то... Ведь сами об ужасах читали...

    -- Врут ваши газеты, вздор пишут, раздувают все! -- резко восклицает Вера. -- А вот доведись немцам придти сюда...

    -- Чур вас! Тьфу, тьфу! Чур вас, что еще выдумаете!-- замахала на нее руками Маргарита.

    -- Так сами увидите,-- не слушая её, продолжает Вера. -- Смешно и глупо бояться европейскую, просвещенную нацию, как каких-то краснокожих дикарей.

    -- Они хуже дикарей, Верочка, хуже! -- звенит натянутый, как струна, голосок Муси.

    -- Не говори глупостей! -- строго обрывает ее сестра. -- Разве Рудольф -- дикарь? Самый обыкновенный молодой человек, каким дай Бог быть каждому русскому из тех же представителей нашей jeunesse doree[ Золотой молодежи (фр.) ]. А Август Карлович что за милейший старик!

    -- То-то и видно, что милейший, -- капризно надувая губки, продолжает Муся,--то-то и видно, если этих милейших людей папа за порог дома выгнал!

    Все смуглое лицо Веры внезапно заливается густой краской при этих словах.

    -- Молчи и не рассуждай о том, чего ты сама не понимаешь! -- строго говорить она младшей сестре. -- А сейчас советую тебе идти спать. Это будет по крайней мере самое лучшее -- поменьше глупостей говорить будешь.

    -- Адски остроумное решение, нечего сказать! -- ворчит себе под нос девочка.

    -- Пойдем, Мусик, право! -- ласково уговаривает подругу и тихая Варюша.

    -- Чтобы валяться без сна в постели и вздрагивать при каждом стуке? О, Господи! Но, если тебе так этого хочется, Верочка, я пойду, -- тотчас же смиряясь, соглашается Муся и, поцеловав старшую сестру, покорно выходить об руку со своей "совестью" из столовой.

    Вера смотрит ей вслед смягчившимися глазами.

    -- Бедная девочка, как она изнервничалась! Да и все мы нервничаем, все выбиты из колеи. Болезнь мамы, война, все эти ужасы хоть кого с ума свести могут.

    Она присаживается к столу и смотрит на Маргариту Федоровну усталыми, встревоженными глазами. Она машинально следит за тем, как та перебирает дорогой севрский фарфор, потом безмолвно встает и направляется к двери. В смежной со спальней больной матери комнате Вера стоить несколько минуть, чутко прислушиваясь к тяжелому дыханью спящей за дверью, а потом проходить к себе.

    Она спит в бывшей комнате Китти, перебравшись сюда с момента отъезда старшей сестры, чтобы быть каждую минуту готовой помочь больной среди ночи.

    В этой комнате жила когда-то, очень давно, их бабка, мать отца, словно передавшая ей, Вере, свой темперамент, свою способность любить насмерть и весь скрытый трагизм страстности её натуры. Недаром она так полюбила и Веру и оставила ей все, что имела, после себя. Она точно предчувствовала, повторение себя, своего типа, в этой тогда еще крошке-девочке. Уже будучи матерью женатого сына, покойная Марина Бонч-Старнаковская бежала с красивым поляком, австрийским гусаром, к нему на родину. Когда же красавец-австрияк разлюбил ее и променял на другую, более молодую, любовницу, Марина Дмитриевна, вернулась в Отрадное с тем, чтобы поцеловать маленьких тогда внучат, особенно свою любимицу Веру, испросить прощения у мужа и покончить самоубийством. Ее вытащили мертвую из пруда, отнесли к обезумевшему от горя мужу, простившему ей все и обожавшему эту странную и мятежную до седых волос женщину.

    Вера знала, что в её жилах течет та же горячая, не знающая удержу, кровь бабки Марины Дмитриевны. Недаром и похожа она на нее, как две капли воды.

    Неужели и ее ждет такая же печальная участь?

    Нынче она думает об этом снова и бледная, встревоженная подходить к окну. Дождь идет не переставая, и звуки флейты еще поют там, среди ночной темноты. Когда замолчит этот Размахин? Душу надрывает его игра! С нею острее чувствуются боль тоски и муки воспоминаний.

