Прошла неделя.
Крещенские морозы неистовствовали вовсю. Монастырок водили в собор, укутанных до глаз теплыми байковыми платками. В угрюмой классной топился камин. В сад не выходили. И все же по крайней, едва протоптанной боковой дорожке, ведущей к белой руине, мелькала ежедневно черная фигурка туда и обратно, тишком от бдительных взоров воспитательниц.
Уже давно положила Ксаня под руку безносой каменной Венеры письмо Виктору - письмо, в котором всячески умоляла как-нибудь спасти Лареньку от монастыря, и каждый день прибегала узнать, не взята ли записка. Но записка все еще торчала под мышкой статуи. Очевидно, Виктор еще не возвращался с Рождественских каникул. Отчаяние и страх охватили предприимчивую, смелую душу Ксани.
Что делать, если Виктор еще в Розовом? Ведь послезавтра последний срок. Послезавтра матушка увезет Лареньку. Не хочет даже оставить ее до княгининого спектакля и елки. Бедняжка Лариса не осушала слез, узнав об этом. Спасения неоткуда было ждать. Бабушка жила в Петербурге, не подозревая о том, что хотели делать с ее красавицей-внучкой. Письма Лареньки к бабушке старательно контролировались сестрою Агнией, и Лариса не могла сообщить о намерениях Манефы. А сама сестра Агния красноречиво писала бабушке, что для счастья Лареньки необходимо, чтобы она, поняв всю суетность мирской жизни, скрылась бы от ее соблазнов в монастыре. При этом Агния прибавляла от себя, что Ларенька очень довольна, что на ее долю выпадает счастье стать Христовой невестой. Читавшей эти письма Ларисиной бабушке и в голову не приходило, что ее милая внучка всей душой рвется на волю.
- Завтра последний срок! Последний день Лариной свободы! - мелькало в голове Ксани, пока она, как заяц, прыгала меж сугробов, подвигаясь к белой руине. - Если и сегодня не откликнется Виктор, пропала Ларенька!
Ей так живо представилась белокурая красавица Ларенька в иноческом одеянии, постриженная в обитель, жизнерадостная, кокетливая и вполне мирская Ларенька с ее белыми, выхоленными ручками и тщательно подвитыми тишком от Манефы кудерьками на лбу, что сердце Ксани замерло от жалости и боли за молодую девушку.
Был вечер. Снова вызвездило небо. Снова ласково глядело золотыми очами на нее, лесовичку. Ксаня торопилась. Она знала, что в угрюмой, неуютной сводчатой классной ее ждут одиннадцать девочек, помогших ей только что убежать в белую руину за письмом, и что эти одиннадцать девочек дрожат от страха за Лареньку, наконец, что у всех одиннадцати одно желание в сердцах, одна дума в голове: не вошла бы ненароком в класс мать Манефа, не хватилась бы исчезнувшей Ксани.
Торопится Ксаня. Трудно ей двигаться среди снежных сугробов. Но вот и белая руина. Месяц и звезды озаряют ее. Скрипнула дверь.
- Господи, помилуй! Лишь бы записка! - вихрем проносится в голове лесовички.
Из беседки запахло сыростью.
Ура! под мышкой у Венеры письмо, не белая записка, всунутая дней шесть тому назад Ксаней, а серый крепкий конверт, незнакомый конверт.
Чиркнула спичка, зажжен крошечный огарок, предусмотрительно выпрошенный у Секлетеи, и черная фигурка, прильнув к мраморной статуе, быстро пробегает письмо.
"Лесная царевна, здравствуй! - читает Ксаня, - рад служить тебе, чем могу. Твою Лареньку вызволим, - не беспокойся, - но не через забор, как вы придумали, милые черненькие затворницы (не очень-то это "тае", чтобы благовоспитанная девица через забор, как галка, заскакала), а совсем по иному способу. Сама бабушка пришлет за Ларенькой свою посланную. И деньги на дорогу (деньги, надо тебе сказать, пока пришлют, свои дам, а когда Ларенька будет в Петербурге, пускай вышлет немедленно). Пониме? А остальное дело в шляпе. Завтра вечером ждите избавления.
Прощай, царевна! Твой верный раб
Виктор.
