Все комнаты старого дома нынче освещены, как в дни празднеств. В столовой сегодня особенно ярко и светло. Горят все свечи в люстре, все лампочки и бра на стенах. За столом сидят несколько прусских офицеров с ротмистром во главе. Сам он уже не молод, но, по-видимому, не прочь провести время в обществе интересных женщин и барышень. Его глаза то и дело обращаются в сторону Веры, которая, по настоянию непрошенных гостей, заняла за столом место хозяйки дома. Муся и Варюша сидят молча, с вытянутыми лицами и поджатыми губами. В лице первой запечатлелось выражение ненависти и гадливости, а черты Варюши искажены страхом. Обе они молчать, несмотря на все старания немцев втянуть их в разговор. Маргарита Федоровна не садится; она хлопочет с закуской и ужином, помогая Анусе, ошалевшей от страха. Вся остальная прислуга разбежалась и спряталась, где кто успел.
Немцы едят так, как будто не имели во рту ни кусочка всю неделю, но пьют еще больше. Поминутно сменяются бутылки на столе и хлопают пробки от шампанского. Их лица раскраснелись, языки развязались. Шутки стали нахальнее, смелее.
Маленькие глазки ротмистра уже все чаще и чаще останавливаются со странным выражением на строгом лице Веры; ему положительно импонирует эта оригинальная внешность русской. Он любить таких смуглых цыганок с черными этакими глазищами. Надоели, приелись белобрысые, бесцветные Амальхен и Клерхен там, у него на родине.
А четыре молодые лейтенанта увиваются вокруг подростков. Один из них, с рыжими распущенными, как у кота, усами, особенно липнет к Мусе. И белокурый -- тот, что пришел к ним во главе депутации приглашать их к ужину, тоже не отстает от него. За Варюшей, испуганно и растерянно мигающей от страха, увиваются тоже двое пруссаков: один -- совсем еще молодой, другой-- толстый, круглый, с осовевшим от вина взглядом. Три других офицера мало обращают внимания на девушек и исключительно занялись ужином и вином.
Вдруг осовелый от шампанского белокурый офицер наклоняется к Мусе, и, прежде чем она успевает крикнуть и отстраниться, горячие, пропитанные запахом сигары и вина, губы касаются её похолодевшего маленького ушка.
-- Что? Как вы смели? Как вы смели? -- топая ногами, кричит девочка с исказившимся от отвращения и гнева лицом.
Ротмистр, только что доказывавший Вере всю несправедливость создавшаяся о немцах в России мнения, выставляющая их с самой отрицательной стороны, бросает в сторону молодежи быстрый, тревожный взгляд и тотчас же останавливает им офицеров.
-- О, ничего особенная! --говорить он. -- Не беспокойтесь, барышня, это -- только маленькая шутка. Молодежи так свойственно увлекаться. И что в сущности убудет от вас, милая барышня, если вас поцелует один из героев прославленной прусской армии?
Но его блестящая речь пропадает даром; Вера поднимается возмущенная со своего места, её щеки вспыхивают, глаза загораются.
-- Послушайте, -- начинает она с пылающим лицом,-- мы надеялись, что имеем дело с джентльменами, а вы... а вы позволяете себе оскорблять беззащитных девушек. Стыдитесь, господа!
-- Оскорбляем беззащитных девушек? Ха-ха-ха!.. Но вы преувеличиваете, барышня! -- легкомысленно смеется ротмистр. -- И какое может быть оскорбление в том, что господин лейтенант позволил себе наградить поцелуем понравившуюся ему хорошенькую девушку?
-- Но вы забываете, что эта девушка -- не какая-нибудь Эмма или Лизхен, маленькая мещанка из предместья Берлина, а русская дворянка.. Мы -- Бонч-Старнаковские, сударь, -- вызывающе говорить Вера, глядя в заплывшие жиром глазки начальника отряда.
-- Это подло! Это низко! -- бросает в свою очередь Муся, и глазенки её сверкают от негодования, и вся она дрожит. -- И если вы осмелитесь еще раз прикоснуться ко мне, то я... то я...
Но возбуждение этого свежего, прелестного ребенка сильнее шампанского ударяет в голову белокурого пруссака. В его мозгу тяжело бродят два хмеля: один -- от близости свежей, юной девушки, другой -- от выпитого через меру вина.
-- Бутончик! Белый розанчик! -- шепчет он, сопровождая свои слова плотоядным взглядом, и протягивает к Мусе, разгоряченной гневом, свои трясущиеся руки.
-- Подлый немец! Посмей только, посмей! Я ненавижу тебя... ненавижу всех вас с вашим ужасным войском, с вашим безумным кайзером... всех ненавижу и проклинаю! -- звенит теперь на весь дом отчаянный крик Муси, и, перебежав комнату, она бросается как бы под защиту на грудь Веры.
