В большой прочной сакле Старого Ахульго, исполненные смертельного страха, сидят женщины. Гассан и трое самых верных мюридов охраняют вход в нее. Патимат, старая Баху-Меседу, оба мальчика и служанки сбились в угол и с бледными лицами прислушиваются к тому, что происходит за стеною.
Слава Аллаху! Шум битвы стихает. Крики, доносящиеся сюда, становятся все слабее, тише -- и воцаряется тишина.
И вдруг и горы, и бездны, и самое небо, казалось, дрогнули от могучего крика...
Вздрогнула и Патимат и трепещущими руками охватила обоих сыновей.
-- Что это? -- прошептали ее помертвевшие губы.
-- Или ты не знаешь? -- сурово отвечает бабушка Баху-Меседу. -- Это победный клик гяуров. Он и в ликовании своем говорит про смерть (русское "ура" напоминает горское "ур", то есть бей, убивай). Слава Аллаху, конец битвы настал и мы можем уснуть эту ночь спокойно... Должно быть, на минарете уже взвился белый флаг! Оттого они и ликуют.
-- Велик Аллах! -- набожно произнесла Патимат. -- Он не допустил черного Азраила тронуть нас своим холодным крылом. Ложитесь спать, дети! Битва смолкла... до утра.
Мальчики не заставили мать повторять приглашение и, свершив обычный намаз, в одну минуту растянулись на мягких циновках и сладко уснули.
Странный и дивный сон снится Джемалэддину. Снится ему, точно он не сын могучего имама правоверных, не наследник его власти, а маленький черный орленок, такой же бессильный и юный, как тот, которого замучил два месяца тому назад его брат, Кази-Магома... И живет он не в сакле сераля, а в большом гнезде, высоко-высоко, под самыми облаками. Его мать, горная орлица, всячески лелеет его, и учит летать, и добывает ему корм в окрестных горах... Ему весело и любо парить над безднами, порхать в синем эфире, купаться в молочно-белых облаках. Он так счастлив, так беспечно-весел на своих небесных вышинах... Однажды, в один ясный весенний день, когда впервые дикие азалии и розы зацвели в ущельях и зашептали чинары у подножия гор,-- его мать в смертельном страхе прилетела в гнездо, откуда отправилась было за кормом.
-- Смерть! Смерть! -- прокричала она, указывая куда-то клювом.
Он выглянул из гнезда и ужаснулся. Прямо на них неслась черная туча... Какой-то зловещий шелест стоял в воздухе... Шелест от тысячи могучих крыльев. Вот она ближе и ближе, роковая туча... Теперь уже можно различить отдельные очертания крылатых существ, окруживших со всех сторон могучим роем их утес. Это ястребы, их злейшие враги. Вот они уже совсем близко, рядом... Еще минута... другая,-- и со всех сторон зловещие птицы окружают гнездо. Его мать мечется и бьется, испуская дикие крики, угрожающе машет крыльями и вытягивает клюв, защищая своего птенца. Но все напрасно: врагов целая туча, а она только одна...
И вот они уже пробираются к гнезду... Вот двое из них бросаются на него и, подхватив на свои могучие крылья, с быстротою молнии взвиваются с ним над бездной...
Ледяной ужас сковывает члены Джемалэддина. Дикий крик вырывается из его груди, и, весь обливаясь холодным потом, он открывает испуганные глаза.
Ни гор... ни бездны... ни орлицы... ни ястребов... Солнце блещет. Ночь минула. Но что это? Их сакля наполнена народом. Тут и важнейшие наибы, и вожди, и дядя Хазбулат, и бесстрашный Кибит, и Ахверды-Магома, и мудрец Джемалэддин, воспитатель его и брата.
А впереди отец... О, как мрачно горят его глаза... как мертвенно-бледно печальное лицо! И наибы стоят, безмолвно потупясь в землю. Как сурово-угрюмы их мужественные лица!
А где же его мать?
Неужели это бьющееся у ног имама существо, эта стонущая и рыдающая без конца женщина -- она, его веселая, ласковая красавица-мать? О чем она молит имама, покрывая слезами и поцелуями его ноги? О чем рыдает она?
Каким-то непонятным тяжелым предчувствием сжалось детское сердечко Джемалэддина. Он быстро вскочил на ноги и подошел к отцу.
-- Благословен твой приход, повелитель,-- почтительно целуя его руку, произнес он.
Что-то дрогнуло в лице имама. Точно быстрая зарница промелькнула по суровым чертам, и оно дивно осветилось печальной улыбкой.
