• Приглашаем посетить наш сайт
    Иванов В.И. (ivanov.lit-info.ru)
  • Мой принц

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8

    Глава 1

    Длинный, длинный коридор, по обеим сторонам которого высокие, большие двери с надписями: "библиотека", "музыкальный класс", "репетиционная"... В самом конце, над дальней дверью, небольшой образ, здесь домовая церковь.

    Осеннее солнце белыми зайчиками играет на квадратиках паркета.

    Я останавливаюсь у третьей двери направо, с небольшою вывескою: "канцелярия".

    Там, за дверью, моя судьба.

    Я похолодевшею рукою дотрагиваюсь до медной ручки. Когда дверь распахивается, я точно проваливаюсь в какую-то бездну.

    "Ну, Лида Воронская-Чермилова, крепись! Ты сама жаждала этого, - повторяю я мысленно. - Никто не толкал тебя сюда. Собери же все твое мужество, вспомни, ради кого ты пришла завоевывать труднодостижимое, и крепись".

    Но, как ни стараюсь я подбодрить себя, мои колени подгибаются, а руки дрожат.

    Первое, что бросается мне в глаза, это большой письменный стол, перед ним широкое кресло. В кресле - господин в синем вицмундире, плотный, с тонко закрученными длинными усами и быстрым живым взглядом карих глаз. Совсем как институтский преподаватель.

    И совершенно упустив из вида, что мне двадцатый год, я отвешиваю незнакомому господину самый "непозволительно-низкий" реверанс, точно я какая-нибудь пятиклассница-институтка.

    Затем, поняв свою ошибку, нелепо складываю руки "коробочкой", как это делают институтки, когда им приходится выслушивать выговор начальницы и инспектрисы, и молчу, вытаращив глаза на господина в синем вицмундире. А в голове невидимые молоточки стучат: "Кончено! Осрамилась! Совсем осрамилась на веки веков и бесповоротно. О, глупая, трижды глупая Лида!"

    Вероятно, я представляю собою довольно комичное зрелище, потому что легкая улыбка появляется у господина в вицмундире. Он привстает со своего места и ободряюще говорит:

    - Вы, вероятно, желаете быть допущены к конкурсному экзамену и подавали прошение? Ваши бумаги здесь?

    - Да, - говорю я так, точно от моего ответа зависит жить или умереть, - я послала сюда прошение и бумаги.

    - Ваша фамилия? - обращается он ко мне с вопросом, роясь в то же время в кипе бумаг на письменном столе.

    - Лида Воронская, - выпаливаю я как-то уж слишком быстро и цепенею от ужаса.

    Какая же я Лида, да еще Воронская, когда мое настоящее имя Лидия и уже второй год я больше не Воронская, а Чермилова!

    Я хочу поправить свою ошибку и начинаю лепетать что-то.

    - Странно! Гм! Очень странно! - говорит он. - Прошения Лидии Воронской здесь нет.

    - Ну, конечно! - отвечаю я, мгновенно приходя в себя. - У вас и не может быть прошения Лидии Воронской.

    - То есть, что вы хотите этим сказать? Проницательные глаза его смотрят строго, почти сердито.

    - Ах, извините, - роняю я безнадежно, - я... я... ошиблась... я... не Лида Воронская, а Лидия Чермилова... Воронская - это моя девичья фамилия. А я замужем.

    - Замужем? - спрашивает удивленно "вицмундир". - Такая молоденькая и уже замужем!

    В лице его я вижу сомнение, правду ли я говорю.

    Тогда я быстро начинаю объяснять ему, что мне скоро двадцать лет, что замужем я уже почти два года, что я мать шестимесячного мальчика и что решила работать для моего ребенка; хочу, во-первых, сама, своим трудом, поднять его на ноги, а во-вторых, хочу добиться славы, чтобы мой ребенок мог впоследствии гордиться своею матерью, и вот, по этим двум причинам, прошу зачислить меня на драматические курсы.

    Я говорю, не останавливаясь ни на минуту. Видя, что господин в вицмундире слушает меня внимательно и не прерывает, я уже не могу удержаться и... начинаю, неизвестно зачем, описывать наружность "моего маленького принца", как я называю моего ребенка, рассказываю про его характер, про его привычки, словом, все то, что меня так забавляет и радует в нем.

