Передо мною лежит письмо из далекой Сибири. Письмо от "рыцаря Трумвиля" к его "маленькой Брундегильде" и крошечному "принцу". Такое славное, ласковое, родное письмецо!
Но оно не может развеять печальных мыслей. У маленького принца режутся первые зубки, и он не спит третью ночь. Не спят с ним и его юная мать, и кормилица Саша.
Бывают случаи, что дети умирают от первых зубов. Эта мысль гнетет меня.
Сегодня праздник, одно из декабрьских воскресений. Скоро предрождественский экзамен, и на душе у меня так бесконечно тяжело.
Совсем изморившаяся Саша спит как убитая. В моей комнате сидят Оля, Маруся Алсуфьева, Рудольф и Боб.
Оля ночует у меня сегодня, помогает ухаживать за моим Юриком. Маруся Алсуфьева, подвязав передник, помогает Анюте стряпать обед, потому что та заявила самым решительным образом, что не успеет наготовить на такую большую "кумпанию".
Боб переписывает с моих тетрадей лекции, прикусив кончик языка и усиленно дыша от "напряжения непосильных трудов", как он выражается, а нежный, голубоглазый Рудольф забавляет маленького принца. Он то делает ему "козу", то изображает "сороку-ворону", то вертит погремушки перед его глазенками.
Откуда такие неожиданные способности у этого всегда серьезного, сдержанного и застенчивого Васи, неизвестно.
Мы, как и предполагали раньше, собирались теперь еженедельно по вечерам друг у друга. Сегодня была очередь Ольги принимать у себя. Но милая девушка не хотела звать к себе гостей без меня. А я не в силах была оставить маленького принца.
- Надо было бы, собственно говоря, позвать доктора, - изрек неожиданно Боб и с размаху наградил исполинской кляксой совершенно чистую страницу.
- Ее лекции! Лидины лекции! Вы измазали их, несчастный! - восклицает Маруся.
- Что за ужас, подумаешь! И что такое лекция перед вопросом - позвать доктора или не позвать, когда у мальчика режутся зубки?! И вы не вздумайте меня, пожалуйста, прибить Маруся, потому что я этого не потерплю и буду кричать на весь дом.
Позвать доктора? Гм! Не могу же я сказать им, что все имевшиеся в доме деньги я еще неделю тому назад отдала за право посещать лекции на драматических курсах. Теперь хозяйственные расходы у нас делаются из тех сумм, которые я выручаю из заклада той или другой вещи моего недавно еще такого нарядного гардероба. Мой отец, правда, присылает мне деньги каждый месяц, но мне их не хватает. А от помощи мужа я отказалась. Ему там, в холодной стране, так понадобится его скромное жалованье. Приходится сводить кое-как концы с концами. Приданое серебро уже заложено и мои серьги тоже... А расходы не уменьшаются, жизнь, оказывается, так дорога.
Я откровенно заявляю, что у меня в доме "ни гроша" и что... ломбард закрыт. По воскресеньям он всегда бывает закрыт.
- Глупое, в сущности, правило, - вставляет Боб, захлопывая тетради, и с самым энергичным видом подступает ко мне. - А как у нас насчет татар, коллега?
- Ах! Лорды и джентльмены, ничего она не понимает, я вижу, эта миледи! Я говорю, конечно, не о татарском иге и нашествии Батыя, а о тех мирных халатниках-татарах, которые ходят к нам на дворы для покупки разного хлама.
- Ага! - начинаю я понимать. - Отлично, милый Боб, отлично! Зовите татарина: у меня, к счастью, есть, что продать.
Последних моих слов он не слышит, потому что журавлиные ноги уже выносят его на улицу.
- Князь! Князь! - слышим мы спустя минуту его голос во дворе.
Я при помощи Оли, Маруси и Васи Рудольфа выталкиваю сундук с моим гардеробом и начинаю энергично рыться в нем. Маленький принц, лежа с поднятыми под одеяльцем ножонками поперек широкой оттоманки, следит за нами блестящими глазками. Ему, очевидно, нравится вся эта суета.
Бархатное платье.. Шелковый капот... Белое средневековое одеянье Брундегильды... Еще бальное... Еще визитное... и чудесная на белом ангорском меху ротонда - все это вмиг покрывает стол, стулья, диван и кресла моей маленькой квартиры.
Просыпается Саша и присоединяется к нам. Прибегает Анюта из кухни и, выпучив глаза, останавливается у порога. Когда торжествующий Боб Денисов приводит бритоголового, в темно-вишневой тюбетейке, с лукаво бегающими глазами татарина, эффект получается грандиозный.
Боб с видом настоящего оценщика взбрасывает на руке ту или другую вещь и торгуется, как извозчик. Но татарин неумолим. Дает самые мизерные цены, несмотря на то, что Боб его величает и "вашим сиятельством", и "князем", и "светлостью" даже. Но "светлость" уперлась на своем. За бархатное платье он дает пять рублей, за шелковое тоже пять, за ротонду десять и все косится на новенький костюм Боба.
- Дамский наряд что... - говорит он, мотая бритой головой, - дамский наряд - тьфу... А ты лучше свой пиджак продай, красавчик, - елейным голосом обращается он к Денисову.
Тот в ужасе отскакивает от него.
- Продай! Хорошую дам цену!
- Уйди! Уйди! - Я в ужасе машу на него обеими руками.
- Уйди, - кричит Рудольф, и мы не узнаем нашего обычно тихонького и застенчивого немца.
Татарин сердится тоже.
- Уйду и сам. Молоды-зелены, чтобы старика учить.
Я, однако, вовремя спохватываюсь и удерживаю его за рукав кафтана.
- Ну вот, так-то лучше.
И он, преспокойно выдав мне засаленную бумажку, уходит, унося мой костюм. Мои друзья подавлены.
- Невесть что! - вдруг неожиданно произносит Боб Денисов. - И надо же случиться, что у нас ни у кого денег нет, господа! И в какое ты неподходящее заболел, карапуз, время! - обращается он с комическим ужасом к маленькому принцу, как будто тот может что-нибудь понять. Минуту спустя Боб стремительно бежит за доктором.