-- Что такое? Что вы сказали? -- слышатся со стороны немцев угрожающие голоса.
Теперь офицеры повскакали со своих мест и, шагая неверными, подгибающими от хмеля ногами, окружили девушек.
-- Да знаете ли вы, что за такие слова... -- начинает ротмистр, хватаясь за стол и всячески стараясь соблюдать равновесие.
Рев автомобиля, раздавшейся во дворе, прервал его дальнейшую тираду.
-- Это -- он!.. Наконец-то! -- обрадовались кому-то немцы.
Прошло еще с пару минут, и в соседней комнате раздались твердые шаги. Зазвенели шпоры, и вновь приехавший молодой прусский офицер стремительно вошел в комнату.
-- Наконец-то и вы! Признаюсь, вы умеете заставлять себя ждать, коллега!--и ротмистр первый шагнул навстречу вошедшему.
Вера взглянула на него и в тот же миг отшатнулась с криком счастья и неожиданности:
-- Рудольф!
Да, это был он. В блестящем мундире штабного офицера, изменившийся до неузнаваемости, с печатью апломба на холеном, самодовольном лице, это был тем не менее он, любимый ею безумно, Рудольф Штейнберг. Так вот какого гостя ждали прусские драгуны еще сюда!
"О, если так... Великий Боже, не шлет ли его сама судьба к нам на помощь... его, Рудольфа?" -- обожгла Веру радостная мысль.
Вера протянула руки и с преобразившимся от счастья лицом пошла к нему навстречу.
-- Рудольф! Рудя! Я знала, что вы вернетесь, что вы вспомните о нас, -- прошептала, как во сне, девушка, с восторгом и нежностью глядя на офицера.
Но он не двинулся с места, а насмешливо оглядывал ее с головы до ног.
-- Что такое? Вы ждали меня? -- язвительно переспросил он после бесконечной паузы. -- Ждали, после того, как ваш драгоценный папахен выгнал меня, как собаку, из своего дома, и не только меня, но и моего ни в чем неповинного отца? Вы очень самонадеянны, если думали, что все это не повлечет за собою наказания, отмщения, всего, что хотите, с моей стороны.
Что? Что он говорить?.. Рудольф? Какого отмщения?
И после короткого молчания Вера еще раз попыталась обратиться к нему.
-- Нас оскорбляют, Рудольф. Заступитесь за нас! -- прошептала она теперь тихо и беззвучно.
Штейнберг смотрел на нее по-прежнему насмешливо и дерзко, потом подошел смеясь.
-- Что? Да разве победители могут оскорблять? Ха-ха-ха! Что такое? Мои товарищи, насколько мне известно, поцеловали вашу сестру? Подумаешь, беда какая! -- сказал он уже по-немецки.
-- Конечно, этой полоумной девчонке следовало влепить пулю, а не поцелуй за её оскорбительные выражения о славной германской нации и о главе её -- нашем всемилостивейшем кайзере, --начал коснеющим от через меру выпитого вина языком ротмистр.
-- Именно так пулю, а не поцелуй... так!--послышались пьяные голоса остальных.
-- Постойте, мы придумаем нечто иное, и это будет во сто раз остроумнее, чем всякое другое наказание, -- произнес Штейнберг со своей прежней ужасной улыбкой.
-- Ру-до-льф... Вы?... И вы тоже заодно с ними? -- потрясенная до глубины души, срывающимся шепотом произносить Вера.
-- Что значить это "и вы тоже"? Я прежде всего -- пруссак и враг славянства, а во-вторых... Но не стоить говорить об этом! Позовите-ка лучше сюда вашу красавицу, старшую сестру. Куда она спряталась? Чего испугалась?-- внезапно переходя на русский язык и улыбаясь тою же наглой улыбкой, продолжает Штейнберг. -- Я хочу показать моим друзьям, которые по моей рекомендации и приглашению заехали сюда по дороге, хочу показать им лучшую жемчужину вашей семьи. Да и сам я не прочь взглянуть на прелестную Китти, после того, как мне удалось снискать её расположение у себя, за границей, -- поспешил он докончить, дерзко поглядывая на испуганных барышень.
-- Что? Это что?--вырвалось у тех четырех сразу одним, полным ужаса, звуком.
Дыхание, казалось, остановилось в этот миг в груди Веры. Сердце словно перестало биться, и только искаженное судорогой страдания лицо жило еще одними своими, полными мрака и муки, главами.