    "Что-то он делает теперь? Где он сейчас?"

    -- Где ты, солнышко мое? Где ты, моя радость? -- страстно шепчет девушка, протягивая вперед смуглые тонкие руки.

    В течение этого времени разлуки она не охладела, не изменилась к Рудольфу; наоборот, её чувство как будто выросло и окрепло, и нет ни одного часа на дню, чтобы она не думала о нем.

    ***

    Муся просыпается среди ночи и садится встревоженная на постели.

    Прислушавшись, она говорить спящей тут же подруге:

    -- Варюша, проснись... Что это такое? Как будто пожар? Ты слышишь? Что это за шум, Варюша?

    Темная головка "мусиной совести" с трудом отрывается от подушки, спокойный голос бормочет спросонок:

    -- Спи, спи! Чего тебе не спится? Еще рано! Спи!

    Но шум многих голосов, какие-то крики, пыхтенье автомобиля, лошадиный топот и ржанье, ворвавшееся как будто во все углы и закоулки усадьбы, сразу протрезвляют заспавшуюся Карташову.

    -- Боже мой, Мусик! Неужели же это -- немцы?

    Муся вся съеживается от ужаса.

    -- Так скоро, не может быть?

    -- Ах, Господи, все может быть в это ужасное время! Одевайся скорее! Или нет, постой, я раньше посмотрю.

    Варюша вскакивает с постели и бежит к окну босая, похолодевшей рукой отдергивает штору и с криком отступает назад, в глубь комнаты.

    На дворе светло, как днем. Несколько ручных фонарей движутся во всех его направлениях. Огромный костер пылает на площадке пред домом. Вокруг него стоять какие-то люди в касках и шинелях в накидку. Они кажутся сейчас исчадиями ада в неверном освещении костра. Привязанный к деревьям лошади фыркают и ржут. В стороне пыхтит автомобиль. Кто-то отдает приказания твердым, громким, энергичным голосом.

    Муся вздрагивает всем телом и спрашивает подругу:

    -- Немцы! Немцы пришли! Все пропало!--шепчет вместо ответа та, и лицо у неё и губы сейчас белы от ужаса.

    Где-то за стеною слышится негромкий, жалобный плач женщины.

    -- Ануся! Боже мой, это плачет Ануся. Или Верочка? Верочка, сюда, к нам!--лепечет растерянная Муся и бесцельно бегает по комнате, хватая ненужные, попадающиеся под руку, предметы, торопливо одеваясь и наскоро закалывая косы.

    -- Одеваться... одеваться скорее! -- роняют дрожания, бледные губы Карташовой.

    Стук в дверь, сильный и резкий, заставляет девушек рвануться друг к другу, и замереть так, обнявшись, молча, с округлившимися от ужаса глазами глядя на дверь.

    -- Успокойтесь, девочки, ради Бога! Это -- я, Вера.

    -- Боже мой!--восклицает Варя. -- А мы думали...

    -- Нечего бояться. Вот дурочки! И чего вы боитесь? Ну, да, немцы здесь. Неприятельский отряд зашел сюда, по дороге к крепости... Кажется, драгуны. Офицеры были очень корректны и просили разрешить им через управляющего пробыть на постое в усадьбе с эскадроном одну эту ночь. Я велела сказать, что мама больна. Они обещали быть тихими. Солдаты расположились во дворе, офицеры в доме. Я распорядилась подать им ужин.

    -- Ужин нашим врагам? -- почти с ужасом восклицает Муся, отскакивая от сестры.

    -- Что ты хочешь, девочка? -- останавливает ее та. -- Лучше мы сами предложим им, нежели они...

    -- Но ведь ты говорила, что они--рыцари. Так по какому же праву они требуют?

    -- По праву воюющих. Что вы? что вам надо, Маргоша? -- неожиданно обращается Вера к хохлушке, в эту минуту, как пуля, влетевшей в комнату.