- Самого лучшего приведите! - кричу я ему вслед. - Самого лучшего, Боря! Узнайте адрес в аптеке.
- Да, как же, придет к вам самый лучший за пять рублей! Держите карман! - доносится его бас из маленькой передней.
Пока Оля и Маруся при помощи Саши водворяют мой гардероб обратно в сундук, Рудольф с таинственным видом отводит меня в сторону.
- Послушайте, Лидочка, мне вам надо что-то сказать.
Увожу его в детскую, где мягко теплится перед образом лампадка и кротко смотрят из киота Богоматерь и Младенец Христос.
- В чем дело, Вася?
Голубые глаза Рудольфа застенчиво мигают, избегая смотреть на меня.
- Вот видите ли... - начинает он так тихо и робко, что я едва могу его расслышать. - Завтра день моего рождения. Мне минет ровно двадцать три года, и мой дедушка обещал мне дать большую сумму в этот день... Я, признаться, ждал этого подарка с детских лет... Я так любил сцену и хотел на эти деньги устроить маленький театр, сделаться его хозяином. С этою целью я пришел учиться сюда на курсы... Когда "маэстро" спросил меня тогда, помните, зачем я пришел, я скрыл, умолчал, но все мои мысли сосредоточились на маленьком театре... А теперь... сейчас... Послушайте, Лидочка, возьмите у меня заимообразно эти деньги, всю сумму сполна, на два, на три, на четыре года, если хотите... Когда заработаете, заслужите, вернете... Вам они нужнее, чем мне: у вас ребенок, семья...
- Вася! Рудольф! Голубчик! Господь с вами!
Этот немчик, такой застенчивый, робкий, тихий, поразил мое сердце.
- Не надо! Не надо! - потрясенно проговорила я. - Ради Бога, не говорите так, Рудольф!.. Я всею душою, всем моим существом признательна вам... У меня слезы на глазах, вы видите это... Но я не могу, я не должна принимать ни от вас, ни от кого другого никакой помощи, никакого одолжения... Помните, что я со стесненным сердцем принимаю даже помощь отца, близкого мне и дорогого человека... Нет! Нет! Я сама, собственными силами должна пробить себе дорогу... Я найду способ зарабатывать уроками, переводами, я не знаю, как еще, но я буду, буду работать до последних сил... А вам, вам большое спасибо, голубчик... Этого вашего сочувствия я не забуду никогда...
Я стискиваю его руку и выхожу к моим друзьям.
- Доктор пришел, - сообщает Маруся.
Доктор, очень серьезный господин, долго и тщательно осматривает маленького принца, в то время как Боб Денисов, прищелкивая пальцами и приплясывая на месте, отвлекает внимание моего крошечного сынишки от неприятной процедуры. Все мы смотрим на почтенного эскулапа с замиранием и надеждой, с нетерпением ожидая, что он скажет нам.
- Вы мать, конечно. Пожалуйста, не волнуйтесь. На редкость крепкий малютка, и зубастый же он будет у вас! В семь месяцев зубы! Поставьте ему компресс на животик и ложитесь-ка мирно спать. Завтра ваш мальчик будет совсем здоров.
Я едва дослушиваю последние слова доктора, взвизгиваю от восторга и начинаю кружиться по комнате. Боб Денисов кричит "ура". Рудольф, Маруся и Ольга смеются.
После ухода врача мы накидываемся на обед с аппетитом голодающих индусов.
- Брр! Что за гадость, однако! - бесцеремонно отставляя свою тарелку, говорит Боб. - Странный вкус у этой жареной наваги... Что вы с нею сделали, Маруся? Или, может быть, это морские крабы, а не рыба? Что?
- Ах!
Русая головка Маруси склоняется над тарелкой.
- Ужас какой! Я ее вычистить забыла. Анюту послала за маслом, сказала, что сама, и... и... - и, окончательно пристыженная, она смолкает.
"Офелия! Удались в монастырь! Тебе здесь не место"! - гробовым басом прогудел Боб над склоненной головкой слова из заученной им роли.
- Ну, ничего. Зато ватрушка с творогом вышла на славу. Успокойтесь, друзья мои, ее стряпала Анюта. Можете есть без опасения, - успокоила я моих гостей.
- За здоровье выздоровевшего больного! - крикнул Боб, подымая стакан с баварским квасом.
- И за мнительных не в меру маменек! - тихо подхватил Рудольф.
- Нет, господа, будем пить за здоровье одного благороднейшего человека, - предложила я, скосив глаза на вспыхнувшего от смущения Васю.
- Аминь! И да будет так! Я не любопытен, - мрачно согласился Боб.
- А когда же вы ко мне, друзья мои? - подняла голос Оля.
- Назначим будущее воскресенье, - предложила Маруся.
- А пирог с вареньем будет? - осведомился Боб.
- Краюшка черного хлеба с водою, вот что вам будет, - засмеялась Маруся.
- И это ничего, если большая, - согласился Боб.
Они ушли поздно. А я, уложив спать маленького принца, принялась за письмо к рыцарю Трумвилю в далекую Сибирь.
В этом письме я отдала моему мужу подробный меня.
* * *
- А-аа-а!
- И-и-и-и!
- Е-е-е-е!..
- О-о-о-о!
- У-у-у-у!
И опять сначала: а, и, е, о, у...
Это урок пения.
В музыкальной комнате за роялем сидит высокий молодой человек в пенсне и ударяет пальцами по клавишам. Маленький коренастый брюнет - преподаватель Анохов - стоит и слушает всех по очереди, и лицо его, когда мы фальшивим, корчится, как от боли.
У Ольги низкий грудной голос. У Сани Орловой - бархатное контральто, выработанное в консерватории, где она пробыла целый год по окончании гимназического курса. У Ксении Шепталовой - красивое сопрано. Мы трое, Маруся, Лили Тоберг и я, обладаем совершенно невыработанными дискантами.
Глубокий бас длинного Боба и дивный баритон Бори Коршунова приводят Анохова в настоящий восторг. Зато Костя Береговой и Федя Крымов ужасают почтенного учителя не менее наших "петушков". Выручает мягкий и нежный тенорок Рудольфа.
