Эти крики, дикий хохот и полный жуткого значения и угрозы голос достигли до слуха больной Софьи Ивановны, и она внимательно и чутко прислушивалась к ним. Она проснулась давно. Пламя костра, разложенного на дворе, освещало, как зарево, её комнату.
В спящем сознании больной медленно и лениво проползла мысль-догадка:
"Где-то горит!.. Где-то пожар! Надо сейчас же, скорее поднять, разбудить дочерей".
Больная сделала усилие встать. Как тяжело двигаться отекшим ногам!.. Едва передвигая ими, она встала с постели, кое-как нашла и надела капот... туфли.
-- Китти! -- жалобно прошептала она, --где ты, голубка?-- и её лицо исказилось гримасой плача.
Вдруг остро и назойливо толкнулась в спящее сознание мысль:
"Это Китти кричит... Зовет на помощь... Надо идти, скорее идти... надо... помочь!".
Медленно и тяжело шагая, Бонч-Старнаковская пошла, хватаясь за встречные предметы, ища в них поддержку.
Она тихо вышла из спальни, миновала коридор, затем комнату Китти, приоткрыла дверь в нее и заглянула туда. Там не было никого, комната была пуста. А крики по соседству все усиливались.
"Теперь Мусечка как будто кричит, -- с трудом соображала больная, -- её голосок... Зовет па помощь".
-- Не пущу! Не дам в обиду, не дам! -- пролепетала она с блуждающей улыбкой и живо распахнула дверь, за которой звенел раздирающий душу крик.
Пятеро пьяных, едва имеющих силы стоять на ногах, немецких солдат метались по буфетной, распластав руки, стараясь схватить две тонкие, маленькие фигуры, то и дело быстро ускользавшие у них из-под пальцев.
А за стеною слышались те же пьяные песни и крики.
Муся и Варюша, несколько минуть тому назад втолкнутые к пьяным драгунам, с отчаянием и ужасом кружились по комнате, стараясь миновать протянутая к ним руки солдат.
"Нет, нет! Лучше смерть, нежели этот ужас, -- вихрем пронеслось в голове юной хозяйки Отрадного. -- Ведь не побоялись же мы с Варей ослушаться их, не кричали же мы по их требованию "ура" Вильгельму. Так неужели же теперь мы задумаемся обе пред тем, что выбрать, неужели "не сумеем предпочесть смерть позору?"
Вслед затем Муся, сделав последнее усилие, бросилась в угол, чтобы миновать сидящего на табурете немца.
Вдруг потные, противные руки схватили ее.
-- А-а-а! -- вырвалось воплем ужаса из горла Муси. -- А-а-а... спасите, спасите!
Но огромная ладонь в ту же минуту зажала ей рот, а лоснящееся от пота лицо, дыша винным перегаром, низко-низко склонилось над её лицом.
-- Ну-ну. Зачем так кричать? Зачем так биться? Лучше обними меня, сердечко мое, да поцелуй послаще, деточка! -- глухо, едва выговаривая слова, прозвучал над нею пьяный голос.
В следующий затем миг такой же крик, но более глухой и жуткий, пронесся по всем закоулкам большого дома.
Дверь буфетной распахнулась наотмашь, и все находившиеся здесь солдаты замерли на месте с испуганно вытаращенными глазами.
-- Кто это? Дьявол? Привидение? Ведьма? Исчадие ада наконец? -- послышались возгласы.
Она была действительно страшна, эта женщина: худая, высохшая, как скелет, в белом, сидящем на ней, как на вешалке, халате, с седыми волосами, разбросанными по плечам, с жуткой, блуждающей улыбкой и с совершенно пустым взглядом безумных глаз. У неё было желтое, как воск, лицо и огромные, распухшие ноги. И, улыбаясь своей страшной улыбкой, она лепетала одно и то же:
-- Не пущу, не пущу, не пущу!
Всю жизнь будут помнить девушки тот ужас, ту панику ворвавшихся к ним мучителей в минуту появления Софьи Ивановны. Они заметались и забегали по буфетной, отыскивая оружие, шепча что-то бессвязное себе под нос.
Обе они, и Варя, и Муся, воспользовались этой сумятицей и выскочили через буфетную на террасу, а оттуда -- в сад.
Там, дрожа всем телом, они робко притаились в отдаленном углу в стенах старой беседки, неподалеку. У пруда.
***
Вера очнулась и открыла глаза, когда октябрьское утро уже светило в комнату. Она с трудом подняла голову.
Всюду вокруг валялись пустые и битые бутылки, коробки от консервов, куски хлеба, следы ночного пиршества отпечатывались на всем. Но в комнате никого не было; только на одном из стульев лежала второпях забытая кем-то из немцев каска.
Девушка с трудом приподнялась на ноги и, едва находя в себе силы двигаться от слабости, вышла в гостиную. Здесь все носило следы разрушения и погрома: разбитое зеркало, сорванные портьеры, исчезнувшие ковры.
И в её комнате, и у Китти, и у девочек все было также разграблено и опустошено. Были выдвинуты ящики комодов, где теперь и следа не оставалось от белья, опустошены платяные шкафы и буфеты; все они наглядно говорили о происшедшем здесь полном разграблении.
Двигаясь, как автомат, Вера пошла дальше, в спальню матери, и, к своему ужасу, не нашла в ней больной.
Она позвонила. Никто не явился на зов. Позвонила еще раз -- то же молчание и абсолютная тишина царила в доме, точно все вымерло в нем.
С ледяным холодом в сердце девушка прошла дальше, через парадные комнаты в людскую и осмотрела ее.
Там тоже не было ни души.
На пороге буфетной что-то резко белело на паркете.
Вера приблизилась к огромному, распластанному на полу, предмету, и с тихим стоном отступила назад. На нее смотрели незрячие, мертвые, уже успевшие застекленеть, глаза Софьи Ивановны.
Вера ничего не могла сообразить; мозг словно застыл у неё, и она почти без сознания опустилась на близ стоявший стул.
Прошло полчаса.
-- Все кончено, -- проговорила она вслух самой себе, и странно прозвучал её голос среди мертвой тишины дома. -- Все кончено... Мама скончалась, Мусю они забрали с собою конечно, Варю тоже. О, они не пощадили бедных детей! И все это наделал Рудольф, он -- главная причина всех бедствий!
Губы девушки произносили это имя; и леденящий душу ужас волною захлестнул все её существо. Рудольф, тот, кого она любила и кого ценила, как лучшее сокровище в мире, оказался величайшим негодяем, преступником, гадиной, о которой страшно подумать даже. Он никогда не любил ее; она теперь только поняла это.
И что он сделал с бедняжкой Китти? Да, сейчас она, Вера, знает, что из-за него случилось что-то непоправимое за границей с её сестрой. Недаром же Китти всю передергивало при одном имени Рудольфа в последнее время. А её отказ Мансурову, беспричинный, ничем не вызванный отказ? А эта резкая перемена в её внешности, её внезапное поступление в отряд Красного Креста. Да, несомненно, злодей не солгал.
А если все обстоит именно так, то стоить ли жить после этого? Их мать умерла--может быть, умерла ужасной смертью, видя бесчестие младшей дочери. И Myси нет? Что они сделали с обеими девочками? Куда подавали их? И Марго нет тоже. Проклятый! Это он погубил их всех, он, когда-то любимый так мучительно, так нежно!
"Неужели же и теперь я люблю его?" -- и Вера задрожала от одной этой мысли.
Любовь... Неужели еще не умерло в ней это чувство к заведомому негодяю и злодею? А если нет, так пусть же она погибнет, нежели жить дальше с этим полным ужасов адом в душе!
Она вышла из сада и побрела по знакомой аллее. Обрывки мыслей плыли вместе с нею в её усталой, измученной голове.
вернулись! Но осиротеет тогда старик-отец. Ей, Вере, нельзя жить вовсе дольше с этим бременем в душе, мозгу и в сердце. О, она теперь не боится ничего! Смерть... Какой вздор! Жизнь страшнее... жизнь во мраке, с камнем в сердце от поруганной любви. Да, да, она решила бесповоротно! Это -- неизбежно.
Черные глаза и строгое смуглое лицо встало пред нею на мгновенье, жуткое лицо! Она едва помнила черты своей бабушки в детстве, но сейчас они до нелепости резко выступили в её памяти. Глаза старухи улыбались ей издали и манили куда-то. Вера знала--куда. Недаром же все находили у неё поразительное сходство с бабкою, недаром же с особенной нежностью ласкала Марина Дмитриевна ее, Веру, когда она была еще ребенком. Может быть, она предчувствовала судьбу внучки, аналогичную со своей.
Вот и пруд, холодный и молчаливый, с суровой ласковостью играющий на солнце. Голые ветлы отражаются в нем. И серое небо тоже.
Вера остановилась на берегу пруда, посмотрела с минуту в воду, и оттуда опять взглянули на нее смуглое лицо с трагической складкой около рта, черные глаза, полные мрака, и сурово сдвинутые брови.
-- Бабушка, это -- ты? Иду! Иду к тебе, родная! -- прошелестел чуть слышный шепот над прудом.
-- Верочка! Вера! -- послышался отчаянный вопль со стороны сада, и Муся, а за нею Варюша и, Маргарита Федоровна побежали со всех ног к пруду.
Но Вера не слышала этого вопля, этого призыва живых. Её душа уже заглянула за грани иного мира. Быстро сотворила знамение креста её смуглая рука. Короткий всплеск, широкие круги на воде -- и все было кончено.
Муся долго рассказывала потом, исходя в слезах, как увидели они из своей засады прибежавшую к пруду Веру, как поняли, зачем она явилась сюда, как мчались предупредить несчастье и не успели, опоздали спасти сестру.
Немцы ушли из Отрадного внезапно. Кто-то пустил слух, что идут казаки. Разграбив и забрав с собою все, что было возможно забрать и разграбить, враги-насильники бежали отсюда среди той же роковой и памятной для обитателей Отрадного ночи.
Труп Веры скоро отыскали в пруду и схоронили вместе с телом Софьи Ивановны -- пока что, до поры, до времени -- в саду усадьбы. Погребли рядом и жертву немецкого варварства, никому не сделавшую зла, управляющего усадьбой. Его флейта теперь замолкла навсегда.
С первою же представившеюся возможностью Муся с Варей Карташовой и Маргарита Федоровна, чудом спасшиеся от несчастья, поспешили уехать из этих жутких мест в Петроград, к убитому горем, вдвойне осиротевшему Владимиру Павловичу. Только там они узнали о поражении наглых тевтонов под Варшавой и беспорядочном отступлении немецкой армии.