    Затем я объясняю моему слушателю, что мой муж офицер, что он уехал в Сибирь и ранее трех лет не вырвется оттуда, что мужа моего я называю "рыцарем Трумвилем", а он меня "Брундегильдой", что прежде жили мы в Царском Селе, в офицерском флигеле стрелкового батальона, что я свою квартиру называла "замком", что, кроме мужа, у меня отец и мачеха, которых я называю "Солнышко" и "мама-Нэлли", что именно у них я жила после отъезда мужа.

    - Позвольте, позвольте! - смеясь, прерывает меня, "вицмундир". - Не знаю, какое все это имеет отношение к вашему прошению относительно допущения вас к экзаменам?

    - О, близкое, очень близкое! - возражаю я, - ведь я решила оставить Солнышко и маму-Нэлли исключительно для того, чтобы поступить к вам на курсы. А поступить я желаю, во-первых, потому что я уже вам объяснила причину...

    - Все это прекрасно, - осторожно прерывает он меня. - Я вижу, что у вас много темперамента, искренности. Для того дела, которому вы желаете посвятить себя, все это, конечно, весьма желательно, но самое важное - безграничная любовь к нему. Она, эта любовь, пожалуй, даже важнее таланта, способностей, и без нее не добиться намеченной цели...

    Тут мой собеседник заговорил о театре, о сцене, о драматическом искусстве, о том, сколько усилий и работы требуется для того, чтобы стать артисткою.

    - Вы сказали, что хотите работать ради вашего ребенка. Это, конечно похвально. Но, мне кажется, для этого вы выбрали не совсем подходящий путь... Чтобы посвятить себя сцене, искусству, нужно прежде всего любовь к нему... Скажите, задавали вы себе вопрос, достаточно ли у вас любви к искусству, чтобы преодолеть все те трудности, которые вас ожидают в будущем на поприще артистки?..

    Минуту глаза господина в вицмундире смотрят в мои вопрошающим строгим взглядом, как будто желая угадать все, что происходит в моей душе.

    - Люблю ли я искусство? - говорю я, точно разбуженная его словами, - да я его не только люблю, я его обожаю... Я убеждена, что это самое лучшее, что есть на земле... Ведь искусство - это правда и красота... Да, я, хочу стать артисткой, чтобы работать для моего ребенка, но вместе с тем я уже давно чувствую влечение к сцене, к театру.

    - Вы никогда не выступали на сцене? - спрсил он.

    - Ах, нет, если не считать двух любительских спектаклей... Но с детства я упиваюсь отрывками трагедий, стихами... С детства чувствую призвание к сценическому искусству, хотя имею о нем пока лишь смутное понятие... И я... я живу мечтою о чем-то большом и красивом, что должно поднять меня на своих крыльях и унести от земли...

    - Все это прекрасно, - замечает господин в вицмундире и смотрит на мою хрупкую, тоненькую, как у подростка-мальчугана, фигуру, - но вынесете ли вы, под силу ли вам будет тот труд, под которым сгибались гораздо более крепкие спины? Путь, избранный вами, труден и тернист, а вы, в сущности, еще дитя и хрупкое дитя при этом...

    - Но ваше здоровье? У вас такой слабый голос, и сама вы такая худенькая, слабенькая...

    - Ради Бога, - лепечу я в волнении, все сильнее и сильнее охватывающем меня, - не обращайте внимание на это. Увидите, я все пересилю, я буду стараться, буду работать... примите только меня на ваши курсы, умоляю вас!

    И я с мольбою складываю руки на груди. Лицо его делается совсем строгим.

    - Это не от меня зависит, а от результата испытания, которому вы должны подвергнуться, - говорит он официальным голосом. - Вы говорите, ваша фамилия Чермилова, Лидия Чермилова. Да, ваши документы здесь у меня, - и, перелистывая их, вскользь замечает, - все в порядке. Вы кончили институт, аттестат здесь, и потому нет никаких препятствий к допущению вас к испытанию. Последнее же решающее слово принадлежит уже конференции.

    - Ой!

