Змейка кружится. Рассказ маркизы
- Девицы! Радость! Матушка Манефа сегодня после всенощной в обитель снаряжается!
Ольга Линсарова, как добрый гений в черной ряске, своим звонким шепотом точно пробудила подруг от унылой задумчивости.
Девочки, сидевшие за чтением жития святых в этот праздничный морозный вечер, живо повскакали с мест.
Если бы радостную весть им принесла другая пансионерка, они бы не поверили. Но Ольга Линсарова была настоящим воплощением истины. "Правда в ряске", как ее шутя называла Игранова. Ольге верили всегда, верили каждому ее слову.
- Господи, да неужто ж уедет? - боясь радоваться неожиданному счастью, шепотом переговаривались девочки. - Вот-то радость! Скорпионша в отпуску. В Новгород укатила к сестре "мирской". Манефа сегодня уедет. Остается Уленька... Но Уленька не так страшна! Донесет, правда, матушке, но пока донесет, сколько дел наделать можно...
- Девочки, и пир же мы устроим нынче! Косолапихе отец пропасть всякой снеди прислал... Поделимся, головиха?
И Игранова мячиком подкатилась к толстушке Маше.
- Поделюсь, девочки! Тятенька, Бог ему здоровья пошли, целую лавку доставил сюда с нашими молодцами! - заключила она, облизываясь.
- И мне отец с денщиком посылку прислал, у сторожа в передней стоит, - объявила Игранова.
- И ты, институтка, поделишься?
Катюшу иначе не называли теперь, узнав о ее переводе из пансиона в институт.
- Поделюсь, девочки... А и пир же мы устроим! - чуть не на весь класс рявкнула Катюша.
- Ко всенощной! Ко всенощной стройтесь, девочки! - словно из-под земли выросла Уленька, - матушка торопит. Бурнусы велела новые ради праздника надеть.
- Ладно, знаем!
И девочки, охотнее чем когда-либо, выстроились в пары. Еще бы! Им ли не радоваться! Целые сутки впереди на Свободе, без надзора двух строгих, суровых, ничего не прощающих инокинь.
Весело и бодро шли черные фигурки по знакомой дороге к городскому собору. Снег хрустел под ногами. Крещенский морозец пощипывал щеки. Вызвездевшее небо умильно сияло детским глазам золотыми, чуть мигающими очами. Собор, освещенный по-праздничному, казался особенно торжественным в этот вечер Рождественского кануна. И суровые лики святых, и светлые ризы священников, и без единой улыбки мрачное лицо Вадима, строгого духовника пансионерок, все сегодня получало какой-то особый светлый отпечаток. Печать грядущего праздника виднелась на всем. И сами клирошанки пели как никогда. Казалось, ангелы спустились на землю, чтобы голосами этих скромных черных фигурок приветствовать родившегося в дальнем Вифлееме младенца Христа...
После всенощной "монастырки", несмотря на утомление, шли по городским улицам бодрые, веселые. В пансионе их встретила с подогнутым подолом Секлетея, мывшая полы в отсутствие девочек. Сторож Нахимов, ветхий белобородый старик, накрыл стол, поставил кутью, рис с медом, пироги с вязигой и заливное. Вифлеемская звезда глядела в окно. Пост разрешался.
Поужинав и получив напутствие от уезжавшей матушки, девочки пришли в спальню.
Охотно и быстро раздевались "монастырки" в этот вечер. Они знали, что лишь потушит лампу Уленька и уйдет в свою комнату, отстоящую далеко от их спальни, как все встанут со своих жестких постелей. И начнется тогда пир горой, начнется полная детская радость. Будут лакомиться домашними яствами, будут гадать и рассказывать страхи в эту таинственную святочную ночь... Хорошо будет!.. Ах, хорошо!..
Уже одиннадцать девочек покорно, по первому сигналу Уленьки, улеглись в постели, скрестив на груди руки, как это требовалось пансионским уставом. Уже уходя, костлявая рука Уленьки протянулась к лампе, чтобы завернуть в ней свет, как неожиданно хлопнула дверь спальни и, рыдая навзрыд, Лариса ворвалась в комнату.
- Что? Что ты? Что с тобой? Ливанская! Королева! Ларенька! Что случилось?
Девочки, не помня себя, не слушая Уленьки, повскакали со своих постелей и окружили рыдающую красавицу.
Лариса даже не могла совладать с собою. С распустившимися вдоль спины косами, вся бледная, с трясущеюся челюстью, она бросилась, распростершись, на постель и рыдала, рыдала, рыдала.