* * *
На дворе настоящая зима. Декабрь клонится к концу. Скоро Рождество. На Рождество я еду с Сашей и моим маленьким принцем в Царское Село на елку к своим. Затем мы решили "кутнуть" всем курсом: соберемся у Ольги и оттуда на двух тройках поедем на Острова. Эту поездку решено было устроить в складчину, но Вася Рудольф вознегодовал: он получил свои деньги от дедушки и на радостях решил нас всех угостить.
Но впереди у нас еще событие - экзамен.
От этого экзамена зависит наше дальнейшее пребывание на курсах. Талантливых, подающих надежду, оставят, неталантливых исключат. Экзамен должен быть через три дня. "Маэстро" приходит теперь ежедневно и занимается с нами подолгу. Часто его умное, доброе лицо принимает брезгливое выражение: выпячивается нижняя губа, хмурятся брови, и все черты принимают выражение недовольного дитяти. Особенно недоволен он Федей Крымовым. С некоторых пор юноша неузнаваем, манкирует занятиями, едва выучивает заданное, ходит какой-то рассеянный, молчаливый.
Да и мы, прочие, ленивы, по мнению "маэстро", скоро забываем его указания, не занимаемся столько, сколько следует.
Это правда. Мы ленимся. Нам надоедает тянуть нараспев басни и стихи в классе, делать упражнение на повышение и понижение голоса и на скороговорку, и мы относимся к этим занятиям спустя рукава. Хочется сразу читать и декламировать стихи, роли и, еще больше того, играть на сцене.
А тут еще такой соблазн. Старшекурсники играют и в школьном театре, и "на стороне", в маленьких клубных театрах, и на пригородных сценах. Второкурсницы, с Наташей Перевозовой во главе, практикуют в Пороховом театре (где пороховые заводы) и каждое воскресенье ездят туда выступать перед "настоящей" платной публикой. Их профессор, актер образцовой сцены, товарищ нашего "маэстро", Ленский позволяет им это. А наш "маэстро" настрого запретил нам выступать на частных сценах, пока мы учимся у него в школе. У него на это свои соображения. Он говорит, что разучивание ролей наспех, без опытного руководства только портит молодые силы.
- Милостивые государи и милостивые государыни, вы еще "несозревшие плоды", - говорит он, - и вот надо пока воздержаться, если вы серьезно относитесь к делу, к искусству. А главное, такие выступления мешают правильному ходу занятий.
Скрепя сердце приходится покоряться.
- А, е, и, о, у, - тяну я самым добросовестным образом, скашивая то и дело глаза на окно, за которым прыгают и кружатся снежные хлопья.
И вдруг происходит какое-то необыкновенное движение в толпе "мальчиков", как мы называем наших коллег мужского пола.
Что это?
Федя Крымов падает на пол.
Мы бросаемся к нему на помощь. Я первая наклоняюсь над ним, за мною Боб Денисов. Срываем с него воротничок, расстегиваем жилет. Ольга с Ксенией бегут за водой.
- Ему дурно! С ним обморок! Он умирает! - кричу я, заглядывая в его бледное лицо.
- Дайте ему капель поскорее, это пройдет, - протискиваясь к нам, шепчет Саня Орлова.
Не обращая внимания на Анохова и его аккомпаниатора, которые должны были поневоле прекратить урок, мы приводим в чувство бедного Федю.
- Это ничего... Это пройдет, - лепечет он смущенно.
- Осрамился, старина, нечего сказать, - слышу я укоризненный голос Коршунова. - От тебя разит вином... Не стыдно тебе? Не стыдно тебе, гадкий мальчишка, каждый вечер проводить в компании каких-то подозрительных субъектов, выгнанных за лень и дурное поведение из училищ, играть с ними в карты и пить вино? Вот они, результаты такого времяпрепровождения. Упал в обморок, как какая-нибудь слабонервная кисейная барышня. Стыдись!... Ведь мы все знаем, что ты проделываешь, когда возвращаешься из училища. И все мы...
- Да все вы поступаете отвратительно! - внезапно прозвучал голос Сани Орловой.
Ее лицо как-то преобразилось сразу; исчезло лежавшее на нем выражение задумчивой печали, и оно сделалось неожиданно гневным.
- Стыдно вам! - зазвучал снова ее голос. - Стыдно вам, что вы, зная, как проводит время этот мальчик, оторванный от семьи, безвольный и мягкий, не остановили его вовремя, не пришли к нам, наконец, за советом. Ведь мы здесь как сестры и братья, чего же нам стесняться, господа? Да, он ничем не виноват, этот несчастный Федя. Его увлекли дурные примеры гадких мальчишек, и вот...
- Послушайте, Крымов, - внезапно обратилась она к юноше, - дайте мне слово, слово честного человека, что никогда, никогда не будете вы больше дружить с темными личностями. И пить не будете, и играть в карты. Вы должны мне дать это слово. Вы мне дадите его, Федя?
Потупя глаза, Крымов стоял перед нею.
- Я не знаю... я не могу... - лепетал он.
- Ну и это хорошо, что не можете обещать, не соразмерив своих сил, - подхватила Саня. - Так вот что: когда вас потянет в дурную компанию, Федя, приезжайте к нам. Вы знаете мою старушку-маму. Она пережила много горя и умеет влиять на людей. Она вас успокоит, развлечет и приголубит. А мои братья постараются вас занять, и вы почувствуете себя, как в родной семье, как дома. Придете, Федя, да?
Слезы брызнули из глаз Крымова.
- Приду... Спасибо вам, - шепнул он чуть слышно и, не глядя ни на кого, выбежал из комнаты.
На минуту в комнате воцарилось полное молчание.
- Господа, - после продолжительной паузы, произнес Коршунов, - я не могу не поклониться низко-низко за все только что слышанное коллеге Орловой. Позвольте, Саня, дорогой товарищ, пожать вашу руку, как светлой личности и милой сестре.
Она протянула ему свою маленькую руку, не зная, шутит он или говорит серьезно.
- И мне тоже дайте пожать вашу руку, - послышался знакомый голос.
Мы живо обернулись.
