-- Ну не странный ли ты человек, Джемал! Спокойно дремлешь в седле, когда кругом тебя такая прелесть! Ей-Богу, если бы мог только, так бы и захватил в свои объятия всю эту чудную природу. Ведь помимо того, что это твоя родина, она дьявольски красива-- эта страна с ее суровыми, неприветными очами. И можно ли так равнодушно относиться к ней?..
Эта восторженная, пылкая речь принадлежала молодому белокурому офицерику с жизнерадостным, симпатичным лицом, ехавшему впереди большого отряда по одной из тропинок нагорного Дагестана.
Был вечер. Солнце садилось. Бесплодные, каменистые горы, покрытые внизу мохнатой, точно взъерошенной растительностью, уходя ввысь, постепенно обнажались от своего пушистого наряда и под самыми облаками принимали то фиолетовую окраску, то покрывались слоем синевато-сизого тумана, как дымок кадильницы. Высоко-высоко седели снеговые вершины, теперь отливающие рубинами и яхонтами в лучах умирающего дневного светила... Кругом точно хмурились утесы, сдавливая все теснее и теснее промежуток между своими каменными уступами, как будто грозя каждую минуту оторваться от груди своих могучих стремнин и ринуться вниз, прямо туда, в раскрытые руки жадно тянувшейся к ним бездны.
А там, дальше, шумели горные потоки, низвергаясь с уступов, испещряя своими змееобразными лентами горные хребты и уносясь далеко-далеко в темные, затерянные у подножия гор низины.
Картина была действительно величественно-подавляюще-прекрасна.
Молодой офицер восторгался недаром.
По самому откосу горной тропинки, повисшей над зияющей бездной, осторожно ступал его конь. Дорога над пропастью была узка, как нитка, и зазевайся путник -- жадная бездна, того и гляди, поглотит его.
Длинной, бесконечной лентой вытянулся отряд; чуть двигаясь, шагом, ступают друг за другом привыкшие ко всяким неудобствам и случайностям выносливые на диво русские солдатики.
Впереди них едет высокий нерусского типа генерал... Чуть позади него далеко еще не старый полковник в адъютантской форме с печальным выражением красивого лица.
Старший путник -- барон Николаи, командующий отрядом; младший -- князь Давид Александрович Чавчавадзе, его близкий родственник.
Несколько офицерских фигур там и сям мелькают среди длинной вереницы солдат.
Путь долог и труден. Все устали. У всех равнодушно-унылые или скучающие лица. Один только белокурый офицерик никак не может успокоиться. Суровая красота Дагестанских гор решительно очаровала его.
-- Нет, что ни говори, а хороша твоя родина, Джемал! -- не унимается он, охватывая влюбленным взором горы и бездны.
Тот, к кому относились эти слова, медленно поднял руку и, указывая ею на север, с едва уловимым оттенком грусти произнес гортанным голосом:
-- Моя родина -- там, а не здесь... С тех пор, как я живу у русских, мое сердце отдано их стране.
Это был необычайно красивый офицер с тонким, смуглым лицом и великолепными черными глазами, живыми и грустными в одно и то же время. Он был одет в форму поручика лейб-гвардии Преображенского полка и казался немногим старше своего белокурого спутника.
-- А если так,-- весь вспыхнув, произнес его молодой товарищ, и синие, обычно добродушные глаза его блеснули гневом,-- если так, ты бы и отказал отцу! Чего церемониться! Так вот и так, мол, папенька, а водворяться на родину я к вам не желаю, и ваш хинкал или шашлык, как его там, тоже кушать не намерен, и...
-- Тише! -- быстро прервал его черноглазый красавец, указывая глазами на ехавших впереди отряда офицеров. -- Перестань, ради Бога, Миша! Князь может услышать, и тогда...
-- Ах, пусть слышит,-- так же горячо, но уже пониженным до шепота голосом заговорил голубоглазый юноша,-- или ты думаешь, что князь не понимает всю тяжесть приносимой тобою жертвы! Нет, Джемал! Прости, но ты или странный человек, или просто... святой! Не угодно ли! После пятнадцати лет, проведенных в России, к которой ты так сильно привязался и где тебя успели полюбить и оценить по заслугам, ты, вполне сроднившийся с цивилизованным, гуманным народом, по доброй воле едешь снова в кавказские трущобы к твоим дикарям, хотя тебя вовсе туда не тянет...
-- Полно, Зарубин,-- снова своим гортанным, но замечательно приятным голосом произнес черноглазый офицер,-- или ты забыл, что от моего решения зависит участь, а может быть, и жизнь стольких несчастных? Ты же знаешь, при каких условиях является мое возвращение в горы: только заполучив меня домой, отец даст свободу бедным вашим пленницам, попавшимся в руки горцев! Неужели же ты, такой чуткий и отзывчивый, не понимаешь меня?..
-- О! -- с необычайной горячностью вырвалось из груди белокурого юноши. -- Все это я отлично понимаю, Джемал! Но... что поделаешь, если мне... мне... так тяжело терять тебя, дружище... Ведь с той минуты, когда я узнал, как ты спас жизнь моему отцу, я тебе отдал всю мою душу... И мне так не хочется отпускать тебя! И зачем, зачем ты уезжаешь только!
