Рано и бесшумно разошлись в этот вечер по своим углам выпускные институтки. Рано засветились на ночных столиках y постелей огоньки их "собственных" свечей. Девушки собирались в группы на кроватях соседок и вполголоса совещались между собой о наступивших событиях. Говорили тихо, почти шопотом, чтобы не потревожить измученную слезами и горем Милицу Петрович, совместными усилиями подруг уложенную в постель.
Около затихшей, обложенной подушками, молодой сербки оставалась дежурить одна только Нюша Горелова. Она с трогательной заботливостью меняла мокрые, смоченные водой с одеколоном, полотенца на черненькой головке Милицы, давала ей от времени до времени нюхать спирт, поила успокоительными каплями. Она, как и все ее одноклассницы, воспротивилась помещению Милицы в лазарет, уверив классную наставницу, уже собравшуюся было отправить туда Милицу, что тут, среди подруг, на людях, молоденькой сербке будет легче переносить ее горе. Действительно, горе Милицы было глубоко, и она как бы замерла в нем. Глубокий обморок девушки сменился потрясающими душу слезами. Молоденькая сербка рыдала так, что вчуже было жалко смотреть на нее. Впрочем, плакала не одна Милица. Глядя на свою любимицу, весь старший класс не мог удержаться от слез. Все знали из рассказов юной сербки о ее далекой маленькой родине, такой безобидной и дружественной, о смелом и отважном маленьком народе. Знали и об отце Милицы, старом боевом герое, грудь которого была вся увешена орденами, пожалованными ему еще Императором Александром Вторым. Знали о старшем, уже пожилом, брате Милицы -- артиллеристе... И о красавчике, любимце ее, мальчике Иоле, которому по карточке и по рассказам, не жалевшей описательных красок Милицы, заочно симпатизировал весь класс. И теперь каждая из этих милых, чутких и отзывчивых девушек отлично сознавала ту огромную опасность, которая грозила всему Белграду, с его жителями, всей маленькой, гордой и прекрасной стране, готовой подняться, как один человек на защиту своей родины, честь которой была так несправедливо оскорблена ее жестокой соседкой.
Обычное вечернее шумное движение в дортуарные часы, это лучшее институтское время для юных затворниц, сменилось тихим и бесшумным.
Собиравшиеся в группы институтки толковали сдержанно, тихо волнуясь, строя предположения и тут же разрушая их, споря между собой.
-- Теперь и y нас с немцами война неизбежна, потому что Сербию не оставит в такое тяжелое время наш ангел Государь... Это говорил мне мой папа, когда заходил ко мне дня три тому назад. Папа говорил, что германский император Вильгельм непременно станет на сторону своих союзников-австрийцев, -- говорила, оживленно жестикулируя, хорошенькая брюнетка Аля Миродай.
-- Конечно, за этих противных австрияков заступится Вильгельм, -- хорохорилась Зина Любинская, всегда очень интересовавшаяся политикой и прозванная остроумной Женей Левидович "министрам без портфеля" к немалому неудовольствию самой Зины.
-- Непременно заступятся друг за друга колбасники! Вот увидите, непременно... -- подтвердило еще несколько голосов.
-- Тише, mesdam'oчки, тише, Милю разбудите; она только что задремала, бедняжка!
-- Как хотите, дети мои, a если это так действительно случится, то я Лизе Кранц с нынешнего дня перестаю симпатизировать и подвергаю ее бойкоту. Ведь она немка! -- объявляет маленькая, со вздернутым носиком, блондинка Катя Парфенова.
-- Ну и глупо, -- вполголоса обрывает ее Наля Стремлянова, насмешливо покачивая головкой, -- Лиза Кранц -- остзейская немка и наша русская подданная и смешно, право...
-- Завтра, mesdames, молебен будет, -- перебивая Налю, говорит ее подруга Верочка, -- молебен о ниспослании победы сербскому оружию, y нас в церкви, я слышала, как инспектриса говорила нашей Кузьмичихе.
-- Если будет война y нас с австрийцами и немцами, то моих обоих братьев возьмут: оба -- офицеры, -- слышится чей-то грустный голосок.
-- A y меня папу. Папа полковой командир, -- вторит ему другой.
-- И мой папа пойдет. Он командует полком, недалеко от австрийской границы. В первую голову пойдет со своими солдатами.
-- Господи! Господи! -- слышится чей-то тихий подавленный вздох.
И вдруг совсем едва внятное рыдание раздается в дальнем углу дортуара. Это плачет Маша Пронская. Ее отец тоже заведует пограничным отрядом таможенников и, наверное, при объявлении войны, первым пойдет в дело. Волнение Маши передается и остальным. Теперь всхлипывания учащаются. То в одном, то в другом уголке длинной, похожей на казарму, комнаты раздаются тихие заглушенные рыдания.
Кружки девушек сближаются теснее. Крепче прижимаются они одна к другой... Прильнув плечом к плечу подруги, тихо, беззвучно плачут они. Нет ни одной из здесь находящихся воспитанниц, y которой не было бы отца, брата или родственника, служащего на военной службе. Даже самые благоразумные и сдержанные повесили сейчас головы. Что-то гнетущее, тяжелое, как тяжелая, свинцовая, предгрозовая туча повисло над всеми этими печально поникшими головками. Разрывались девичьи сердечки, в предчувствии возможных грядущих бедствий. Хотелось каждому из этих юных, затуманенных печалью, существ безудержно заплакать, зарыдать навзрыд, слабо, жалобно, по-детски.
Уже Верочка Иванова, прильнув к своей подруге Нале, задыхается от беззвучных рыданий, a маленькая, жизнерадостная блондинка Парфенова, которая только что собиралась бойкотировать немку Кранц, теперь плачет трогательно и беспомощно, по-детски, тиская мокрыми пальцами смятый в комок носовой платочек. Никто уже не хочет больше слушать друг друга. Все отдались захватившему их порыву. Лишь немногие, сохранившие спокойствие, шепотом утешают подруг, но и эти готовы заразиться всеобщим угнетенным настроением, разрядившимся горькими слезами.
И вот, заглушая неожиданно сразу все эти всхлипывания, весь этот плач, низким грудным голосом заговорила девушка с синими глазами и смуглым, нерусским южным лицом. Когда поднялась со своей постели Милица Петрович; как успела она незаметно приблизиться к самой большой группе воспитанниц, собравшихся y кровати Нали Стремляновой, решительно никто не успел заметить.
И только, когда синие, сейчас заплаканные, с припухшими веками, глаза Милицы обвели собравшихся в кружок девушек, a глубокий, низкий, грудной голос ее прозвучал над всеми этими склоненными головками, многие из них опомнились и подняли на говорившую влажные от слез глаза..
-- Встала затем, чтобы успокоить вас, милые вы мои, -- зазвучал снова бархатистыми нотками глубокий голос Милицы, -- чтобы сказать вам, что преждевременны ваши слезы. Подтвердить вам то, что я с детских лет слышала от моего отца, старого боевого ветерана, от брата Танасио, офицера и удальца. Русский народ -- славный народ. Полки ваши многочисленны, войска так сильны, что никакие австрийцы и немцы вам не могут быть страшны. И ваш великодушный государь двинет эти полки на защиту нашего маленького славянского народа... Я верю, что при помощи русского войска мы победим сильнейшего врага. И мне стыдно сейчас, что я плакала, как маленькая девочка; мне было страшно за Белград, за тато, за милую мамочку, за Иоле, моего любимца... Ведь в них, в наш город направлены теперь австрийские снаряды. Ведь каждый из белградцев, их жены и дети находятся в смертельной опасности сейчас... Но отчаянием и слезами все равно ничему не поможешь... Надо твердо уповать на победу и молиться о ниспослании ее. Да, плакать не время... Если бы наш народ был таким же многочисленным, могущественным и сильным, как вы -- русские, разве хоть капля сомнения или отчаяния могли бы проникнуть в мою душу, когда я узнала о войне наших с этой жестокой и кровожадной Австрией? -- закончила вопросительно свою горячую речь Милица, и обвела теснившихся вокруг нее подруг горячим, сверкающим взглядом.