В дверях музыкальной комнаты стоял "маэстро". Он все слышал: это было видно по его глазам, с мягким отеческим выражением остановившимся на лице Сани. И его крупная рука сжала тонкую руку девушки.
- В свою очередь, - говорил он, - я попрошу вас довершить ваше благодеяние, m-lle Орлова, и взять под свое покровительство Крымова. Постарайтесь повлиять на него. Он способный юноша, и будет горько, если дурные привычки погубят юное дарование. Вы обещаете мне это, самая уравновешенная и серьезная из моих учениц? Не правда ли?
- Обещаю, - тихо сказала Саня.
И она сдержала это обещание. Ежедневно уводила она Федю к себе, где юноша, постепенно отвыкал от прежней компании и проводил время в обществе серьезных и милых братьев Сани и их матери, к которой, кстати сказать, привязывался каждый, кто узнавал эту добрую и отзывчивую душу.
* * *
Вот он - решающий день.
На улице мороз, предрождественская метель с бесконечным снегом за окном. В школе - напряженное ожидание. Ровно в два часа экзамен. Мы спускаемся вниз по театральной лестнице в боковую, прилегающую к сцене комнату. Там нас ждет "маэстро".
Он не один. Юноша лет семнадцати-восемнадцати с угрюмым лицом и смуглая, черноглазая, девушка стоят по обе стороны его.
- Вот, друзья мои, рекомендую, - обращается к нам "маэстро", - двух новых коллег: Султана Алыдашева, присланная от правительства Болгарии для изучения драматического искусства, будущая вольнослушательница, и Владимир Кареев, бывший ученик певческой капеллы, ваш новый товарищ. Они будут экзаменоваться вместе с вами.
- Здравствуйте! - сказала болгарка и стала поочередно протягивать нам свою смуглую узенькую руку.
Юноша с достоинством наклонил курчавую голову.
- Ну, брат Боря, теперь тебе крышка. Этот Владимир Кареев - будущий гений, уверяю тебя, - успел шепнуть неугомонный Боб Коршунову, которого все мы до сих пор считали из ряда вон выходящим талантом. - У него в лице что-то такое, знаешь, сократовское... Одним словом, гений, да и только, уверяю тебя.
- Совсем азиатка! - шепчет Костя Береговой и, отвернувшись, хихикает в кулак.
Болгарка имеет вид дикого, прелестного, но совсем некультурного существа. Она разглядывает нас бесцеремонно, ощупывает наши костюмы, осведомляется о цене их, интересуется жизнью в Петербурге, дороговизной помещения, извозчиками и всякими мелочами. И все это на тарабарском наречии и низким, как труба, голосом, причем то и дело ударяет себя рукою в грудь.
Я смотрю на "маэстро". Его глаза смеются. Он чутьем опытного ценителя чувствует уже в этом диком создании непосредственный темперамент и талант.
Вбегает инспектор с экзаменационными листками в руках и почтительно приглашает "маэстро" занять место в партере, а нас торопит идти на сцену.
Вот она снова, эта сцена, куда робкими дебютантами мы входили четыре месяца тому назад! За это время мы уже приобрели некоторые знания, выдержку, прошли азбуку сценического искусства. Но тем хуже для нас: строже будут требования со стороны начальства.
С отведенного мне места у правой кулисы я вижу и наших экзаменаторов, и старших курсовых, и публику. Впереди начальство: директор образцовых театров, управляющий, их помощники. Дальше милое лицо "маэстро". А там инспектор, его помощник, симпатичный, молчаливый и добрый человек, Виктория Владимировна и учителя. Вот сидят "Бытовая история", "Словесность", "История драмы", француз, рыжий и веселый, как и подобает быть французу, батюшка, "Мимика", "Рисование" и "Пение" - словом, весь синедрион, до двух фехтовальщиков включительно.
А в "рае", как и на пробном испытании, старшекурсники, насмешливые и требовательные, как всегда. Впрочем, среди них есть и дружеский элемент: Наташа Перевозова, Комарова, Наровский, Плавский, общий здешний любимец, Наташа Бахметьева, изящная, хрупкая, как японочка, узкоглазая брюнетка, и другие.
Провалиться на виду у такой блестящей аудитории - позор.
Каждый из нас должен прочесть кусок прозы и стихи, как нас учил эти четыре месяца "маэстро". Мы волнуемся, каждый по-своему. Я вся дрожу мелкой дрожью. Маруся Алсуфьева шепчет все молитвы, какие только знает наизусть. Ксения Шепталова пьет из китайского флакончика валерьяновые капли, разведенные в воде. Лили Тоберг плачет. Ольга то крестит себе "подложечку", то хватает и жмет мои пальцы холодною как лед рукою. Саня Орлова верна себе: стиснула побелевшие губы, нахмурила брови, насупилась и молчит.
- Совсем Антигона, классическая героиня! Не тронь меня, а то укушу за нос! - пробует острить на ее счет Боб, но никто из нас не смеется. Всех захватила торжественность минуты.
И опять, как и четыре месяца тому назад, звучит голос инспектора на весь театр:
- Госпожа Алсуфьева!
- Начинается! Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его - шепчут омертвевшие губы.
Ни слушать, ни сидеть я не в силах. Вскакиваю со своего места и несусь в боковую комнату. Там мечется с папиросой в зубах Боря Коршунов.
- Страшно? - спрашиваю не я, а кто-то внутри меня.
- С чего вы взяли? - пожимает он плечами. Но я чувствую, как фальшиво звучат его слова, хотя ему, в сущности, нечего бояться: он не может "провалиться", он - несомненный талант, немного истеричный, но, тем не менее, крупный, если судить по его читке стихов.
Как два раненые зверя в клетке, мечемся мы из одного конца комнаты в другой, смотрим друг на друга разбегающимися глазами и снова бегаем взад и вперед. Не помню, сколько времени проходит, но меня неожиданно огорошивает собственное мое имя, произнесенное где-то за глухой стеной. Едва не сбив с ног моего коллегу, несусь на сцену с оторопелым видом и нелепыми движениями.
Вот оно - жуткое мгновение!
"Как хороши, как свежи были розы", - звенит мой и не мой как будто, а чей-то чужой голос. Говорю прекрасные слова тургеневского стихотворения в прозе, а сердце так и пляшет, так и скачет в груди.