-- А ты разве бы не поступил на моем месте точно так же? -- с чуть заметной улыбкой произнес молодой человек, обращаясь к своему другу.
Тот замялся на мгновение.
-- Гм! Право, не знаю... но... но...
-- Ну, вот видишь!.. Нет, это дело считай поконченным, Миша! "Фатиха"... как говорят мои любезные одноплеменники, то есть быть по сему. Было бы ужасно повергнуть в отчаяние бедного князя Чавчавадзе моим отказом ехать к отцу, когда он уже надеется завтра с зарею обнять томящихся в плену жену и малюток...
-- Черт меня побери, если я когда-нибудь забуду тебя, товарищ! -- неожиданно сорвалось с уст молодого офицера, и, чтобы не обнаружить своего волнения перед солдатами, он поскакал вперед и почтительно, приложив руку к козырьку фуражки, произнес, обращаясь к старшему из офицеров:
Весь этот разговор происходил 15 лет спустя после того, как маленький сын Шамиля был отдан заложником русским. Красивый, черноглазый и черноволосый офицер-преображенец был не кто иной, как сам Джемалэддин, по окончании кадетского корпуса получивший офицерские эполеты, хотя он и продолжал считаться заложником. А его белокурый спутник был -- ставший за это время уже взрослым юношею -- Миша Зарубин, сын отставного капитана Зарубина, того самого капитана, которому Джемалэддин спас жизнь в первые же дни знакомства.
Отряд, в котором ехали оба молодых офицера, достиг большой нагорной плоскости и по приказу командира стал готовиться к привалу. Рота подходила за ротой. Длинная тянущаяся гуськом вереница солдатиков словно выползала из-за уступа и занимала площадку. Вскоре обширная с виду каменистая плоскость была сплошь покрыта движущимися, снующими на ней фигурами. Для офицеров разбили палатку, для себя развели костры... Бивуачная жизнь вошла в свою колею.
господин барон, что разрешили присоединиться к вам проводить товарища! -- почтительно склонив голову перед начальством и вытягиваясь в струнку, заключил он.
Старшие офицеры, ласково улыбаясь, пожали руку юноше.
-- Служите, хорошенько, Миша,-- произнес князь Чавчавадзе, дружески хлопнув по плечу молодого подпоручика. -- Помните, что наш старый друг, а ваш отец-герой честно послужил своей родине. Следуйте его примеру во всем, чтобы он мог гордиться вами.
-- Постараюсь, князь! -- горячо ответил юноша. Потом он подошел к Джемалу и тихо шепнул:
-- Проводи меня немного!
Тот послушно вышел за ним из палатки.
Несколько человек казаков стояли неподалеку с оседланными наготове лошадьми.
Это была охрана молодого Зарубина, без которой немыслимо было пускаться в горы.
Между ними, подле коня, навьюченного тюками, стояла высокая сутуловатая фигура старика-солдата с добрым, морщинистым лицом.
-- Счастливо оставаться, ваше благородие! -- сердечно отозвался тот. -- Дай вам Бог, потому как я... По-божески скажу вам: больно мне вас жаль, ваше благородие... Обусурманитесь вы опять там в горах... А я... я вас век не забуду... Потому вот вы моего барина от Гасанкиной шашки выручили... Век за вас Бога молить стану!
Голос старика дрогнул и оборвался. Растроганный Джемал ласково обнял его.
-- Ах вы русские! Души у вас драгоценные! -- тихо прошептал он и, внезапно нахмурясь, чтобы скрыть охватившее его волнение, сказал:
-- Ну, Михаил, прощай!
-- Слушай, Миша,-- после минутного молчания, когда они отошли в сторону от конвоя и дядьки, снова произнес молодой офицер,-- тебя я никогда не забуду... Ты так и знай: и тебя и твоих всегда, всегда буду помнить, клянусь тебе! До смерти буду помнить вас за то счастье, которое я нашел в вашей семье. Помни, Зарубин, у тебя будет испытанный, преданный друг в горах... И если надо будет пожертвовать жизнью за тебя, не замедля исполню это!
-- Спасибо, Джемал! -- мог только произнести растроганным до глубины души голосом Миша. -- Истинно говорю тебе: такого, как ты, сердечного, доброго, любящего ближних, я еще не встречал, и подумать только -- ты не христианин! -- вырвалось у него пылко, помимо воли.
Если бы сумерки не сгустились так плотно, Зарубин мог бы увидеть яркий румянец, внезапно и густо окрасивший бледные щеки его друга. Мог бы заметить и то резкое движение, каким молодой татарин поднес руку к груди.
-- По условию отца, указанному русским, я не смею нарушить требований корана,-- тихо произнес он,-- не смею стать христианином, но... будь уверен и ты и сестра твоя, что я всей душой стремлюсь к вашей вере и от всего сердца ищу соединения с Иисусом Распятым. Отнеси это с моим прощальным приветом ей, когда ты снова ее увидишь! -- глухим, глубоко потрясенным голосом заключил молодой горец.
Потом он быстро вскочил на лошадь, подведенную ему одним из конвойных, еще раз обернулся к товарищу и, дрожащим голосом крикнув: "Храни тебя Бог, Джемал!" -- скрылся со своим крошечным отрядом в наступающих сумерках ночи.