Растерянные, взволнованные, босые, в одних длинных ночных сорочках, девочки стояли вокруг любимой подруги.
- Ларенька, милая, да скажи ты, что с тобой, Ларенька!..
Она все рыдала, не будучи в силах произнести ни слова.
Но вот, протиснувшись с трудом через толпу девочек, к ней пробралась Уленька.
Положив свою желтую, крючковатую руку на плечо королевы, послушница затянула своим приторно-слащавым голоском:
- Полно убиваться... Грешно плакать так-то, девонька... Матушка отличает... Матушка, можно сказать, из целого сонма выбрала... а вы так неистовствуете, красавица вы моя! О Господи!.. слез откеда берете-то! Словно не на безгрешное, ангельское празднество, не на радость духовную, а на смертное дело вас ведут... Опомнитесь, Ларенька, опомнитесь, краля моя писаная... Христовой невестой будете... Госпо...
- Не хочу в обитель! Не хочу быть монахиней! Не хочу! Слышишь? Не хочу! Не пойду в обитель. Умру лучше, а не пойду! Так пусть и знают! Умру! Да! Да! Да!
Теперь уже Лариса не лежала, захлебываясь в слезах. Высокая, стройная, она выросла перед послушницей. Красивые глаза ее горели злым, неприязненным огнем. Обычно рассудительная и спокойная девушка, она вся теперь кипела возбуждением.
- Что вы, Ларенька, что вы, царевна моя распрекрасная, что вы раскричались так? - затянула было снова Уленька и вдруг осеклась.
Прямо ей в лицо уставились два с лишним десятка таких жгучей ненавистью горящих глаз, что она запуталась, смолкла и, подхватив для чего-то свою черную ряску рукою, поспешно пробормотала что-то и юркнула за дверь.
- Ушла! - вздохом облегчения вырвалось из груди девочек. - Теперь, Лариса, говори.
Королева села. Вокруг нее сели остальные. Маркиза Соболева пробралась к "королеве" ближе других и, положив на колени королевы свою белую головенку, смотрела ей в лицо полными скорби и участия глазами.
Верный рыцарь - Игранова - поместилась у ног Ларисы и, судорожно подергивая ртом, кусала губы, чтобы не дать воли охватившему ее волнению. Остальные девочки плотнее окружили их.
- Говори, Ларя, говори.
"она" меня сейчас и говорит: - "Знаешь, зачем я в обитель еду?" - Не знаю, говорю, а у самой сердце екнуло, недоброе словно что-то чуяла душа. Не знаю, говорю, матушка. А она ухмыльнулась да и говорит: "Готовься предстать перед праведные очи матушки игуменьи... После праздников и елки у княгини отвезу тебя я туда"... Как услыхала я это, так и бухнула ей в ноги... - Матушка, не губи! Матушка, оставь у себя, не неволь! Не гожусь я в монахини. Грешница я. Мирская душа во мне... А она мне на это: - "Душа что воск. Разогреешь ее молитвами, и станет она топиться и таять от жизни иноческой. Так мы решили с матушкой игуменьей, - так тому и быть. Готовься стать инокиней!"
- Все кончено теперь! - заключила, зарыдав вновь и заламывая руки, Лариса.
Примолкли, притихли девочки. Горе было велико.
Трудно было помочь такому горю. Мраком и безнадежным отчаянием наполнились детские души. Помочь нельзя.
- Ларенька, милая! Отнимут от нас тебя, Ларенька! - прокричала маленькая Соболева.
- Маркиза, молчи! Не рви душу... И без того тошно... О, если бы только силу мне!
И "мальчишка" довольно недвусмысленно погрозила кому-то кулаком в пространство.
- Бодливой коровке Бог рог не дает, - съехидничала Юлия Мирская, выставляя из-за чьей-то спины свою черную голову.
- Юлька, молчи, девушка-чернявка... А то, ей-Богу, кусаться буду... Убирайся к своей Уленьке... Вы с ней пара! - бешено крикнула Игранова и топнула ногой.
- Сама убирайся к уличным мальчишкам, там твоя компания! - огрызнулась Юлия.
- Девицы, не ссорьтесь!.. Тут надо думать, как Лареньке помочь, а они грызутся! - вмешалась Паня Старина.
- Да как помочь? Как помочь-то! Если написать Ларисиной бабушке письмо, мать Манефа перехватит... а самим в кружку опустить нет возможности. О, Господи! Затворницы мы тюремные! Заживо погребены от людей!