Он ласково положил руку на бритую головку сына и еще раз улыбнулся ему. И снова сердце ребенка болезненно сжалось тем же неясным предчувствием. Он оглянулся в смятении на окружающих его старейшин, желая прочесть по глазам их, зачем явились в этот ранний час в сераль, куда никогда не входил никто, кроме ближайших родственников семьи имама. Но обычно ласковые с ним, они теперь потупляют глаза, точно умышленно избегая его пытливого взора...
Но вот раздался знакомый Джемалэддину голос отца:
-- Хаджи-Али, исполни указанное!
В ту же минуту любимый мирза и ближайший приспешник имама выдвинулся вперед толпы и, положив руку на плечо Джемалэддина, сказал:
-- Сын мой, пойдем со мною.
она как бы с молоком матерей всасывается в них.
Но только сердечко мальчика забилось шибко, и большие, испуганные глаза растерянно взглянули на мать.
Как разъяренная тигрица, метнулась Патимат к сыну, выхватила его из рук Хаджи-Али и, прижав к груди, глухо, исступленно зарыдала:
-- Радость дней моих! Услада моего сердца! Ясный свет взора моего! Ты ласковый голубь нашей сакли! Ты солнечный луч всего аула! Ты яркий алмаз души моей! -- стонала она, покрывая лицо, руки и грудь мальчика градом бессчетных поцелуев.
И снова рыдала, ломая пальцы и исступленно колотясь головой об пол сакли...
Старейшины и наибы сурово хмурились... Много горя и ужасов приходилось им видеть за их бранную жизнь; они закалили себя, видя страшные зрелища смерти, но сердца их дрогнули невольно при виде этого неизъяснимого горя.
Джемалэддин еще раз обвел глазами круг присутствующих, взглянул на отца-- и вдруг разом понял все: его ждет участь его двоюродного брата: его хотят отдать в заложники русским.
С громким криком упал он в объятия матери, слезы брызнули из его глаз, и он залепетал, задыхаясь от подступивших ему к горлу рыданий:
-- Ласточка любимая! Радость моей жизни золотая! Не уйду!.. Ласточка... радость... Останусь с тобою! Слезинка моя! Звездочка моя восточная! Солнышко-радость! Горлинка ласковая! Сердце мое!
Целый поток самых нежных, самых ласковых названий, которыми так богат лучезарный восток, вылился на убитую горем несчастную жену имама.
Всегда отважный, смелый, мужественный мальчик забыл в эту минуту, что он будущий джигит, мужчина, забыл о присутствии повелителя и старейшин. Стыд и гордость куда-то пропали. Джигит и мужчина исчезли бесследно... На их месте был простой, бедный, несчастный ребенок, насильно отрываемый от любимого существа.
Он горько плакал и все теснее и теснее прижимался к матери, гладя ее залитые слезами щеки своими смуглыми ручонками, и, покрывая их поцелуями, твердил все одно:
-- Солнышко!.. Радость!.. Ласточка любимая!.. Слезинка моя!..
Не под силу была эта сцена для присутствующих. Шамиль, у которого в глазах уже сверкали слезы, сурово нахмурился, чтобы не обнаружить их перед старейшинами, и сказал:
-- Аллах наградил женщин длинными волосами, коротким умом и большим сердцем. Они не знают меры в любви... Патимат, опомнись! Да просветит Аллах твой разум. Ты не теряешь Джемалэддина; он твой. Он останется жив, но я должен послать его в залог мира белому падишаху (государю)... Так требуют они, наши победители...
Новый дикий крик вырвался в эту минуту из груди Патимат.
Хаджи-Али успел уже приблизиться к ней и, осторожно вынув из ее объятий мальчика, взял его на руки и понес.
Плачущий навзрыд Джемалэддин с жалобными криками протягивал к ней ручонки:
-- Солнышко! Радость, слезинка очей моих! -- лепетал он, задыхаясь. -- Держи меня! Не отпускай меня!
Смертельная тоска сдавила ему грудь. Ему казалось, что это уже смерть для них обоих и что он никогда, никогда не увидит ее...
Шамиль быстро подошел к сыну, обнял его, положил благословляющую руку на его голову и, прочитав над ним краткую молитву, впился долгим взором в милое личико, как бы желая раз навсегда запечатлеть в своей памяти его детские черты.
Потом он махнул рукою, и Хаджи-Али поспешно вынес из сакли Джемалэддина.
В ту же минуту дикий, нечеловеческий вопль раздался за ними, и обезумевшая от горя Патимат с глухим стоном упала без чувств на руки подоспевшей Баху-Меседу.