Выпускные. Сон Маруси Запольской
Дребезжащий, пронзительный звон колокольчика разбудил старшеклассниц.
Я подняла голову с подушки и заспанными глазами огляделась кругом.
Большая спальня, с громадными окнами, завешанными зелеными драпировками, четыре ряда кроватей с чехлами на спинках, высокое трюмо в углу - все это живо напоминало мне о том, что я выпускная. Такая роскошь, как чехлы на спинках кроватей, драпировки и трюмо, допускалась только в дортуаре старшеклассниц. Одни выпускные воспитанницы да пепиньерки имели право пользоваться некоторым комфортом в нашем учебном заведении.
Маруся Запольская, спавшая рядом со мною, высунула свою огненно-красную маковку из-под одеяла и пропищала тоненьким голоском:
- С переходом в выпускные честь имею поздравить, mesdam'очки!
Я быстро вскочила с постели...
Только теперь, при воспоминании о том, что я выпускная и что мне остается провести всего лишь один год в институте, я поняла, что шесть лет институтской жизни промчались быстро, как сон.
За эти шесть лет у нас почти ничего не изменилось. Мои подруги по классу были почти все те же, что и в год моего поступления в институт. Начальница, Maman, была та же представительная, гордая и красивая старая княгиня. По-прежнему мы дружно ненавидели нашу французскую классную даму m-lle Арно, которую мы, еще будучи "седьмушками", прозвали Пугачом за ее бессердечие и жестокость, и боготворили немецкую - Fraulein Генинг. По-прежнему обожали учителей и если не бегали за старшими воспитанницами, то потому только, что этими старшими оказывались мы сами. Но зато мы снисходительно поощряли наших ревностных обожательниц - "младших". Да и сама я мало изменилась за этот срок. Только мои иссиня-черные кудри, давшие мне со стороны подруг прозвище Галочки, значительно отросли за эти шесть лет и лежали теперь двумя свитыми глянцевитыми толстыми косами на затылке. Да смуглое лицо потеряло свою детскую округлость и приобрело новое выражение сдержанной сосредоточенности, почти грусти.
Моей закадычной подругой была Маруся Запольская, спавшая со мною рядом, сидевшая со мною на одной скамейке в классе и в столовой, делившая со мною все занятия и досуги - словом, не разлучавшаяся со мной за все шесть лет институтской жизни...
- С переходом в выпускные, mesdam'очки, - говорила теперь эта самая Маруся, шаля и дурачась.
Но "mesdam'очки" и не обратили внимания на писк Краснушки и, проворно накидывая на себя холщовые юбочки, спешили в умывальную, находившуюся рядом с дортуаром.
- Вставай, Краснушка, - советовала я моему другу, - а то опоздаешь на молитву.
- Ах, Люда! Какой сон я видела, если б ты знала! - проговорила она, сладко потягиваясь и устремляя на меня свои большие темно-карие глаза, с загоревшимися золотистыми искорками в расширенных зрачках.
Краснушку нельзя было назвать красавицей вроде Вали Лер и Анны Вольской - самых хорошеньких девочек нашего класса, - но золотые искорки в глазах Краснушки, ее соболиные брови, резко выделявшиеся на мраморной белизне лица, алый, всегда полураскрытый ротик и огненно-красная кудрявая головка были до того оригинальны и необыкновенны, что надолго приковывали к себе взгляды.
- Что же ты видела, Маруся? - спросила я ее, невольно любуясь ее белым личиком с пышущим на нем румянцем от сна. - Что ты видела?
- Ах, это было так хорошо! - вскричала она со свойственною ей горячностью. - Ты представь только: широкая арена... знаешь, вроде арены римского Колизея... или нет, даже это и был Колизей. Да-да, Колизей, наверное! Кругом народ, много, много народу!.. И сам Нерон среди них!.. Важный, страшный, жестокий... А я на арене, и не только я - многие наши, и ты, и Миля Корбина, и Додо Муравьева, и Валентина - словом, полкласса... Мы осуждены на растерзание львам за то, что мы христианки...
- Душка, не слушай ее, - послышался сзади меня голос Мани Ивановой, всегда насмешливо относившейся к фантастическим бредням моей восторженной подруги, - не слушай ее, Галочка: она никакого Колизея не видела, а просто рассказывает тебе главу из повести, которую вчера прочла...
