Утро. Десятый час. Монастырки только что вернулись разрумяненные морозом, из городского собора. Сегодня ранняя обедня затянулась почему-то, и они, наскоро проглотив по кружке чаю, вошли в классную, когда там, уже поджидая их, бегала учительница географии Анна Захаровна Погонина. На ее желтом, сердитом лице было написано явное недовольство и раздражение.
- Прохлаждайтесь, душеньки, прохлаждайтесь! Можно было бы и поторопиться. Да-с! - заскрипела она, нервно подергивая уголками рта, что бывало с нею всегда в минуты гнева и раздражения.
Девочки низко и почтительно отвесили ей по поясному поклону. "Книксены" в монастырском пансионе сестры Манефы не полагались, и поясные поклоны отвешивались не только монахиням, но и учителям, и учительницам, и даже редким светским посетителям пансиона.
На низкий поклон Погонина ответила чуть приметным кивком головы и быстро, стремительно заняла свое место на кафедре.
- Дежурная, что задано?
Встала "маркиза".
- Горные хребты заданы, Анна Захаровна. Только... только мы не выучили их.
- Почему не выучили?
Глаза Погониной округлились.
- "Совсем сова", - шепнула Ливанская, сидевшая рядом с Ксенией.
С той злополучной ночи, когда несчастная королева рыдала на холодном полу Манефиной молельни, прошел целый месяц пребывания Ксении в пансионе. Месяц постоянных окриков на лесовичку со стороны суровых монахинь. Месяц долгих стояний на утренях, утомительных высиживаний за уроками, к которым с трудом привыкала вольная, дикая, лесная девочка.
Быстро промелькнул месяц дружбы с Ларенькой, "королевой", "маленькой Раечкой", как прозвали монастырки малютку Соболеву, и отчасти с "мальчишкой" Играновой, которая поклонялась Ларисе, как верный рыцарь, но не могла не подружиться и с этой смуглой, дикой, красивой лесовичкой, успевшей принести ей такую жертву.
Все четыре девочки сидели поблизости одна к другой в классе и спали рядом в неуютной, как казарма, спальне, с вытянутыми посреди нее узкими, жесткими кроватями.
Если Ксаня была все еще неразговорчива и угрюма, никогда не поверяла Ларисе своих тайн, мыслей и желаний, то, напротив того, несообщительная с другими Ларенька делилась в лесовичкой всем, что имелось у нее на душе.
Ларенька, "королева", была старше возрастом всех этих милых, но наивных и немного смешных вследствие их замкнутой жизни девочек. Красивая, умная, гордая, она покровительственно относилась к Раечке, балуя и нежа ее, как мать ребенка, хотя иногда шутливо и ревновала ее к восторгавшейся ею, ее рыцарю, Катюше Играновой. Но вряд ли ту и другую могла любить эта златокудрая, мечтательная Ларенька. Одну "маркизу" разве, недетски серьезную, грустную и печальную Инну, она бы более приблизила к себе.
Но Инна всегда держала себя в стороне от прочих. Набожная и молчаливая, она или проводила время в молитвах и чтении священных книг, или часами сидела одна-одинешенька, поникнув серебряной головкой и вперив куда-то вдаль свои печальные глаза...
У Лареньки в один год умерли отец с матерью. Богатая сирота осталась на попечении у бабушки. Но бабушка была, как она сама про себя говорила, "ветхая старушка", и сознавала, что не воспитать ей, как следует, своей внучки. Думала-думала старушка, куда послать на воспитание внучку и решила, что лучше всего в пансион матери Манефы, о котором она слышала много хорошего от знакомых монахинь. "Побудет года три-четыре внучка у матери Манефы, - размышляла бабушка, - да потом, если Бог даст доживу, прямо оттуда и замуж ее выдам за Николая". Этот Николай, тоже сирота, был друг детства Ларисы; с ним Ларису помолвили давно покойные родители девочки. Николай Денисов кончал университет в Петербурге. Он был лет на шесть старше Ларисы. Его образ прочно лежал в душе златокудрой королевы, и в тишине пансионских стен Ларенька не раз мечтала о милом, добром и честном юноше, вопреки желанию матери Манефы, старавшейся во что бы то ни стало подарить обители эту молодую, богатую сироту.
Просьбы, мольбы и угрозы матушки мучительно отзывались на Ларисе. И не с кем было поделиться своим горем и опасениями.
Но появилась эта смуглая, угрюмая, черноокая лесовичка, с таинственным и непонятным прошлым, со всею горечью пережитой тяжелой клеветы, и белокурую Ларису потянуло к странной, необыкновенной подростку-девушке.
* * *
- Мы пели вчера до одиннадцати часов вечера херувимскую... Матушка приказали, - почтительно отвечала маркиза.
- Это не оправдание! - так и закипела вся Погонина. - Это не оправдание!.. А утро на что?
- Утром мы в соборе были, Анна Захаровна.