-- Он лжет! Он лжет, этот подлец! Нельзя ему верить ни слова, -- неожиданно вырвалось из груди Маргариты Федоровны, и она, как дикая кошка, рванувшись к Штейнбергу, вцепилась пальцами в его рукав. -- Ты лжешь, мерзавец, проклятый немец, собака! Чтобы наша барышня, наша красавица, умница и тебя... могла... тебя... -- в каком-то исступлении, трясясь всем телом, лепетала хохлушка.
Затем, обращаясь к одной Вере, он заговорил снова с циничной усмешкой на лице:
-- Вы-то, надеюсь, поверили мне, милейшая фрейлейн, поверили тому, что ваша гордая, прекрасная сестра -- Бонч-Старнаковская-- а не кто-нибудь другая, заметьте! -- принадлежала мне, как самая заурядная любовница, что она променяла на меня господина Мансурова, что она...
-- Это -- ложь, ложь! Не смейте клеветать на Китти! Низкий, грязный человек! -- вне себя закричала Муся и разразилась истерическим плачем.
-- Вы можете не верить, и я не стану настаивать на этом! -- пожав плечами, продолжал Штейнберг. --Мне важно только, чтобы в это поверили вы, фрейлейн Вера. И по вашим глазам я вижу, что вы поверили мне. Правда, о таких случаях честные люди не говорят громко. Но со мною здесь, в этом доме, поступили бесчестно, и это дает мне право в свою очередь не считаться в условностях. Итак, я утверждаю еще раз, что девушка из прекрасной русской дворянской семьи, кичившейся своим именем, своими связями, аристократическим происхождением и своим положением в свете была моей любовницей. Ваш отец не пожелал отдать вас мне в жены и оскорбил меня, как последнего вора и преступника. Ну, так вот я и взял у него за это большее: взял в наложницы его гордость, его старшую дочь, вашу сестрицу Китти!
-- Да замолчите ли вы, проклятый? -- сорвалось с губ Маргариты, тогда как Вера угрюмо молчала с застывшим, как мрамор, лицом.
-- Еще одно оскорбление, и я прикажу вас расстрелять, сударыня! В моем лице вы оскорбляете мундир всей нашей прусской армии, -- произнес Рудольф спокойным тоном, при чем его выпуклые глаза обдали Маргариту уничтожающим взглядом, а рука стиснула эфес сабли.
-- Молчите, Марго, молчите, ради Бога!.. Верочка! Верочка!.. Что ты? Что с тобою? -- испуганно пролепетала Муся, бросаясь от сестры к Маргарите и с плачем ломая руки.
С помертвевшим лицом и помутившимися глазами Вера смотрела с секунду в самые зрачки Штейнберга и вдруг неожиданно и тихо-тихо, как подкошенная, упала на пол.
обращаясь к своим коллегам. -- Насколько я понял вас, эти девчурки позволили оскорбить честь немецкого мундира? -- после минутной паузы спросил он у них.
-- Хуже, коллега, хуже! Они непочтительно выражались о его величестве, самом всемилостивейшем кайзере, -- послышался чей-то нетвердый голос.
-- Ага, так-то! Ну, в таком случае я заставлю их искупить эту вину, -- продолжал Штейнберг, сдвигая брови. Пусть кричать "ура" его величеству императору Германии и королю Пруссии.
-- Или?
Рудольф, презрительно усмехнувшись и злобно сверкнув глазами, ответил:
***
В полутемной кухне горела одна только свечка. Рожок на стене был разбить кем-то из пруссаков под пьяную руку вдребезги. Несколько драгун, только что покончив с обильным возлиянием и ужином, были почти совершенно пьяны и собирались разместиться на покой.
Из комнат к ним сюда доносились крики, шум и женские отчаянные слезы под аккомпанемент пьяного хохота.
Солдаты прислушивались к ним несколько минут.
-- Уж эти господа офицеры! -- смеясь сказал сивоусый унтер, -- умеют, нечего сказать, провести времечко! Давеча обходили все комнаты и забирали все, что можно забрать; оправдывались все реквизицией. Недурное дело -- эта реквизиция, право! Управляющего приказали расстрелять за то, что он отказался открыть конюшню, прислугу выгнали из дома, а теперь потешаются вволю, -- пугают здешних хозяек дома.
никак допрашивает хозяек, не осталось ли у них еще что-нибудь.
-- Какое допрашивает, -- вмешался в разговор трети!. -- просто душу отводить. Подходил я послушать у дверей. Штабный велит девчонкам "ура" кричать нашему кайзеру и армии. Ну, а те упрямятся. Смех, да и только!
-- Стойте, стойте, товарищ!.. кажется, идут сюда...
Солдаты вскочили, и руки по швам вытянулись в струнку. Уже под самыми дверьми были слышны сейчас слезы, мольбы и вопли женщин, а громкий мужской голос, взбешенный и грубый, кричал на весь дом, на всю усадьбу: