Живые картины. Морская царевна
Маруся сказала правду... Среди обширного институтского зала была выстроена сцена, отхватившая добрую треть громадного помещения. Мы с нетерпением ожидали вечера. В два часа к нам зашел танцмейстер Троцкий, приехавший с пасхальным визитом к Maman, весь сияя русскими и иностранными орденами.
- Барышни, не осрамите, - комически складывая на груди руки, молил он. - Не ударьте в грязь лицом... Грации, грации побольше! Отличимся на славу! Обещаете?
- Обещаем, Николай Петрович, обещаем! - кричали мы.
- А главное - воздержитесь... не объешьтесь, пожалуйста, за обедом... Зеленые щи у вас, знаю, - продолжал шутить Троцкий, - щи, как помнится, не способствуют легкости.
- И поросенок заливной! - вскричала, облизываясь, подоспевшая Иванова.
- Стыдись, Маня. Обжора! Как не стыдно! - дернула ее за пелерину Вольская.
- Ах, отстань, - вспылила она, - есть не может быть стыдно! Вот вы разыгрываете воздушных фей с Валентиной, питаетесь для вида лунным светом и запахом фиалок, а по ночам они едят, Николай Петрович, ужас как едят, если бы вы знали! Недавно целую курицу собственную съели...
- То есть как это "собственную"? - не понял Троцкий, от души смеясь болтовне девочек.
- Так. Домашнюю курицу... из дома прислали... И ночью... Не смотрите, что они такие воздушные. Это только на взгляд!
- Маня, изменница, бессовестная! - злилась Лер, в то время как Вольская, с присущим ей одной тактом, добродушно смеялась вместе с другими.
В 7 часов вечера нас позвали в залу. В "зазальных" селюльках устроили уборные, где были развешаны костюмы, расставлены зеркала, частью собранные изо всех комнат классных дам, частью принесенные из квартиры начальницы. Там шныряли девушки-прислуги в новых полосатых, туго накрахмаленных платьях, пахло пудрой, духами и палеными волосами.
Девочки без помощи парикмахера завивали и причесывали друг друга.
- Ай! - вопила не своим голосом Мушка, доверчиво подставившая было свою черненькую головку щипцам доморощенного парикмахера Бельской. - Ты мне ухо обожгла!
- Pour etre belle, il faut souffrir (чтобы быть красивой, надо страдать)! - послышался насмешливый голос Норы, собственноручно завивавшей свои белокурые косы.
- Вот еще, - разозлилась Мушка, - этак и пол-уха отхватят! Не хочу быть belle! Бог с ней и с красотою!
Но через минуту, успокоившись, она уже упрашивала отошедшую от нее Бельскую:
- Душка Белочка, подвей еще вот хоть этот локончик.
- А если опять обожгу? - язвила Белка.
- Ничего, Беленька, только подвей.
- А пищать не будешь?
- Нет, нет! Спасибо, душка!
Ровно в 8 часов приглашенный оркестр пожарной команды, с незаменимым дирижером Миллером во главе, проиграл торжественный гимн, сопровождаемый звонкими молодыми голосами институток.
Затем начальство, служащие и приглашенные гости заняли свои места, и занавес взвился.
Троцкий волновался совершенно напрасно... Тарантелла, исполненная шестью лучшими солистками нашего класса: Лер, Вольской, Мухиной, Рентоль, Муравьевой и Дергуновой, прошла мастерски.
Особенно хороша была Кира; ее полуцыганский, полуитальянский тип, ее гибкая фигурка и черные как ночь косы, в соединении с прелестным костюмом, делали ее настоящей итальяночкой. Она с неподражаемой удалью и огнем вела шеренгу из остальных пяти девочек, поблескивая и сверкая своими громадными глазами, полными восточной неги.
Maman дала знак, и все шесть девочек скрылись за кулисами и через минуту стояли перед нею с блестящими от удовольствия глазами и зарумянившимися лицами. И почетные опекуны института, сидевшие в первом ряду, и учителя, и классные дамы, и остальные младшие воспитанницы наперерыв хвалили молоденьких танцовщиц.
Очередь была за мною и Краснушкой. Большей разницы в типах было трудно найти... Я - черная, смуглая, настоящее дитя "южной Украины", с моими "томными", как о них говорилось в институте, глазами, одетая в пышный алый сарафан и русский кокошник, расшитый жемчугом, с массою бус на шее, была полной противоположностью рыжекудрому быстроглазому мальчику в дорогом боярском костюме и собольей шапке, лихо заломленной на золотых кудрях! Но в этой-то противоположности и была неподражаемая прелесть. Троцкий отлично знал, что делал, подбирая пару.
