Последнее прости. Обыск
Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми, чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.
Лидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью эту изящную и интересную вещицу.
И вдруг книжечка пропала.
Еще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная, как зарево, Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.
Поднялся гвалт невообразимый... Я не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Петр.
- К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, - возвестил он мне.
Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.
Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все еще жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.
Я бросилась в его объятия... Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.
- Папа, ненаглядный мой, дорогой, - шептала я, обнимая его шею, - я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!
- Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок... А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? - улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.
Мой отец - рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, - теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими, тяжелыми слезами!
- Вот, Нина, - сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, - носи на память о твоем папе и о покойном деде.
И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.
Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..
Мы крепко обнялись...
- Передай Барбале, Михако... Шалому... да, даже Шалому, он должен понять... что я люблю их крепко, крепко и буду думать о них постоянно... - с возрастающим волнением говорила я.
Миг разлуки приближался... И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством... Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.
- О, моя детка! - мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием...
Он был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах двинуться, ни пошевелиться, так глубоко было охватившее меня волнение. И только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.
Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами... Я точно окаменела...
Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло...
И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
- Нет, я так не уеду! - стоном вырвалось из его груди. - Ну, радость, ну, малюточка, хочешь - едем со мною?
Хочу ли я! Он спрашивал хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: "Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!"
И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня:
"Как! Нина - потомок славных кавказских героев - неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!"
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
- Не грусти, папа, - вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться:
- Лето не за горами! Скоро увидимся... И не заметим, как пройдет время!..
О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною... Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданьями...
Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно, снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
- Видишь ли, Джаваха, - обратилась ко мне, при моем появлении, Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. - У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту... Или ее оттолкнет от него... или вообще произойдет что-нибудь чудесное... Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощанья звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.
С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка... подозревают каждую из нас... велят присягать...
Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
- Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!
- Но весь класс... - попробовала настаивать Лер.
- Мне нет дела до глупостей класса, - продолжала я гордо, - каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.
- Как! она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! - слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.
Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:
- Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или...
И вмиг все 40 девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.
Я одна не двинулась с места.
- Джаваха, - дерзко крикнула мне Запольская, - или ты не слышала? Открой свой ящик.
Вся кровь бросилась мне в голову...
Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в... страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово...
- Нет! я не позволю обыскивать мой ящик, - возразила я резким и громким, точно не своим голосом.
- Что? - недобро усмехнулась хорошенькая Лер, - ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?
- Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, - твердо проговорила я.
- Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит? - взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. - Как же нам поступить теперь?
- Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, - горячилась рыженькая Запольская.
Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?..
Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня - она такая ласковая и кроткая... Вот в другом углу Миля Корбина - некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. "Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?" - говорят эти кроткие голубые глазки. "Нет, - красноречиво отвечают мои глаза, - тысячу раз нет! - я не позволю обыскивать мой ящик!"
А девочки вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и больше.
- Бельская, - слышится мне голос Краснушки, - ступай открывать тируар Джавахи.
- Что?!
И в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.
- Слушай, Джаваха, - спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, - почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская - весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки1, записанные на красной доске, позволили проделать это... а уж если они.
- Бельская, - перебила я ее, - в делах чести не может быть ни первых, ни последних учениц. Ты глупа, если не понимаешь этого... Княжна Джаваха никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном...
- Если княжна Джаваха не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то, значит, мою книжку украла она!.. - услышала я резкий и неприятный голос, и ангельское личико Крошки, перекошенное злой гримаской, глянуло на меня снизу вверх.
же минуту точно темная завеса заволокла мое зрение...
______________