И "правда в ряске" злобно ударила кулаком по ночному столику.
- Ничего не поделаешь! Смириться надо, Ларенька!
И серебряная голова маркизы прилегла на плечо Ливанской.
- Бедная! Бедная Ларенька! - присовокупила она нежным печальным голоском. И вдруг заплакала. Заплакали и остальные.
В болезненно настроенном воображении вырисовывались перед каждой из них суровые стены обители, молчаливо-угрюмый сонм монахинь, карающая за малейший недочет неумолимая игуменья и весь ужас монастырского заточения, который, как им казалось, неизбежно ждал их общую любимицу Ларису.
Слезы усилились и перешли в рыдание. Стонами горя, первого молодого горя, наполнился мрачный пансионский дортуар.
И вдруг свежей струею влилось нечто в это общее беспросветное отчаяние юных подруг.
- Тише! Не плачьте! Горю можно помочь! - раздался сильный, молодой голос за их плечами.
- Ксаня! Лесовичка! Что придумала ты?
Ксаня молча выдвинулась вперед. Ее черные глаза горели мыслью.
Ей дали дорогу, расступившись, пропустили к Ларисе, усадили рядом на постель.
- Ну... ну... говори, что придумала, Ксаня!
Она обвела толпившихся вокруг нее девочек своим сверкающим взором и произнесла твердо и резко, с налета:
- Ей бежать надо, Ларисе... К бабушке... в Петербург... просто бежать, - сказала Ксаня.
- Да как бежать-то?.. Как бежать, скажи! - волнуясь и трепеща от неожиданно задуманного плана, зашептали девочки. - Ведь мы на замке день и ночь... За нами следят: Назимов в передней, внизу дворник у ворот, в черных сенях мальчишки на побегушках... Как бежать-то?
- Через сад надо... Мимо белой руины, через забор, а там ей помогут и к бабушке добраться... - глухо и трепетно срывалось с губ Ксани.
- Помогут? Кто поможет?
- Помогут... Я знаю, что помогут... У меня есть знакомый гимназист... Он к тому времени вернется в город и поможет... Только письмо надо, письмо... В руину... Да... Да... А письмо я напишу сейчас.
Сказав это, Ксаня вдруг обернулась, неожиданно схватила за руку Мирскую и сказала твердым голосом:
- Если ты выдашь, если проболтаешься своей Уленьке, берегись тогда!
Что-то страшное загорелось в глубине ее черных глаз. Страшное, неумолимое, злое.
Юлия вздрогнула, побледнела и забожилась на образ с теплющейся перед ним лампадой именем угодников святых, что будет молчать.
- Хорошо! - угрюмо бросила Ксаня, - а ты, Ларенька, не горюй. Переправят тебя к бабушке и к жениху, - добавила она на ухо Ларисе.
Та молча благодарно вскинула на нее глазами.
- А теперь, девоньки, пировать давайте! - прервала тяжелую сцену Машенька Косолапова, - смерть есть хочется, животики подвело.
- Ну, ладно... Давайте... Спасется Ларенька от иночества, славно будет; не спасется - нагорюемся, наплачемся после... А пока не будем портить праздника, - произнесла умышленно весело, наскоро вытирая слезы, еще блестевшие на глазах, Линсарова.
- Глядите, девочки, Змейка кружится!.. - послышался чей-то возглас.
Посреди спальни, разметав косы вдоль спины, кружилась Змейка. Ее белая сорочка до пят, распущенные волосы, бледное, возбужденное лицо и странно вдохновенным экстазом горящие зеленые глаза - все поражало в Змейке.
Сначала Зоя Дар кружилась тихо, плавно. Но вот быстрее и резче с каждой секундой становились ее движения. Рассыпались пушистым сиянием пепельные кудри, зеленые огни, сверкая, переливались в огромных, неимоверно расширенных теперь глазах. Змейка Дар вертелась, как волчок, вся тонкая, гибкая, недаром носившая прозвище змейки. Мелькали кудри, мелькали белые ножки, тонкое, побледневшее личико и глаза, зеленые русалочьи глаза...
Она остановилась неожиданно, быстро, прежде чем кто-либо из присутствующих мог ожидать этого, и тяжело дыша, смотрела на всех, никого не видя, красивая, но бледная и словно недовольная чем-то.
- Сейчас начнет пророчествовать! - и Лариса первая бросилась к ней.
- Скажи, Змейка, буду я монахиней?
- Нет! - глухо и хрипло сорвалось с уст Змейки.