    Та, задыхаясь от волнения, молчит несколько секунд и лишь затем отвечает:

    -- Вера Владимировна, голубочка моя! Да что же это такое? Да есть ли силы терпеть эти гадости, мерзости эти! Вы им ужин приказали подать, а они шампанского и коньяка требуют. Я по-ихнему бормотать не умею, а Ануська научилась... Она у Августа Карловича долго жила. ЕЙ немчуры таких пакостей наболтали, что девчонка сама не своя, сейчас ревет, ручьем разливается.

    Вера прерывает ее:

    -- Постойте, постойте, Маргоша! Толком объясните, кто наговорил и что и кто шампанское требовал. Ничего не понимаю.

    сервиз да серебро спрятать, так куда тебе: присосались к ним они, прости Господи, как клещи.

    Лицо Веры нахмуривается, в глазах видно недоумение, но она все же говорить:

    --- Дайте им все, что надо, лишь бы не напугали мамы.

    -- Да, вот еще: вас они требуют...

    -- Как это требуют? Кто смеет требовать? -- и стань Веры выпрямляется, а глаза зажигаются гневом и начинают сверкать.

    "Веди, --говорить,-- сюда твоих молодых хозяек; нам скучно ужинать без дамского общества. Да и сама, -- говорит, -- приходи; и на тебя,--говорить,--охотники найдутся".

    -- Что? -- Губы Веры дергаются, тревожный огонь загорается в глазах. -- Я выйду к ним. Мне кажется, здесь что-то не то, очевидно, какое-то недоразумение,-- взволнованно говорить она и твердыми шагами направляется к двери.

    -- Не пущу тебя одну, не пущу, ни за что! Вместе пойдем, Верочка, пойдем вместе! -- лепечет она, цепляясь за платье сестры.

    -- И я, и я тоже!--присоединяет к ней свой дрожащий голос и Варюша.

    потеря выходила. Уж куда лучше было бы бежать!

    -- Бежать без мамы? А как мы с мамой убежим ? -- тихо роняет Муся.

    -- Вздор один! Никуда мы не убежим, никуда нам бежать не надо, да и никаких ужасов в том, что немцы пришли сюда, еще нет. Конечно лучше всего обратиться к их командиру или начальнику и попросить его покровительства, -- и Вера, говоря все это, хмурить свои черные брови.

    Муся чувствует себя при этих словах, как под ударом бича.

    -- Просить покровительства у наших врагов, -- восклицает она, -- у людей, которые убивают мирных жителей, насилуют женщин, приканчивают раненых? Да я скорее дам себя расстре...

    Проходит еще мгновение--и у дверей появляются четыре высокие фигуры в офицерских мундирах прусского кавалерийского полка.

    -- Guten Abend, meine Fraulein! [Добрый вечер, барышни! ( нем.)] -- говорит высокий, белокурый офицер, беглым взглядом окидывая четырех сбившихся в тесную группу девушек, и делает общий поклон.

    Кланяются и остальные трое, с порога комнаты с любопытством разглядывая этих испуганных обитательниц дома.

    -- Не волнуйтесь, барышни, -- говорить первый офицер по-немецки, -- и успокойтесь, пожалуйста! Никто не причинить вам ни малейшего вреда. Напротив, мы все -- я и мои товарищи -- просили бы вас оказать нам честь и отужинать за столом вместе с нами.

    Вдруг Муся с горящими ненавистью глазами выступает вперед.

    -- Милостивый государь, -- отвечает она по-немецки звонким, рвущимся на высоких нотах голоском,--я и моя сестра настоятельно просили бы вас вот именно избавить нас от этой чести.

    -- Муся, Муся, безумная! -- испуганно шепчет Вера, изо всех сил дергая девочку за руку. -- Что ты говоришь, Муся ?

    Пруссаки опешили в первый момент.

    -- Но почему же? Я не вижу пока никакой причины пренебрегать нашим обществом.

    -- Муся! Ради Бога, Муся! Ты погубишь нас! -- лепечет чуть слышно бледная, как смерть, Карташова.

    Но девочка только встряхивает в ответ кудрями и, пряча презрительную улыбку, готовую соскользнуть у неё с губ, отвечает с великолепным жестом королевы:

    -- Хорошо! Скажи им, Верочка, что мы окажем им эту честь, но я надеюсь, что и они не заставить нас раскаяться в нашей любезности.