Яркий зимний денек. Белый дедушка-морозец разукрасил инеем кедры, пихты, кусты боярышника и саваном накрыл окрестную широкую, как приволье, белую степь, накинул ледяные путы на бойкий, гремучий Иртыш. И замолк Иртыш, и перестал сказывать свою смелую, звонкую, гремучую сказку. Холодно стало кругом.
Чистенько выстроенные из тесовых бревен домики нового, теперь русского, Искера выглядели празднично и нарядно, умытые снегом, принаряженные в его лебяжий убор. Солнышко колючее, не греющее, но яркое, как взор искрометный далекого заоблачного богатыря, будто в сговоре с дедом-Морозом, и не думало пригревать людей. Стужа все крепчала и крепчала.
Мириады солнечных искр играли на белых сугробах. Алмазами, рубинами, топазами и изумрудами отливали они. Словно богатая невеста, убранная в залитый самоцветными каменьями летник, выглядела степь. И дремучие окрестные тайги принарядились тоже: серебряным инеем, жемчужною пылью украсил их затейник-мороз.
На тесовый рундук одного из новых, чистеньких и нарядно выглядевших изб вышли Ермак и Кольцо. В теплых медвежьих шубах, в трехгранных остяцких шапках с наушниками и в меховых валенках они не чувствовали стужи, точно карауливший их появление на улицу дедко-Мороз, только шутя наскочил, налетел на них, ущипнул за щеки, за нос, запушил бороды своей белой пудрой, кинул, играя, алый румянец в лицо.
- Ишь, денек-то выдался, что твой хрусталь!.. Не померзли бы наши молодцы на озере, Иваныч, - опасливо произнес Ермак, теплее кутаясь в медвежью шубу.
- Ништо... Прорубь вырублена еще с намеднясь... Стало долго им не проканителиться там... Тольки сети закинуть, Тимофеич... Небось, не помрут... Полушубки на них да валенки - ин до шестого пота, гляди, прошибет. А без рыбки нельзя. Давишняя вся, ин, вышла. Не мясом же кормиться. Пост ведь ноне у нас. До стреляной дичины, што литовцы приволокли, не дотронутся ребята наши... Нет, уж ты им не перечь, пущай рыбки наловят... О другом я речь поведу, атаман. Дозволь слово молвить, - неожиданно перебил самого себя есаул Кольцо.
- Говори, Иваныч, сам ведаешь, как я речи твои ценю. Ум хорошо - два лучше.
- Не скажу, а спрошу тебя, Василь Тимофеич, когда же ладишь посольство к царю послать? Два месяца, ин, скоро как Искер мы взяли, отстроились, вишь, маленько, новых данников под ясак привели, а ты, гляди, еще о том московский народ не уведомил и послов к государю не заслал... Гляди, худо бы от того не было, атаман... Не помыслили бы православные, что не для них, а про себя юрт сибирский покорил славный Ермак, - тревожно глядя в лицо атамана заключил свою речь Кольцо.
Задумался Ермак. Потупил очи в землю. Умную речь молвил седой есаул. И впрямь следует послать посольство. Ведь для того и шел он сюда с горстью удальцов, для того и усеял трупами поганых сибирские степи, для того и пожертвовал многими жизнями своих друзей, чтобы сослужить службу народу русскому, царю православному. И вот сослужена служба. Добыта Сибирь. Отчего же ныне сомнения и опаска берут эту смелую душу, эту бесшабашную, удалую голову?
- Слушай, Иваныч, друг мой верный, што я тебе молвлю, - произнес Ермак. - Истинную правду сказал ты: снарядить посольство надоть, как вскроются реки... Да кого послать с посольством?.. Кто знает, кто ведает мысли царя Ивана?.. Дар-то он примет, когда ударят послы челом царством Сибирским, а самих-то послов, чего доброго, в цепи закует, в темницу бросит, а там лютым пыткам да казни всенародной предаст... Небось, помнит царь дела наши прежние... Нешто могу я удальцов моих обречь на гибель такую?.. Сам пойду - не вернусь, кому поручу дружину свою, Искер покоренный?.. Знобит мое сердце, как подумаю, что дела своего победного сам не доведу до конца... А то бы, видит Бог, самолично пошел бы на Москву бить царю челом царством Сибирским.
Горячо и пылко звучала речь Ермака. Искренностью, правдой веяло от нее.
С юношескою живостью перебил Кольцо:
- Правда твоя: не гоже тебе идти на плаху. Меня пошли. Все я пережил, все испытал в жизни моей. Мне ль ее жалеть на склоне лет, на шестом десятке. Отпусти меня, Тимофеич, к Московскому царю, нашему ворогу давнишнему, и либо с почестями, со славой вернусь к тебе в Искер, либо сложу на плахе буйную, старую голову, - веско, сильно закончил свою речь есаул.
Обнял товарища Ермак, обнял горячо и крепко.
- им царя не бояться, в разбоях былых не повинны они, - с тобой идти охота, и с Богом по половодью к царю поезжайте... А теперь, друже, обойдем володенья наши, доглядим остяцкие юрты, што присоседились к нам, поглядим, как живут новые данники у нас под боком, - весело и бодро прибавил Ермак.
Но не пришлось на этот раз сделать обход своим новым данникам атаману. Глухой шум, несшийся из-за высокой стены, крепкой бревенчатой оградой окружавшей русский Искер, заставил вздрогнуть его и Кольцо и чутко насторожиться. Шум рос с каждой минутой, рос и приближался.
- Лихо приключилось, батька-атаман! - услышал Ермак отдельные возгласы за стеною, и вскоре большая толпа очутилась перед рундуком, на котором находились оба начальника и вождя.
Тут были мирные данники-остяки и свои казаки. Все это шумело, волновалось и кричало вне себя. Ободранный, израненный, без шапки человек протискался вперед и, рыдая, упал у ног атамана. Сердце захолонуло в груди Ермака. Мрачное предчувствие огромной огненной зловещей птицей впорхнуло в душу и опалило ее...
- Што?!. Што еще?!. - срывающимся голосом ронял он беззвучно.
у костров спать полегли... А татары-то... проклятые... подобрались, нагрянули... и всех до единого, окромя меня, во сне перерезали, атаман...
Едва успел закончить свою речь чуть живой от ран и волнения казак, как темнее ночи стало лицо Ермака. Грозным пламенем вспыхнули черные глаза и бешено крикнул он на всю площадь:
- Коней седлать!.. Да живо!.. Охотников сюда!.. На конь, ребята!.. Нагоним убийц проклятых и отомстим за гибель товарищей!.. Гайда!.. За мной!..
И, сбросив тяжелую шубу на руки Кольца, он выхватил огромный бердыш у близ стоявшего казака, птицей вскочил в седло, и первый ринулся из ворот Искера, точно не чуя зимней стужи.
Уже около леса нагнал отряд своего атамана. Весь день блуждали по тайге казаки вокруг Абалацкого озера. К вечеру настигли татар. Настигли и перерезали всех до единого, сея смерть и мщение вокруг себя. И только когда последний татарин упал под казацкой саблей, обливаясь кровью, только тогда опустил свой окровавленный бердыш Ермак и хмурый, как грозовая туча, велел своему отряду скакать на Абалак. Там, на берегу озера казаки нашли двадцать обезглавленных трупов товарищей. Вырыли братскую могилу и схоронили в ней мертвые тела. И еще раз поклялся Ермак над свежей могилой своих сотоварищей-друзей сложить им памятник из груды тел татарских.