Кончено. Начинаю стихи. Окреп, слава Богу, голос. Прояснел рассудок.
Точка. Стоп. Иду на место, а в сердце тревога.
"Провалилась! Позор! Завтра пришлют бумагу: пожалуйте вон из школы..."
* * *
Экзамен окончился к четырем часам. Опять как и тогда, длинное совещание конференции и появление "маэстро".
- Ну, спасибо, братики, разодолжили. Поддержали старика. Молодцы, ребята. Успех несомненный.
Глаза его сияют. Шутит он или нет?
- А... выключили кого? - нахожу я, наконец, в себе силы произнести.
- Тебя за то, что чушь порешь, - самым серьезным тоном говорит наш дорогой учитель, в то время как глаза его продолжают сиять.
О, это драгоценное "ты", которое срывается с его уст только в редкие минуты, когда он бывает особенно доволен нами! Как приятно было его услышать теперь!
Лили Тоберг и Ксения Шепталова плачут, обнявшись. За эти слезы счастья и волнения мы прощаем им сразу и их "аристократизм", и их нарядные платья, и собственную лошадь, которая ежедневно около четырех ждет Ксению у школьного подъезда.
- Ну, не ревите же, милые, - умоляет их Боб, просовывая между ними свою черную голову. - Не ревите, а то я сам зареву. Вы славные ребята и всячески заслуживаете моего сочувствия, - неожиданно добавляет он и так крепко жмет руки обеим барышням, что те вскрикивают от боли.
А Федя Крымов шепчет в это время Орловой:
- Спасибо вам, Санечка. Если бы не вы, провалиться мне с позором.
Он прав, говоря это: если бы не Саня, ежедневно занимавшаяся с ним последние месяцы, неизвестно, как прошли бы экзамены.
* * *
Опять спокойствие и тишина воцаряются в школьном театре. Теперь мы уже представляем собою зрителей - публику, а не несчастных испытуемых созданий.
Теперь экзаменуются двое новеньких - Султана Алыдашева и Владимир Кареев.
Султана выбрала монолог Жанны д' Арк из "Орлеанской Девы" и читает его так, что мы не можем ничего разобрать: по-русски это или по-болгарски, не понять ни за какие блага мира.
Но это не смешно нисколько, несмотря на исковерканные до неузнаваемости слова, несмотря на дикие жесты чтицы. Лицо болгарки с первого же мгновения преобразилось. Глаза засверкали, брови сдвинулись, и могучий голос, голос, каким, вероятно, обладали древние воительницы-амазонки, загудел под сводами театра.
- Ну и глоточка! Позавидовать можно! - удивился Береговой.
- Но
В конце своего монолога Султана разошлась до того, что топнула ногой.
Но и это охотно простилось ей.
И когда она крикнула через рампу: "Гдэ тух сходыт вныз, двэр есты?" - никто не засмеялся, а Виктория Владимировна поспешила показать ей выход в зрительный зал.
Читка Кареева после нее показалась несколько вялой, хотя у этого юноши было бесспорное дарование.
- Коршунов, успокойся и почивай на лаврах, - зашипел наподобие змеи длинный Боб, наклоняясь к Боре. - Это, во всяком случае, не гений и твоей славы не затмит.
- Прошу без неуместных шуток, - огрызнулся тот, густо краснея.
Он вспыльчив, обидчив, этот Боря. Но ему многое прощается за его талант. Это любимец "маэстро", и в будущем его ждет, несомненно, блестящая карьера.
Давно уже мы не расходились из школы с таким радостным подъемом, как в этот день. Ах, как хорошо! Хорошо, что выдержали экзамен, хорошо, что никого не изъяли из нашей, успевшей уже тесно сплотиться, курсовой семьи, хорошо, что скоро Рождество и с ним двухнедельный отпуск, что елками уже пахнет на улице и что крепок и душист рождественский мороз.
Идем по обыкновению гурьбою. На углу ждут щегольские сани под медвежьей полостью.
- Мадемуазель, ваш Пегас подан. Благоволите садиться, - комически расшаркивается перед Ксенией Береговой и насмешливо-задорно улыбается, предупредительно отстегивая полость.
Ксения останавливается.
- Зачем вы постоянно подшучиваете надо мной, Костя? - говорит она дрогнувшим голосом, и ее миловидное личико итальянского мальчугана подергивается краской.
- Я решила сегодня с вами пройтись... Поезжай, Платон! - говорит она кучеру и машет рукой, затянутой в щегольскую перчатку.
- Вот это я понимаю! Это по-нашему! - радуется Боб. - Ах, как, в самом деле, шикарно! Лорды и джентльмены, леди-миледи, чувствуете вы это? Вашу ручку, очаровательная Ксения.
И он, с видом настоящего рыцаря, подставляет ей калачиком руку.
Ксения, смеясь, принимает ее при общем одобрении. У Екатерининского сквера получаю неожиданно такой толчок в спину, что если бы не поддержавшая меня вовремя Ольга, я бы, без всякого сомнения, упала. Перед нами, как из-под земли, вырастает болгарка.
- Скажы, пожалусти, гдэ тут яды есты? - гудит она на всю площадь.
- Яды, собственно говоря, продаются в аптеке, - соображает, наконец, Боря Коршунов. - Но без рецепта врача их не дают.
- Вам, верно, лекарство надо? - спрашивает Федя.
- Милая коллега, вы больны? - тревожно осведомляется, Маруся.
- Яды, яды где есты? - вопит еще громче болгарка и, неожиданно наклонившись к сугробу, хватает горсточку снега и запихивает его себе в рот. - Вот яды, вот яды! - лепечет она, ударяя себя в грудь по привычке.
- Есть она хочет! - вдруг догадывается Береговой. - Эй, братушка, "Шуми, Марица" (болгарский гимн), если вам есть хочется, то надо идти в кухмистерскую. Вот и мы туда идем.
- Нет, - звенит своим сопрано Ксения, - не в кухмистерскую, нет: ко мне все идемте. Я вас угощу сегодня обедом. Вы разрешите, да?
- Великосветская девица, я соглашаюсь, - изрек первым Боб и отвесил низкий реверанс.