- А я? - спросила Игранова, выступая вперед.
- Нет! Тебя ждет счастье.
- А я? - и маленькая Соболева выглянула из-за спины Ларисы.
- Ты... ты уйдешь от нас Христовой невестой. Через год, нет, больше, через три года, - с усилием роняла Змейка.
- А она? А она? А Ксаня?
И десятки рук выдвинули вперед лесовичку.
- Она... она... - Змейка сделала невероятное усилие над собою, чтобы договорить задохшимся голосом: - она найдет еще в жизни самое дорогое! Са-мо-е до-ро-го-е!
И повалилась, почти лишившись чувств, на кровать.
- С ней всегда так: покружится-покружится, предскажет, а потом ей дурно... - таинственно сообщила Лариса Ксане. - Дайте ей выспаться хорошенько, - повелительным тоном приказала она остальным.
- Девочки! Да что же это? Идите есть, милые. Паштет из щуки прислал тятя, просто объедение.
И Машенька Косолапова, с вымазанной каким-то удивительным грибным соусом рожицей, словно из-под земли выросла перед всеми.
- И правда, пировать пойдемте! - подхватила Игранова, довольная уже одним тем, что ее королеву не ждет иноческий клобук, по словам прорицательницы Змейки.
Составили несколько ночных столиков рядом, покрыли их салфеткой, расставили яства, и пир начался.
- Ну, вот еще! Вы со своей Уленькой чего не выдумаете! - с набитым паштетом ртом отозвалась Игранова.
- Эта ночь великая! В эту ночь Христос родился! - певуче произнесла Соболева, повергнутая предсказанием Змейки в какое-то сладостно-печальное настроение.
- В эту ночь страхи рассказывать принято, - отозвалась Паня Старина.
- И то, девочки, давайте рассказывать... - предложила, внезапно оживляясь, королева.
- Давайте, давайте!.. А только кому начинать? - зашумели кругом девочки, большие охотницы до всяких "страхов".
- Маркиза пусть начинает! Начинай, Иннуша! Что это ты от всех удаляешься? Расскажи!.. Ты говорить хорошо умеешь, как взрослая... - послышались молящие возгласы монастырок.
Серебряная головка маркизы отпрянула от окна. Всегда тихая, задумчивая девочка и теперь осталась верна себе. Отделившись незаметно от пирующих подруг и прильнув к стеклу своей оригинальной серебряной головкой, она смотрела на небо, на яркую, огнистую Вифлеемскую звезду.
- Расскажи! Расскажи, маркиза! - пристали к ней девочки.
- Да что же рассказать вам, душенька? - прозвучал ее кроткий голосок. - Лучше о княгинином спектакле да о елке поговорим. Ведь не за горами то и другое. Вот заставят нас роли учить... Поведут нас на репетиции... Наступит вечер... Елку у княгини зажгут... Гости съедутся... И мы играть будем опять то, что княгиня выдумает... Про Юдифь и Олоферна или про Агарь в пустыне...
Маркиза задумалась, поникла серебряной головкой. Что-то странное, неуловимое промелькнуло в ее лице. Морщинки набежали на ее детски серьезный лоб и придали лицу еще более недетское выражение.
- Хорошо, - произнесла она, - расскажу вам, слушайте.
И бесшумно опустилась в круг затихших подруг.
старые, никому не нужные. Отец Инны был сторожем прилегавших к этим сараям провиантских магазинов. Жили они только трое: папа, мама и Инночка. Папа служил раньше в управляющих у одного помещика, но помещик разорился, и Инночкиному папе предложили место сторожа. Он его и взял. Тем охотнее взял, что давало ему это место небольшой домик на самом краю города, состоящий из двух комнат: одной наверху и одной внизу с прилегающей к ним крошечной кухней. В версте от домика шумел лес. До города было тоже с версту, если не больше. Домик стоял в глухом месте, и люди часто говорили, что надо оставить сторожу это жилье, что неспокойно в лесу, что там "пошаливают". Но сторож все не решался покинуть уютную избушку и перевезти больную жену (мать Инночки давно страдала сильным ревматизмом) в какое-нибудь сырое подвальное помещение в городе. На более удобное и гигиеничное у них не хватало средств. Маленькая семья жила тихо, мирно и уютно. У них были накоплены кой-какие деньжонки, и они не терпели нужды. Безбедно и славно жилось.
