-- Какая ночь! Господи, ночь какая! Теплынь и этот воздух... Он весь напоен, пропитан розами... Я обожаю их пряный аромат. А вы, маленький Толя? Вы любите розы?
-- Я люблю вас, Зина, и только вас.
-- Опять! Но это несносно. И вам не наскучило еще подобное однообразие? Оно вам, право, не к лицу, и потом... Я понимаю преследовать цель, сколько-нибудь достижимую, а ведь я для вас...
-- Вы для меня --самое дорогое и самое острое, что я знаю на земле.
-- Да ну? Неужели? Острее Жильберты даже и крошки Ирэн? Маленький Толя, да?
-- Бросьте этот тон, Зина! Я его не выношу!
-- Не говорите дерзости, а то я встану и уйду, скверный вы мальчишка.
-- Нет, нет! Ради Бога, только не это! Я буду скромен и тих, как добрый старый сенбернар, уверяю вас, Зина...
-- И еще условие: сорвите эту гадкую бородку, она --противная и скрывает ваш подбородок. А мне нравится ваш подбородок, Толя... Нравился еще с детства, когда вы, были маленьким-маленьким. Я люблю его упрямую, стальную линию. Мне кажется, у Нерона должен был быть такой жестокий, упрямый подбородок. А я люблю жестокость... Да... Что вы на это скажете, маленький Толя?
-- Мне нет дела до Нерона, Зина, и еще менее -- до его подбородка. Мне нет дела ни до кого, ни до чего, кроме вас и моей любви к вам... Зина, Зина! Взгляните же на меня, милая, раздражающе прекрасная Зина, милая женщина с капризной душой, за которую я...
-- Тссс! Не надо неистовств, маленький! Взгляните лучше, какая ночь, и пейте её аромат и тишину... Пейте и пустите мои руки, Толя!.. Анатолий! Я не терплю насилия; я -- сторонница полной свободы и люблю... Нет, нет, не вас, а ее... Ее, эту ночь.
И смех очаровательной вдовушки звучит снова, как смех русалки или ночной эльфы, покачивающейся па чашечке цветка. Да, эта ночь прекрасна. Сад, опоясанный длинною, извилистою гирляндою цветных фонариков, кажется какой-то волшебной феерией вокруг белого, старинного, стильного палаццо. Но выше и дальше черный бархат западной ночи поглотил в себя эти пестрые, разноцветные праздничные огни. А здесь, у дальней скамейки па берегу, приютившейся над самой водою, под кровом беседки, воздушной и легкой, как готический замысел старины, опять полутьма и нежащее веяние тишины. Лица собеседников едва намечаются в этом призрачном полусвете, ближайшие фонарики бросают причудливый свет на их черты. А в ушах все звучит трепетно и истомно радостная, сладкая мелодия модного вальса. И эти розы на куртинах так чудовищно пахнуть сейчас!
-- Я -- точно пьяная нынче, -- не своим и словно смягченным голосом говорить вдовушка. -- Я влюблена в эту ночь и в эти розы, и еще в кого-то, сама не знаю, в кого.
-- Увы! Не в меня конечно?
-- Увы! Не в вас, маленький Толя. И мне это, поверьте, досаднее, нежели вам.
-- Да, охотно верю, потому что вы не можете не знать. что я люблю вас столько времени, -- отвечает молодой офицер без тени обычной шутливости в тоне.
-- А Жильберта? А Ирэн Круцкая? А Бэби, ради которой вы наделали прошлой осенью столько долгов? Вы видите, я осведомлена по этому поводу лучше, нежели вы это предполагаете, мой маленький, -- и Зина снова смеется.
Анатолий смотрит с минуту на нее влюбленными глазами, потом говорить глухо:
-- Молчите или сейчас вот опрокину вашу головку себе на руку, Зина, и вопьюсь губами в ваш дерзкий рот, в ваши алые вкусные губы, которые столько времени дразнят меня...
-- И вы о-сме-ли-тесь!
-- Моя любовь осмелится, Зина. Берегитесь!
Голос молодого человека вздрагивает, его горло сжимается судорогой страсти.
Нет, довольно однако, пора это пресечь!
И хрипло, сдавленно вырывается у него из груди слово за словом. Да, он любить Зину, любить давно-- два, три года. Не все ли равно сколько? Но он болен, болен этой любовью, пусть же она это поиметь. Он хочет любить ее всегда, открыто обладать ею. Её душой и телом, потому что она прекрасна. Жильберта, Бэби, Ирэн... Смешно, право! Один вздорь, и только... Все это -- вздор, игра нервов и крови... А ее он любит безумно. И вот в последний раз спрашивает он ее: "Да" или "нет"? Согласна ли она стать его женою? Он ждет её слова, её последнего, решающего слова.
Руки Анатолия отыскивают в темноте пальцы Зины и сжимают их так сильно, что она вскрикивает от боли.
-- Но вы с ума сошли!.. Вот странный, необычайный способ делать предложение. Да ведь мы -- не скифы, мой милый.
Глаза Анатолия горят, как у кошки, в темноте, а голос по-прежнему глух и странен. В нем таится сейчас не то угроза ей, не то...
Зине становится не по себе сейчас, в эти минуты, и от его сильных пальцев, продолжающих больно сжимать её кисть, и от его голоса. И его обычно жизнерадостное, молодое лицо кажется сейчас таким новым, сумрачным и угрюмым в полутьме, что это заставляет ее стать сосредоточенной и сдержанной сразу. С деланным спокойствием она спрашивает его:
-- Маленький Толя, сколько вам лет?
Молодой человек с минуту колеблется, потом отвечает с заминкой:
-- Двадцать пятый.
-- То есть двадцать четыре всего? Так? А мне уже под тридцать, мой милый. А вы знаете, что приносить неравный возраст супругов в таком случае? И потом я не рождена для брака. Я страстно люблю искусство, сцену и мечтаю о ней, она кажется мне желанным, священным храмом, и брак для артистки по призванию, это -- петля. Или я действительно должна влюбиться, чтобы променять свою царственную стихийную свободу на звенья брачных оков. Но теперь, сейчас меня еще кружат знойные вихри; я мечусь среди этого пламени, пожирающего меня. Я чувствую себя жрицей, цель которой поддерживать, раздувать священное пламя, зажженное кем-то незримым и таинственным в моей душе. А пошлость брака и однобокой, односторонней любви загасить огонь и превратить меня из жрицы в самую обыкновенную, самую ничтожную обывательницу-самочку, жену, мать и хозяйку,-- страстно заканчивает звенящий голос Зины, и вдруг, как бы спохватившись, она вскакивает со скамейки. -- Теперь идем в зал, маленький Толя! И не смейте -- слышите? -- не смейте дуться на меня!.. У каждого своя планида, как говорить наша почтенная Маргарита Федоровна, когда ее просишь погадать на картах. Ну, бежим танцевать, маленький Толя, а то вы можете быть уверены, что провинциальные кумушки тотчас же сплетут вокруг нас целые гирлянды тех пышных цветов, которые именуются сплетнями. А я этого не хочу, да и вы, я думаю, тоже. Ну, так вашу руку, и будем свободны и ясны, как боги!
А темная, теплая, благовонная ночь колдует по-прежнему. Бесконечной вереницей по всем комнатам громадного старинного дома, через картинную галерею, через грандиозную столовую, через целый ряд приемных тянется, вьется пестрая лента танцующих. Дирижер, Никс Луговской, кавалер Муси, придумывает запутаннейшие фигуры бесконечного котильона.
Но вот неожиданно врываются в контрданс удалые звуки бешено-лихой мазурки. Звенят шпоры, стучать каблучки, шелестит со свистом серебристый шелк платьев и, миновав террасу, живописно декорированную цветущими растениями, пара за парой выносится в сад.
Никс словно сквозь землю проваливается куда-то, и Муся остается на мгновенье одна. Старый орешник приходится прямо над головой девочки, и она, как белая фея среди этой густой, тенистой аллеи, стоить, озаренная светом разноцветных фонарей.
-- Марья Владимировна, а данное обещание? -- и "любимец публики" с вкрадчивым выражением впивается в девочку загоревшимся взглядом.
-- Обещание? Ах, да! Но как же? Тут... Я... мне.. .
-- На одну минуту, мадемуазель, мне нужно сказать вам два слова, -- говорить Думцев-Сокольский громко, так, чтобы слышали все, и, как власть имущий, продевает свою руку под худенькую детскую ручонку Муси, а затем, не изменяя темпа и па мазурки, уносится с нею вместе из полосы света в чащу сада, туда, где глубокий пруд меланхолически поблескиваешь отраженными в его гладкой поверхности разноцветными огнями фонариков.
-- Марья Владимировна.. . Муся, крошка Муся! -- слышит страстный шепот актера у своего уха девочка. -- Разрешаете вы поцеловать вас? Ведь вы мне это обещали сами, если роль Ани удастся вам. А вы были в ней -- сама весна, сама юная жизнь...
И вкрадчивый голос льется прямо в душу Муси, а глаза, огромные и значительные, нестерпимо блестящие в кругах полустертой туши, смотрят с плотоядным выражением в лицо девочки.
Этот взгляд, как это ни странно, кружить сейчас голову Муси. Нет ничего мудреного в этом: ночь так волшебна, так колдовски прекрасна, а бравурная мелодия мазурки, смягченная расстоянием, так сладко баюкает слух, и розы почему-то особенно остро и нестерпимо пахнуть! Они туманят голову и пьяным угаром наливают мозг.
Обессиленная каким-то неведомым чувством, Муся опускается на скамью. Черные блестящие глаза приближаются к ней, к её лицу, глазам и полуоткрытым губам. На миг гаснет сознание... О, она не испытывала еще таких острых и знойных ощущений! Яд мужского поцелуя не обжигал еще её губ. Её любовь к тому "милому избраннику" её души, далекая и туманная, как любовь принца Жофруа к далекой принцессе Грезе, так непохожа на это чувство. Смутно, горячею лавою бродить неосознанный еще огонь желания в её крови, и она стучит пульсом и бьется в жилах. Мгновенно высыхает горло, холодеют кончики пальцев и знойно загорается мозг. Приближающееся к ней лицо кажется гордым и прекрасным. И вдруг запах сигары, вина и еще чего-то чуждого и неприятного доносится до нее.
-- Оставьте меня! Уйдите! Не смейте прикасаться ко мне! Вы -- противный, и я люблю другого и никогда -- слышите? -- никогда не изменю моей настоящей любви!
И, закрыв ручонками лицо, Муся рыдает, мучительно сотрясаясь всем телом...
А музыка все нежит и баюкает своей истомной мелодией, то бессознательной и волнующей, как первое девичье признание, то вновь разрастающейся и бурной, с искрами огненного фонтана, с пламенем непреодолимых, жгучих желаний, стремящихся к осуществлению.
Танцующие снова несутся по широкой каштановой аллее к дому; в последней паре, умышленно отставь от пестрой и шумной толпы, рука об руку, небрежно скользя по песку -- Вера и Рудольф. Он снял с себя грим и костюм Лопахина; но она осталась в своем черном, так похожем на иноческое, платье, и под темным же, низко надвинутым на лоб, платочком горят нынче нестерпимо её обычно тусклые глаза. Женским чутьем Вера поняла, что этот скромный наряд ей пристал больше и лучше всякого бального туалета, и с бессознательным, несвойственным её натуре кокетством она предпочла на все время танцев остаться в нем. Она крепко захолодевшими руками сжимает руку Рудольфа и шепчет:
Рудольф, Дорогой мой?
-- Тише... Во имя неба тише, фрейлейн Вера! Если ваши слова услышу не один я, то наше дело будет проиграно.
-- О, не бойтесь! Теперь уже нечего бояться. Я боле чем уверена в согласии papб... И завтра -- о, завтра, Рудольф!--я обниму вас уже как своего милого, бесконечно любимого жениха.
И обычно пустые, суровые глаза строгой девушки сияют мягким, ласковым светом; в них словно загорается кусочек неба с его алмазными звездами, с его примиряющей кротостью и тишиной.