Едва мы вышли под звуки "По улице мостовой", в полутонах выводимые оркестром, как легкий шепот одобрения пронесся по зале:
- Какая прелесть! Какая красота!
Лицо Краснушки зарделось от удовольствия. Она ловко подбоченилась и подбежала ко мне.
Плавная, мелодичная музыка перешла в веселую плясовую, и мы понеслись и заскользили в плавной родимой пляске.
Развевались ленты, разлетались косы... глаза горели... дыхание спиралось в груди... и никогда еще не охватывал меня такой безумный порыв жажды и сознания счастья, как теперь...
- Спасибо, что отличились, - пожимая нам по дороге руки, шепнул сияющий Троцкий.
- Запольская! Бесстыдница! Смотрите, mesdam'очки, она в штанах!.. - в ужасе прошептал кто-то из второклассниц, очевидно завидовавших нашему успеху.
- Ну так что же! - лихо тряхнув кудрями, произнес рыженький боярин. - Maman позволила! - И грациозным, чисто девичьим движением Маруся запахнула свой золотом шитый кафтан.
Мы поместились у ног начальницы, и праздник продолжался своей чередой.
На сцене, сплошь покрытой кусками ваты, с елками, расставленными в глубине и посредине ее, тоже покрытыми ватой, изображающей снег, стояла вся в белом пуховом костюмчике Крошка - Снегурочка... Ангельское личико Лидочки, освещенное красноватым бенгальским огнем, было почти неузнаваемо. А под елкой сидел, скорчившись, седой старикашка Дедка Мороз, в котором уж никак нельзя было узнать шалунью Бельскую, спрятавшуюся под маской.
Картины сменялись картинами... Девочки в зале шумно восторгались девочками на сцене, совершенно изменившимися и чудно похорошевшими благодаря фантастическим одеяниям.
Особенный восторг возбудила трогательная картина: "Заблудившиеся дети в лесу". Детей - мальчика и девочку - изображали две "седьмушки", одетые в рубища и лежавшие под деревом на том же снегу из ваты, ангела же, стоявшего над ними с распростертыми руками и крыльями, представляла белокурая немочка Раиса Зот. После этой картины сделали маленький перерыв, так как последняя картина, служившая гвоздем вечера, требовала сложной постановки. Девочки, слышавшие о ней раньше и видевшие ее безо всякой обстановки на репетициях, ждали поднятия занавеса с явным нетерпением.
И наконец занавес взвился.
Среди группы пальм и латаний, среди белых лилий, за дымкой из легкой, прозрачной зеленой кисеи, дававшей полную иллюзию морской воды, на искусственной траве и водорослях, опираясь на плечо одной из подруг-русалок, полулежала красавица Нора, изображавшая морскую царевну.
На ней было легкое одеяние из белого шелка с запутанными в нем водяными лилиями и морскими травами. На белокуро-золотистых распущенных волосах Норы блестела маленькая корона. Перед нею лежал распростертый утопленник в костюме неаполитанского рыбака, в котором, несмотря на черные усики, мы узнали Танюшу Петровскую, разом похорошевшую в этом фантастическом и нежном зареве бенгальских огней.
Морская царевна указывала своим длинным и белым, как сахар, пальцем на утопленника окружавшим ее подругам-русалочкам. Жестокостью и надменностью веяло от всего существа Норы... В этом лице, лишенном проблеска сердечности и чувства, была какая-то роковая, страшная красота.
- En voila une beaute terrible (это страшная красота) ! - произнес кто-то из первого ряда.
Занавес опустился, и морская царевна, русалки и утопленник - все исчезло из глаз публики. Через минуту они все появились в зале. Нора со спокойной улыбкой светской девушки отвечала на все похвалы и любезности, в то время как другие девочки смущались, краснели и сияли от радости. И в этот вечер мы поняли лучше, чем когда-либо, что между скромными, наивными и восторженно-смешными институтками и великолепной скандинавской девой - целая пропасть.
По знаку Maman стулья были убраны, и начальство перешло к уютному кругу мебели, расставленному в уголку залы; оркестр заиграл вальс из оперы "Евгений Онегин", пользовавшийся тогда особенным успехом, и пары закружились. Некоторые из учителей присоединились к танцующим на радость развеселившимся девочкам. Одна Нора не танцевала... Она стояла безучастная к веселью, со своей неизменной холодной улыбкой на устах, в том же одеянии морской царевны, и казалась нам вся какой-то чудной сказкой - непонятной, неразгаданной, но прекрасной.