- Ах, молчи, пожалуйста, что ты понимаешь! - осадила ее Маруся, не удостоив даже взглядом непрошеную обличительницу. - Слушай, Галочка, - продолжала она с жаром, - нас окружали воины с длинными копьями и мечами в руках, а у ног наших лежали цветы, брошенные из лож первыми патрицианками города... Нерон сделал знак рукою... и невидимая музыка заиграла какую-то печальную мелодию...
- Дверь, ведущая в клетку зверей, - невозмутимо продолжала Краснушка, - должна была тотчас же отвориться, как вдруг Нерон, остановившись на мне взором, произнес: "Хочешь спасти себя и своих друзей?" - "Хочу!" - отвечала я смело. "Тогда ты должна сложить мне песню, тотчас же, не сходя с арены, но такую прекрасную, за которую я бы мог даровать тебе жизнь".
- И что же? Ты спела? - с загоревшимися глазами спросила Миля, подвинувшись почти вплотную к постели рассказчицы.
- Постой, не забегай вперед! - отрезала Милю Маруся. - Слушайте дальше!.. Мне подали лютню, всю увитую цветами... Я окинула цирк взглядом и, остановив мои глаза на императоре, запела. Я не помню, о чем я пела во сне, но это было что-то такое хорошее, такое чудесное и поэтичное, что сам Нерон смягчился душою и бросил мне лавровый венок на арену и объявил свободу и жизнь всем христианкам.
- Ах, как хорошо! - замирая от восторга, прошептала Миля. - Дай мне тебя поцеловать, душка, за то, что ты всегда видишь такие поэтичные сны!
- Ты плохо знаешь историю, Запольская. Нерон никогда не миловал христиан, отданных на растерзание! - послышалось насмешливое замечание хорошенькой Лер.
Но Маруся, как говорится, и бровью не повела.
- Таня Петровская, Таня Петровская, - остановила она проходившую мимо нее черноволосую и рябоватую девушку с нездоровым цветом лица, слывшую среди выпускных за отгадчицу и в то же время самую религиозную из всех, - как ты думаешь, что мог бы означать мой сон?
- Это нехороший сон, Краснушка, - самым серьезным тоном произнесла Петровская, заплетая длинную, доходившую ей почти до пят и тоненькую, как у китайца, косу, - нехороший сон, душка, - присаживаясь в ногах Марусиной постели, повторила она. - Хорошо читать стихи во сне - значит плохо отвечать на уроке; лавровый же венок - значит нуль. Я уже это заметила, как кто лавры во сне увидит - сейчас лавровый венок без листьев, откуда ни возьмись, в журнале.
- Ну вот еще! - недовольно протянула Маруся, не удовлетворенная таким простым толкованием своего поэтичного сна. - Мы - выпускные, нам нулей не посмеют ставить.
мы выпускные. Подумайте только: 296 дней до выпуска осталось! Только 296 дней! Я от радости, кажется, сейчас на шею Арношке кинусь! Ей-Богу!
- Маруся! Краснушка! Сумасшедшая! Ты еще не вставала! Пять минут до звонка! Ведь сегодня французское дежурство, ты забыла, несчастная!
Это говорила необычайно нежным грудным голосом дежурная Чикунина, высокая, полная девушка, прозванная Соловушкой за удивительно звучный и приятный голос.
Варюша Чикунина была недавно выбрана регентом церковного хора и ни днем ни ночью не расставалась с металлическим камертоном, спрятанным у нее за край камлотового форменного лифа. Она была очень счастлива и гордилась возложенной на нее обязанностью.
- И то правда, - паясничая, вскричала Маруся, - девушки, миленькие, погибла моя головушка! Душеньки-подруженьки, помогите мне! - И в то же время она с необычайной ловкостью набрасывала на себя грубую холщовую юбку, заплетала и укладывала на голове свои огненные косы под уродливый ночной чепчик.
Спокойно стояла она пред судом,
Свободного Рима гражданка...
- Арношка идет! Пугач идет! Краснушка, спасайся! - неистово завопила, пулей влетая в умывальную, смуглая, черноволосая, как цыганка, Кира Дергунова, с огромными восточными глазами, так и мечущими молнии.
- Ай! Горе мне! - таким же визгом ответила Маруся и со всех ног кинулась в дортуар, разроняв по дороге все принадлежности для умывания.