- Послушайте, однако, откуда вы достанете столько провианта на всю братию? - заинтересовалась я.
- Ах, только соглашайтесь, господа, обед будет. Разумеется, и речи не может быть об отказе.
Ксения живет по-княжески у своей богатой тетки.
Роскошная квартира, чудная обстановка, изысканные блюда за обедом, сама хозяйка, обаятельно любезная светская женщина, - всего этого достаточно, чтобы все мы чувствовали себя немного стесненно.
Когда подали артишоки, Боб долго смотрел на них с таким видом, точно перед ним лежало морское чудище, и вдруг решительно заявил, к всеобщему ужасу, что он подобного "фрукта" не решится отведать никогда в жизни.
А Султана забавляла всех своей болтовней.
- Вот поди ж ты, - решил Береговой, когда мы спускались с лестницы, - и между аристократическими семьями встречаются премилые...
- Госпожа Шепталова - очень симпатичная особа, - неожиданно изрек Вася Рудольф, и мы покатились со смеху.
Прощаясь, решили сойтись у Ольги на третий день Рождества.
* * *
Сочельник. Я убираю елку в первой комнате, в то время как во второй мне готовится сюрприз. Какой, я не знаю, но смутно догадываюсь о чем-то невыразимо сладком и приятном.
От рыцаря Трумвиля под елкой лежит письмо и подарок - белая, как снег, сибирская доха для принца и теплый беличий голубовато-серый меховой жакет для меня. Тут же беленькая, как пух, детская папаха и мое подношение сынишке: заводной зайчик на колесах, барабан, волчок. Саше и Анюте по свертку шерстяной материи...
Когда загорятся елочные огни, придут Ольга, Маруся, Коршунов и Рудольф. Может быть, забежит Кареев, наш общий любимец, со своей флейтой, на которой он играет мастерски, и Саня Орлова с Береговым и Федей. Но это еще не наверняка: в Рождественский сочельник все предпочитают сидеть по домам.
Я зажигаю на елке последнюю свечу и подхожу к плотно замкнутой двери.
- Мой сюрприз готов, а твой, Саша? - кричу я срывающимся от радостного предчувствие голосом.
- Сейчас, сейчас. Вот и мы.
Широко распахивается дверь, и я вижу моего маленького принца, самостоятельно стоящего на еще не окрепших детских ножонках.
- Ах! - всплескивая ручками, не то вздыхает, не то захлебывается восторгом мое сокровище и делает первый, второй и третий шаги по направлению к елке. Затем, подняв ручонку, лепечет, указывая на огни.
- Ма-ма-ма!
Да, это сюрприз!
Я подхватываю мое дитя на руки и подношу к елке, осыпая поцелуями.
Его восторгает все: и огоньки, и белый зайчик, и барабан.
* * *
Зову Анюту и Сашу. Обе довольны, обе сияют, хотя подарки такие пустячные.
- Гости будут? - таинственно осведомляется Анюта. - А что же подадим к чаю?
- Пустяки. Что-нибудь. Колбасу, булки, как всегда.
- Деньги пожалуйте.
Эти ужасные деньги, которых у меня так мало и которые способны отравить все мое существование! Последние дни были расходы, огромные для нашего скромного бюджета. Надо было купить подарки, традиционного праздничного гуся, а главное, раздать на чай дворникам, швейцару в школе, почтальонам, трубочисту...
- Денег нет, - говорю я мрачно.
- Тогда позвать татарина, как давеча? - предлагает Анюта.
- Татары под праздник сюда не придут.
- Тсс... - слышу я отчаянный шепот за моей спиной, оглядываюсь и вижу какие-то знаки со стороны Саши.
Анюта пожимает плечами.
- А по мне скрывай, коли охота, все одно узнается когда-нибудь.
- А еще божилась, что никто не узнает! Куда как хорошо! - возмущается Саша, и все ее милое с мелким бисером веснушек лицо отчаянно краснеет.
- Чего я не должна узнать? Чего я не должна узнать? Да говорите же! - кричу я и, предоставив сынишке одному заниматься зайчиком и барабаном, хватаю за руку Сашу и увлекаю ее в детскую.
Какое-то темное предчувствие угнетает меня.
- Саша, - говорю я. - Покажи мне твой сундук, покажи, ради Бога.
- И не подумаю. С какой радости, - ворчит она. Я знаю, что в углу сундука у Саши имеется деревянный слон-копилка, в которой хранятся ее сбережения: всего-навсего 67 рублей двадцать пять копеек. А рядом "министерство финансов", то есть наша общая касса, в которую в начале месяца мы кладем получаемые мною деньги и понемногу расходуем их на хозяйственные нужды.
Саша открывает сундук.
- Ну, еще чего. Сказано, не твое дело... Видано ли, слыхано ли, чтобы рыться по чужим вещам?
Я сгораю от нетерпения. Предчувствие оправдываются, последние сомнения исчезают.
Бросаюсь открывать кассу - она пуста. Раскрываю слона - там на дне лежит одна тщательно сложенная десятирублевка.
- Саша! - кричу я в отчаянии. - Саша, ты истратила на нас все твои деньги! Какой ужас! И я этого не знала, Саша!
Она смотрит на меня с минуту и, вдруг сердито махнув рукой, опускается на край постели и начинает с плачем причитать во весь голос.
- Да что ты взялась душу мою вымотать христианскую, что ли! Да что это, в самом деле, за разбой среди бела дня! Да что ты лезешь ко мне, скажи на милость! Ну, истратила! Ну, истратила. Не на тебя, барынька-сударынька, госпожа гордая, а на сестру свою, на дитятко ее тратила, на молочного сынка своего. Эка невидаль, сделай милость! Я тебе все одно, что сестра родная, ты меня не как прислугу, мужичку лядащую, как сестру почитаешь, а мне не дозволено потратить каких-то рублев злосчастных на вас. Да что я вам чужая, что ли? Или стыдно тебе, гордость тебя обуяла, что простая мужичка на тебя, барыню-сударыню ученую, свои гроши смеет расточать? А?..
И уже новым, злым взглядом глядят на меня заплаканные глаза Саши.