- А до собора? - уже в голос выкрикнула та. - До собора! Небось, нежились в постелях? О небесных миндалях мечтали? А?
- Что же нам в пять часов вставать, что ли! И так уж в шесть будят!..
- Кто это сказал?
Круглые и без того глаза Погониной округлились еще больше.
- Кто это сказал? Игранова, ты? - визжала она.
- А хоть бы и я! - раздался голос Играновой.
- Дерзкая! Ну, хорошо!.. Мне нет дела, почему вы все не выучили. Вы обязаны были выучить... Игранова, выходи к доске, отвечай хребты... - проговорила или, вернее, прокричала рассвирепевшая учительница.
Вся бледная от злости, она застучала при этом кулаком по столу кафедры и затопала ногой.
Игранова поднялась нехотя с черной деревянной скамьи, приделанной к пюпитру, за которыми сидели пансионерки во время уроков, и, не торопясь, подошла к карте Европы, развешенной на черной же классной доске.
- Отвечай, какие есть хребты.
Черные глазки Играновой заискрились насмешкою. Девочки замерли в ожидании какой-нибудь выходки, на которые была великая выдумщица их общая любимица.
С последней скамьи тянулась Паня Старина, дочь труженицы прачки, бесконечно старательная в учении девочка и первая ученица.
- Катя, Бога ради, не выкинь чего-нибудь... Молчи лучше!.. - шептала она чуть слышно по адресу "мальчишки".
- Старина, уймись! - резко крикнула учительница, и багровые пятна румянца зажглись по ее прыгающим от волнения и гнева щекам.
- Игранова, отвечай, какие знаешь хребты!
"Мальчишка" подняла голову. Улыбка змеилась в уголках пухлого ротика Катюши, сверкала в ее живых черных глазах. Она с усилием проглотила слюну, как бы собираясь с силами, вздохнула полной грудью и выпалила сразу, делая невинное лицо:
- Что-о-о?
- Кошачьи, крысьи...
- Молчать!
- Лисьи, волчьи...
- Дерзкая! Стой...
- Свиные, поросячьи...
- Тебе говорят молчать!
- Молчу!
Черные глаза так и сверкают, так и сыпят потоки смеющихся искр.
- Игранова, на колени! - вся зеленая от гнева командует учительница.
- Стою!
И Игранова, точно деревянная кукла, опускается на пол, вызывая невольный, хотя и сдерживаемый смех всего класса.
- Это уже чересчур! - шипит учительница. - Игранова, вон! Из класса вон!
Катюша, как автомат, поворачивается к двери и деревянной походкой, какою ходят заводные солдаты на прилавках игрушечного магазина, направляется к порогу.
Степень гнева учительницы не имеет границ.
- Она думает... она думает... что... что... у нее отец полицеймейстер, и ей... все спускаться будет!.. - бормочет она себе под нос. - И это духовная пансионерка, это... это монашеская питомица!.. Бесстыдница!.. Дерзкая!..
И, полная злобы, Погонина соскакивает с кафедры, бежит на середину класса и выталкивает за дверь Катюшу. Катюша сначала упирается. Это выходит смешно. Девочки тихо, чуть слышно, задавленно хихикают. Затем, с умышленной поспешностью, Катюша выскакивает за дверь. Погонина, багровая от злости, оборачивается к классу.
- Аа! Так-то! Новенькая! На колени!
Ксаня удивленно подняла голову. Ее черные глаза спрашивали, казалось:
- "Почему должна я встать на колени?"
- Молчать, и сейчас же на середину класса на колени! Слышала?!
- За что? За что? - послышались кругом негодующие голоса.
- За что? За то, что эта дерзкая смеялась, осмелилась смеяться, - заикаясь, кричала учительница.
- Мы все смеялись... Все... Не одна Марко! Всех ставьте на колени, Анна Захаровна, всех!..
- Нет, не все... Я видела... Она одна только... Да будешь ли ты слушаться меня, наконец? - обратилась Погонина к Ксане.
Ксаня по-прежнему сидела, не трогаясь с места. Ее сильные, смуглые руки скрестились на груди. Мрачные, угрюмые глаза молчали. Рот, твердо сжатый, тоже молчал.
Погонина подошла к ней почти вплотную.
- Дрянная, вконец испорченная девчонка!.. Я буду жаловаться матери Манефе... Другая бы на твоем месте каялась, смиренничала, стараясь загладить свою вину...
- Какую вину?
- Какую вину? - грозно сдвигая свои и без того сросшиеся брови, вся загораясь страстной ненавистью, прошептала она.
Погонина невольно подалась назад. Что-то жуткое почудилось ей в грозно-красивом лице этой полудевушки-полуребенка.
- К матери Манефе!.. Сию же минуту к ней!.. - хриплым голосом произнесла она. - Вы все от рук отбились... Вы... вы... - и, широко размахивая руками, она вылетела из классной.