Был сочельник. На дворе гулял крещенский мороз. Папа еще засветло уехал в город за покупками и заранее предупредил жену и дочь, что заночует там, а рано утром вернется. Караулить за себя попросил своего кума. Кум взял ружье и пошел обходом. Но наступающий ли праздник соблазнил его, или просто стужа прогнала, только он к десяти часам очутился в городском трактире.
В маленьком домике и не подозревали этого.
Мама и Инночка мечтали о том, какие подарки и гостинцы, какую елочку принесет из города папа. Больная мама лежала в постели, десятилетняя Инночка приютилась, как кошечка, у нее в ногах, и обе тихонько разговаривали в маленькой комнате второго этажа. Потом мама задремала. Инночка, почувствовав голод, спустилась в кухню, находившуюся внизу. Там она открыла дверцу шкафа, чтобы утолить свой голод оставшимся от обеда пирогом.
Вдруг легкий шорох привлек ее внимание. Инночка прислушалась.
"Неужели папа из города?" - мелькнуло в ее мыслях.
В сенях раздались шаги. Кто-то шаркал ногами и тихо разговаривал. Но это не были шаги отца, не был его голос. Голоса, раздававшиеся за дверью, были хриплы и глухи. Инночка замерла на месте, вся обратившись в слух. У отца был ключ от входной двери прямо в кухню через маленькие сени, которые не замыкались, а только притворялись на ночь. Если б это был отец, он бы "просто" вложил ключ в замок и вошел. Но "тот" или "те", что шептались за дверью, как видно, не имели ключа. Значит, это были чужие. Может быть, воры, разбойники, что "шалили" в ближнем лесу. При одной мысли об этом острый, колючий холодок пробежал по телу Инночки. Кровь леденела в жилах...
Страхи ее оправдались. Отмычка заскребла о замок. Кто-то надавливал ее извне со страшной силой. Инночка с ужасом схватилась за голову. - "Сейчас они ворвутся сюда, найдут и конец!.. Смерть им обеим, ей и маме!" - Не помня себя, она кинулась было из кухни предупредить мать об опасности. Но в ту же минуту замок отскочил, и дверь с грохотом растворилась. Девочка едва успела юркнуть за огромную, широкую водяную кадку, стоявшую в углу кухни... "Они" вошли. Их было двое. У обоих было по огромному ножу в руках. Беспорядочные костюмы и отвратительно-порочные лица обличали в них вечных бродяг.
- Ну, Кнопка, ты пошарь в соседней комнате, там, видал я в окно, стоят у них сундуки с одеждой и деньгами, а я здесь пошарю. А после того поднимемся наверх, скомандовал один из бродяг хриплым голосом.
Волосы дыбом поднялись на голове Инночки.
"Наверху мама... Они убьют маму!" - мысленно прошептала Инночка.
Стон отчаяния вырвался из ее груди.
- Никак здесь есть кто-то! - шепнул первый оборванец другому, и оба насторожились.
- Ты бы пошарил по углам, дядя Семен! - произнес тот, кого звали Кнопкой.
- И то пошарю! - откликнулся его товарищ и стал обходить кухню, заглядывая во все углы и не выпуская своего огромного ножа из руки.
из темного угла, как горят его страшные глаза, как хищно направлен, выискивая что-то, его пронзительный ястребиный взгляд...
Вот он ближе... ближе... Вот наклонился над кадкой... Вот радостью осветилось свирепое лицо...
- Ага! Девчонка! Нашел-таки! - вскричал он, грубо выволакивая левою рукою из-за кадки обезумевшую от страха девочку, в то время как в правой у него заблестел нож...
В этот самый момент как безумный выскочил из соседней комнаты его товарищ, которого он называл Кнопкой.
- Дядя Семен! Спасайся! - весь бледный со страха шепнул он, прижимая к груди ворох награбленных вещей. - Идет кто-то! Сюда идет...
А Инночка так и осталась стоять на месте, точно пришибленная, не веря своему чудесному избавлению от руки убийцы. В этом состоянии и нашел ее отец, вернувшийся раньше времени в ту же ночь из города. Увидел он Инночку и не узнал: из черноволосой девочка стала совсем седая...
* * *
Последние слова Инна Кесарева договорила чуть слышно и низко, низко наклонила серебряную головку. Девочки затихли разом, подавленные, потрясенные до глубины души. О веселье не было и помину. Все поняли, что не выдуманную историю рассказывала Инна и что перед ними только что развернулась тяжелая драма одной бедной, исстрадавшейся детской души.
С горячим участием и с любовью смотрели монастырки на серебряную голову маленькой маркизы...