- Молчи, Саша! Ради Бога, молчи!
Я бросаюсь к ней на шею, и мы обнимаемся и плачем.
В дверях появляется Юрик и при виде этого ревущего дуэта прикладывает пальчик к губам и тоже заливается звонким плачем.
И длинный Боб, на ходу сбрасывая свою ветром подбитую шинельку, идет к нам. Саша вскакивает. Слез как не бывало.
- Да ты рехнулся, батюшка! - кричит она запальчиво. - С морозу прямо в комнату лезешь, ребенка застудишь. Ишь пару сколько напустил.
- Да, да, отойдите, Денисов, - подтверждаю я.
- Слушаюсь, миледи, - с комическим видом расшаркивается он.
Ольга и Володя Кареев выглядывают из прихожей.
- А Маруся? Она тоже обещала, - недоумеваю я.
- Они с Борисом Коршуновым, с Костей и Федей к Орловым махнули. А мы, как видите, миледи, верны вам, - с новым, изысканным поклоном рапортует Боб.
После таинственного совещания между Сашей и Анютой появляются колбаса, пряники и булки.
За столом я не выдерживаю и рассказываю моим друзьям о "подвигах" Саши.
Маленький принц уже спит, но Саша бодрствует в детской. И Боб Денисов предлагает "чествовать" ее.
Он исчезает за дверями детской и появляется снова под руку с Сашей.
- Да ну тя, оглашенный! Юреньку разбудишь! - отбивается она от своего навязчивого кавалера.
Но тот, не слушая, подводит свою "даму" к столу, сажает ее на почетное место и, опускаясь на низенькую скамеечку у ее ног, начинает:
- Лорды и джентльмены! (хотя джентльмен, кроме самого оратора, всего только один, в лице Володи Кареева). И вы, миледи! Сия юная дочь народа выказала пример исключительного самопожертвования и великодушия, и за это я позволяю себе поднять сей сосуд с китайским нектаром, - он поднял стакан с чаем, - и осушить его за ее здоровье и облобызать ее благородную руку. Миледи, - обратился он к Саше, ни слова не понявшей из его речи, - разрешите облобызать вашу руку в знак моего глубокого уважения к вам.
- Что-то он там лопочет? Я никак в толк не возьму! - удивляется та.
- Он просит поцеловать твою руку, - пояснила я ей самым серьезным образом.
- Руку! Да что я поп, что ли? Ах, ты, озорник этакий! У попа да у отца с матерью руки целуй, - наставительно обратилась она к Бобу, - а другим не моги. Слыхал?
- Слыхал, - покорно соглашается Боб.
И она исчезает, погрозив нам на прощанье пальцем.
Как тихо и нежно поет флейта в руках Володи при догорающем свете елочных свечей! Какая дивная мелодия! Такая же тихая, дивная и простая, как поступок Саши, как ее чудная душа...
Под эти звуки в моей собственной душе слагается решение работать не покладая рук. Я попробую переводить с французского и немецкого и буду помещать мелкие переводные рассказы в журналах. Таким образом, я скоро выплачу Саше истраченную на нас такую крупную в моих глазах сумму и увеличу хоть отчасти мой скромный доход.
Делюсь этой мыслью с моими друзьями. Ура! Они одобряют ее.
И опять тихие, кроткие, как пастушья свирель далекого альпийского края, звуки наполняют собой мою крошечную квартиру и вселяют в душу новые смелые мечты.
* * *
У моих родных в Царском Селе, куда я попадаю на другой день, огромная, под потолок, елка и ликующая толпа детей. По обыкновению у них званый рождественский вечер с массой нарядных взрослых и ребят.
Меня подводят к седым в шуршащих шелках дамам и важным господам в пенсне. За мной ходят по пятам мои братья: Павлик и Саша, мальчики восьми и десяти лет, сестра Нина и крошка Наташа.
Я окунаюсь в совершенно новую жизнь. Здесь не говорят о лекциях, о театральном училище, о практических занятиях и о сцене. Здесь свой мир, далекий от борьбы, смелых дерзновений и горячей юношеской мечты. Интересы здесь другие. И только милые, полные тревоги и любви глаза моего "Солнышка", как я называю моего отца, обращаются ко мне и словно спрашивают меня:
- Ну, что же, довольна ты своей судьбой, неспокойное, вечно ищущее борьбы и бури дитя?..
Из шумного зала, где веселье, смех и резвый ребяческий топот смешались с принужденной светской болтовней и звуками рояля, проскальзываю в маленькую комнату, находящуюся позади детской. Это настоящая келья монахини. Образа с теплющимися лампадами озаряют скромную узкую кровать, стол и комод, уставленный видами монастырей и церквей.
Худенькая с желтым некрасивым лицом девушка поднимается мне навстречу.
- Лидочка! Наконец-то! Я знала, что ты зайдешь.
- Варя! Милая, здравствуй! - и я бросаюсь к ней на шею.
Это Варя, воспитательница моих братьев и сестер и мой давнишний друг. С некоторых пор она стала очень странной, эта Варя. Бредит поступлением в монастырь, горит желанием стать монахиней.
У детей теперь веселая швейцарка Эльза, которая сумела их привязать к себе. Варя же все свободное время просиживает у себя в келейке, как сама называет свою комнату, молится, читает священные книги и плачет. И все оставили ее в покое и не мешают ей.
- Ну, как дела, Варя? - осведомляюсь я.
- А ты все крутишься. Все тешишь сатану. Бесовские действа изображаешь в своем театре. Прельщаешься мишурою, суетою. Куда как хорошо. Небось, как рыба в воде плаваешь. У, недостойная! Уйди ты от меня! Знать тебя не хочу! Уйду в обитель, за ваши грехи молиться буду... Отмолю, отмолю, отмолю!
Она начинает класть земные поклоны и твердит одно и то же, одно и то же по сто раз подряд. И глаза ее лихорадочно сверкают в полутьме комнаты, и губы кривятся на бледно-желтом лице.
Мне становится жутко. Кажется, что имеешь дело с сумасшедшей, тянет уйти, но я пересиливаю в себе это чувство.