P. S. Э 1. Ксанька, это ли не дружба? На что лезу-то ради тебя!!!
P. S. Э 2. Письмо сожги.
P. S. Э 3. Ох, и рад же я буду натянуть нос всем вашим длиннохвостым сорокам!
P. S. Э 4. Только гляди, чтобы и с вашей стороны все чисто было. А то знаю я девчонок: сейчас "ах и ах!" и в обморок "трах!" Чтобы ни-ни, не смели этого!
P. S. Э 5. Если бы ты знала, какие длинные носы были у наших графят, когда они узнали, что ты не вернешься! Благодетели!!!"
Этим кончалось письмо. Ксаня его дочла до последней строчки. Потом медленно поднесла к свечному огарку и запалила с двух концов. Письмо вспыхнуло и сгорело.
С ним сгорели и все улики.
* * *
- Ларенька! Ларенька - Королева! Тебя к к матушке зовут! Уленьку матушка за тобой прислала! - пулей влетая в класс, кричала маленькая Соболева.
Следом за нею бочком протиснулась в классную и черненькая фигурка Уленьки.
- Ступайте к матушке со Господом, девонька! - затянула она своим елейным голоском, отвесив поясной поклон Ларисе.
Последняя побледнела. Побледнели за нею и все остальные девочки. Этой минуты они все ждали более суток. И вот она настала.
- Ларенька, к матушке! Ступай, торопись, Лариса! Господь с тобой! - шептали взволнованные голоса.
Это волнение, этот страстный, трепетный шепот не мог ускользнуть от глаз и ушей Уленьки.
- Недаром это они! Ой, недаром! - мысленно произнесли "очи" и "уши" матери Манефы.
Бледная, трепещущая Лариса поспешила в комнату начальницы.
Уленька побежала за ней.
У запертой двери обе остановились.
- Во имя Отца и Сына! - дрожащим голосом произнесла Ларенька, нажимая рукой дверную ручку.
- Аминь! - послышался за дверью голос матушки.
По строго раз навсегда заведенному обычаю пансионерки не входили иначе в келью матери Манефы.
С тем же сердечным трепетом Ларенька переступила порог кельи начальницы. И впрямь келья. Огромный киот занимает чуть ли не полкомнаты; перед дорогими образами-складнями теплится лампада; под образами высокий покатый столик вроде аналоя; на столике книга в тяжелом бархатном переплете с крупными золочеными застежками. Это Библия. Мать Манефа всегда читает ее по вечерам. Перед аналоем коврик. На нем матушка кладет земные поклоны. Кипарисовые четки привешены на углу аналоя. Против него сундук, высокий, черный, кованый железом, похожий на гроб. Подальше - кровать, узенькая, жесткая, неудобная, настоящая кровать монахини-келейницы; затем большое кресло у окна и два стула у небольшого столика, накрытого камчатной скатертью. На подоконнике - горшки с кактусами и геранью.
Когда Ларенька, чуть живая от волнения, переступила порог матушкиной кельи, она почувствовала запах герани, смешанный с лампадным маслом и ладаном. Мать Манефа сидела прямая и строгая на своем кресле и читала какое-то письмо.
Высокая, закутанная, с обвязанной головой девушка стояла у двери в теплом пальто и валенках.
Ее бойкие серые глаза так и впились в Лареньку. Эти глаза да кончик носа и часть разрумяненной морозом щеки только и видны были из-под теплого платка.
- Вот, Лариса, - произнесла матушка, - письмо от твоего родственника. Бабушка твоя занемогла серьезно...
- Ах! - вырвалось из груди королевы, и она едва устояла на ногах.
- Если вам дорога ваша свобода, то молчите! - услышала она быстрый шепот, долетевший до нее из-под платка, - ваша бабушка здорова и невредима и, пожалуйста, без обмороков только...
Эти слова разом вернули Ларисе ее бодрость. Она благодарно взглянула на стройную незнакомую девушку.
- Вот видишь ли, - продолжала мать Манефа, ничего не заметив из происшедшей у нее под самым носом сцены, - тебе надо ехать к бабушке. Твой родственник пишет, что она очень плоха.
- Да... - подтвердила Манефа, - и надо собираться сейчас же!
- Сейчас же! - эхом отозвалась девушка, - поезд отходит ровно в 8. Значит, через полчаса.