Ее смуглое лицо раскраснелось. Следы недавнего отчаяния и слез уже давно исчезли с него. Их заменила непоколебимая уверенность, сквозившая теперь в каждой черточке этого юного, воодушевленного личика, горячая уверенность в чистоту правого дела, в победу...
И это настроение молоденькой сербки передалась невольно и ее юным подругам. Лица девушек прояснились; носовые платки постепенно исчезли и вновь загоревшиеся оживлением синие, серые, карие и черные глазки устремились в смуглое лицо Милицы.
-- Она права, млада сербка права, mesdames, -- первая подняла голос Наля Стремлянова, -- рано еще объявлена, a объявят ее -- так разве же не можем мы быть уверены в несомненной победе наших? Ведь, защищая обиженных братьев-славян, поднимет оружие наша милая родина, голубушка-Россия. Так говорили мне мои братья, мой отец, все старшие. Так неужели же Господь не поможет нам победить зазнавшегося врага?
-- Победят! Победят! Конечно! -- вдохновенно подхватили кругом молодые голоса, -- Господь Бог ниспошлет победу тем, кто обижен невинно, чье дело право и честно, иначе не может быть.
В тот же вечер, когда уснули ближайшие соседки по дортуару Милицы и мерное дыхание спящих воспитанниц наполнило тишину огромной спальни, молоденькая сербка вынула из ночного столика, хранившийся там y нее огарок свечи, и из пачки бумаг находящейся тут же, в шкатулке почтовый лист, конверт, дорожную чернильницу и ручку.
Несколькими минутами позже она уже писала при свете огарка под монотонное похрапывание соседок по дортуару, со сжатыми бровями и сосредоточенным лицом.
"Дорогая тетя Родайка!
Ты уже, конечно, знаешь то, что знает весь Петербург, вся Россия, что не замедлит вскоре узнать и вся Европа и весь большой мир. Австрия объявила войну нам -- сербам В газетах уже есть слух о бомбардировке Белграда. Что переживают там наши близкие, мы обе можем себе легко от семьи, находясь от нее так далеко, я не хочу в это тяжелое для нас всех от своих. Танасио и Иоле пойдут, конечно, сражаться на ряду с -воинами, но бедный тато-и дорогая моя мамочка останутся без ни. И я, как дочь их, горячо любящая своих родителей, должна находиться в них, поддерживать их бодрость, настроение, a также и ухаживать за нашими ранеными воинами. Я умей словом, смогу быть полезной по мере сил и надобности. По крайней мерек этому все усилия. И ты должна помочь мне , тетя Родайка. Ты должна приехать за мной и взять меня из института. Если ты скажешь, что я домой, на родину, в Белград, начальство, конечно, меня не отпустит из перед возможной опасностью. Но, тетя Родайка, ты умная и чуткая и ты поймешь, что твоя Милица не сложа руки здесь, в холе и довольстве, когда каждую минуту ее , дорогие ее сердцу люди подвергаются смертельной опасности; когда, наконец, там в Белграде, каждая рабочая рука на счету, каждый , каждая сестра милосердия, не говоря уже о больших деятелях военного вот, я решила наравне с другими нашими сербскими девушками и женщинами оказать свою крохотную помощь -воинам. Приезжай же за мной, тетя Родайка, и увези меня отсюда; увези так трудно сделать. Каждая , старшеклассниц, оставшихся на лето в институте, имеет y родственников две-три недели каникул. Воспользуйся этим, тетя Родайка, молю тебя, и, это письмо, тотчас же приезжай за любящей тебя твоей
й".