- Полно, Варя, - говорю я, кладя ей руку на плечо. - Перестань так узко и односторонне смотреть на людей: каждому свое дорого. Ты чувствуешь призвание к монастырю, меня влечет к искусству. И не будем мешать друг другу.
- Мешать?
Она кривит судорожно губы.
- Нет, я буду мешать тому, что считаю неправым... Тебя ждут разочарование и борьба, меня - тихая пристань. Пойдем со мною, Лидочка, возьми сына и пойдем. Я ручаюсь, что никакие невзгоды, никакие печали не коснутся тебя за прочными дверями монастыря. Я укрою тебя от них, родная!
При этих словах она быстро поднимается с колен, бросается ко мне и крепко-крепко обхватывает мою шею.
- Идем со мною! Идем со мною! - твердит она в каком-то забытьи, и глаза у нее жутко закатываются при этом.
Тяжелое, гнетущее впечатление. Я чувствую, что только усилием воли смогу привести ее в чувство.
- Перестань, Варя, - говорю я строго. - Это уже не религиозность и не набожность, а какой-то суровый фанатизм. Оставь мою шею, ты меня задушишь. Я люблю Бога и исповедую Его не менее тебя, но в монастырь я не пойду.
- Не пойдешь! - взвизгивает она у самого моего уха и так крепко сжимает меня снова, что у меня мутится в глазах, потом бросается на стул и рыдает.
- Заблудшие овцы! Заблудшие овцы! - всхлипывая, повторяет она.
Тут входят Эльза и дети.
Любимец Вари, брат Саша, со всех ног бросается к ней.
- Не плачь, Варенька, не плачь, - говорит он, сам готовый разреветься.
- Кто скорее в залу? Ну, раз, два три! Наперегонки, - предлагаю я, чтобы отвлечь внимание детей от печальной картины, и мчусь туда первая, как на крыльях.
Они за мною.
- О, madame Lidie, не волнуйтесь, она уже давно так. Мы все привыкли. Скоро она уезжает в монастырь.
Скоро! Прощай же, прощай, бедная милая, никому непонятная Варя! И да сойдет на твою скорбную душу высший и прекрасный священный покой...
* * *
Какие огромные залы! Как блестят даже в наступивших сумерках ярко натертые янтарные квадратики паркета. Какое подавляющее величие кругом!
Мы все кажемся такими ничтожными в этих огромных помещениях старинного дворца, наполовину переделанного Смольного дома! Чай мы пили в большой и уютной комнате, где живет Ольга со своей тетушкой, вдовой убитого на войне офицера.
Тетушка предупредительно пошла к какой-то из соседских старушек, предоставив нам шуметь и дебоширить в ее комнате, сколько хотим. Но мы предпочли пойти осматривать эти бесконечные залы и коридоры.
Вот длинная широкая белая зала. Здесь, должно быть, были когда-то приемы. И огромная свита во главе с самой императрицей в величавом гросфатере (старинный танец, заимствованный у немцев) проходила по этим самым доскам, где проходим мы. В сгустившихся сумерках зимнего вечера тускло поблескивают золоченые рамы огромных портретов. Все цари и царицы. Все словно смотрят на нас, исполненные недоуменья, откуда пришла эта веселая, жизнерадостная группа молодых людей в этот тихий, молчаливый приют.
- Я положительно уничтожен, - шепчет Костя Береговой. - Олечка, неужели же вашу музу не вдохновляет уж одна эта грандиозно-прекрасная зала?
Оля вспыхивает от смущения. Костя затронул ее "струну". Ольга пишет красивые звучные стихи о темных ночах Востока, о белых лотосах и соловьях.
- Может быть, опишу все это когда-нибудь, - признается она.
Боб вынимает папироску и хочет закурить.
- Брось! - неожиданно свирепеет Коршунов, - здесь, в этих залах, целый мир прошлого, а ты курить!
- Да ведь никто не видит, - оправдывается Боб. Но он ошибается. С одной из скамеек неожиданно поднимается человек и идет прямо на нас.
- Ай! - взвизгивает Маруся. А Лили и Ксения хватают за руки друг друга.
бродит по этим залам. Многие считают ее безумною, но она в полном рассудке и пишет чудесные французские стихи, - быстро поясняет Ольга и опускается перед проходящей мимо нас женщиной в низком почтительном реверансе, произнося почтительно:
- Bonsoir, princesse!
Легкий кивок совершенно белой головы под черной кружевной наколкой, и она величаво проплыла к дверям.
слезами печали в глубине строгих синих глаз.
- Какая красота! Страшная красота горя! - сказала Саня. - Нет, господа, ничего подобного, мы не увидим никогда!
- Граф умер, спасая от землетрясения жителей какого-то итальянского местечка, - пояснила Ольга.
- Но она русская?
- Вполне русская.
совсем в своей тарелке. - Едем, право. Тройки заждались.
- Стойте, я хочу стихи говорить, - загремела на всю залу до сих пор молчавшая Султана.
- Стойте, дети! Почтенная Болгария желает говорить стихи! - вторил ей Боб и, подняв обе руки над головою, приготовился дирижировать.
- Только потише, Султаночка. У вас, душа моя, не голос, а труба иерихонская, - предупредил Костя.
Увы! Султана уже встала в позу и загудела на всю залу... И эхо из других зал, сводчатых и пустынных, понеслось, перекликаясь, за нею:
Клынусь его последны ден. Клынусь...
- Ради Бога, тише! Ради Бога! - мы испуганно замахали на нее руками.
Но было слишком поздно: изо всех дверей соседнего с залой коридора высунулись старушечьи головы в чепцах и без чепцов. И ужас был написан на всех этих почтенных лицах!
Наконец, самая энергичная из обитательниц вдовьей половины высунулась из своей двери и произнесла по нашему адресу недовольно:
Вот и дождались!
Мы моментально приходим в себя от этого нелестного для нас предостережения. Мужчины шаркают ногами, как пай-мальчики, мы низко приседаем.
Но это не помогает.
- Спасайся, кто может! - неожиданно кричит Федя и первый ударяется в бегство.
дома, как на крыльях, туда, вниз, где нас ждут тройки, веселые ямщики и крепкий декабрьский мороз...