- Ты поедешь с Аннушкой, горничной твоей бабушки... И завтра она привезет тебя обратно, - сурово и отрывисто приказывала Манефа.
- Привезу обратно! - снова пискнула из-под своих платков Аннушка.
Мать Манефа встала, медленно приблизилась к Ларисе и проговорила плавным, резковато-твердым голосом:
- Завтра к вечеру будь дома. Помни. Матушка-игуменья велела во вторник приезжать в обитель.
- Слушаю, матушка! - покорно произнесли дрожащие губки Ларисы.
И она низко наклонила свою белокурую головку в поясном поклоне. Манефа широким крестом перекрестила белокурую головку и сухими, блеклыми губами коснулась лба Ларисы.
- Береги барышню, Аннушка! - бросила она девушке.
- Буду беречь! - снова послышалось из-под платка, и блеснувшие было внезапно радостью два лукавые серые глаза скромно потупились долу.
- Ну, со Христом ступайте, а то опоздаете: поезд не ждет.
- И то не ждет.
И Аннушка широко распахнула дверь кельи.
Лариса вышла. В коридоре уже толпились подруги. И опять находившейся среди них Уленьке показались странными их возбужденные, бледные лица и какою-то затаенной тревогой блестевшие глаза.
- Прощай, Ларенька! Прощай, родная! - бросаясь к ней на шею, прорыдала Раечка.
- Всего лучшего, Лариса!
Ольга Линсарова горячо пожала руку Ливанской.
- Прощайте, моя королева Ларя! Прощайте, милая белокурая красавица!
И Катюша буквально душила уезжавшую поцелуями.
- Чудно как, - мучительно соображала Уленька, глядя на эту сцену. - Прощаются-то, словно навек расстаются! Ой, не к добру это!.. Добежать бы до матушки... Оповестить бы... А еще, как на грех, сестра Агния запропастилась!
Между тем усилиями подруг Лариса была одета. Теплый бурнус, капор, огромный платок на голове. Из-под платка выглядывает белое, как мел, личико, трепетные, испуганные, как у серны, глаза. Эти глаза отыскали в толпе Ксаню.
- Спасибо, милая, век не забуду! - шепнули дрожащие губки Лареньки.
Вся бледная от охвативших ее подозрений, она выскочила вперед.
- Стой! Чего не забудешь? А? Говори! Сознавайся! Нет, скажу матушке, - зашипела она, крепко схватив за руку Ларису.
Та побледнела, как смерть, под своим платком. Побледнели за нею и все остальные девочки.
"Начинается! Вот он ужас-то где!" - мысленно произнесла каждая из них.
Но тут выступила Аннушка.
- Что ты? Аль рехнулась, чернорясница! Что тебе привиделось-то? Что мою барышню держишь? А? Опоздаем из-за тебя на поезд, - звонко и развязно выкрикнула она. - Пусти, что ли!..
- Не пущу! - в свою очередь выкрикнула Уленька и, прежде чем кто-либо успел предупредить ее, закричала отчаянным голосом на весь пансион:
- Матушка! Благодетельница! Сюда! Сюда! Неладно что-то! Скорее, матушка! Караул... Кара...
- Молчи, несчастная!
И тяжелая, сильная рука легла на рот Уленьки, не дав ей докончить. Желая освободиться, последняя рванулась назад, зацепила платок, покрывавший голову Аннушки, и лицо последней открылось.
Ах, что это было за лицо! Не девичье, нет - с бойкими, чересчур смелыми глазами, с предательскими усиками над крупным, характерным юношеским ртом, с коротко остриженными волосами.
- Ай, мужчина! - не своим голосом взвизгнула Уленька и со страху присела на пол.
Произошла сумятица. Девочки кинулись к Уленьке, загораживая собою путь к Манефиной келье.
Тем временем усатая девушка, быстро накинув опять на голову платок, схватила обезумевшую от страха Ларису и кинулась с ней на крыльцо, через темную прихожую мимо изумленно вперившего в них глаза сторожа Назимова.
Входная дверь хлопнула.
В страшной суматохе кричали все.
И Манефа, и девочки, и Агния, и сторож.
Кричали о разбойниках, об усах, о похищении и еще о чем-то, что было невозможно разобрать.
Эта общая, преднамеренно затеянная монастырками суматоха много помогла делу.