    Я снова проваливаюсь куда-то, и это "ой" звучит из глубины той бездны, куда скатилась сейчас моя испуганная душа. Это "ой" вызывает добродушную улыбку господина в вицмундире, и все лицо его, благодаря этой улыбке, становится снова милым и простым.

    Через минуту он говорит опять строго и официально.

    - Еще одно: вы замужем, а, по существующим правилам, без разрешения мужа вас принять нельзя будет, даже если вы выдержите испытания.

    - Без разрешения мужа! - вскрикиваю я, забывшись. - Да разве он может запретить мне то, что я хочу? Он - "рыцарь Трумвиль"! Настоящий, всамделишний рыцарь!

    Господин в вицмундире улыбается. Поняв всю несуразность вырвавшейся фразы, я заливаюсь мучительным румянцем.

    - Впрочем, - добавляю я быстро, - разрешение у меня имеется... Я завтра же представлю его вам.

    - В таком случае, вы можете явиться в субботу к экзамену, - говорит спокойно мой собеседник, делая какую-то пометку на моем прошении.

    Я снова "окунаюсь" совсем уже по-институтски и с пылающими щеками выскакиваю за дверь.

    Я уже успела спуститься до второй площадки широкой лестницы, когда сверху раздался голос выбежавшего за мною господина в вицмундире.

    - Госпожа Чермилова, запомните, что экзаменационные испытания будут производиться в будущую субботу, в восемь часов вечера!

    Я с трудом удерживаюсь, чтобы не осрамиться в десятый раз, и, поклонившись "как взрослая", так стремительно сбегаю вниз по отлогим ступеням, что у подававшего мне пальто швейцара полное недоумение в глазах.

    - Кто этот господин в вицмундире там наверху? - спрашиваю я, одеваясь в передней.

    - Это инспектор драматических курсов при Императорском театральном училище Викентий Прокофьевич Пятницкий, - объясняет важно швейцар.

    - А-а! - говорю я и выбегаю на улицу.

    В душе моей целая буря... Надежда, сомнение, страх и отчаяние - все переплелось во мне. Я несусь по тротуару, не обращая внимание на прохожих. Какой-то старичок в цилиндре, которому я нечаянно наступила на ногу, отпускает что-то нелестное по адресу дурно воспитанной нынешней молодежи...

    "Который из этих шаров купить моему принцу?" - думаю я с минуту и покупаю три сразу: красный, желтый и голубой, и бегу снова к моему милому маленькому сынишке, в мою квартирку в Кузнечном переулке...

    Уже издали я вижу его в окне на руках кормилицы.

    Машу шарами и кричу, забывшись, на всю улицу:

    - Принц! Маленький принц! Это тебе! Это тебе!

    У прохожих испуганные лица. Городовой начинает беспокоиться на своем посту.

    Ах, какое мне до них всех, в сущности, дело! Сию минуту на свете нас только двое: я и мой маленький принц!

    Я пересекаю двор и трезвоню у двери.

    Улыбающаяся румяная кухарка Анюта встречает меня:

    - Ну, как? Благополучно ли, барыня?

    Она только второй день служит у меня, но посвящена во все мои дела.

    - Отлично! Прошение мое принято и в субботу экзамен! - кричу я и с шарами в руках несусь в детскую.

    Вот он, моя прелесть, белокурый, кудрявый, светлоглазый, немного хрупкий, немного бледный и тонкий, - совсем как его юная мать. Смотрит на шары и улыбается.

    О, прелесть моя!

    Перебирая его пушистые кудерки и прижимая к груди это бесценное для меня тельце, я решаю:

    "Радость моя! Для тебя одного я должна завоевать будущее, для тебя буду работать, буду стараться, чтобы ты мог вполне гордиться твоей маленькой мамой! Чтобы ты мог жить без лишений, радостно, весело и светло!"

    Удастся ли мне это?

     

    * * *

    Вся следующая неделя проходит как в чаду. Обе небольшие комнаты моей скромной квартирки оглашаются с утра до вечера то какими-то странными выкриками, то низкими-низкими нотами, то веселым детским лепетом.

    И дикие крики, и тихий лепет, и низкие грудные ноты - все это мое. Это я для предстоящего экзамена декламирую бессмертную лермонтовскую поэму "Мцыри", повторяю басню Крылова "Ворона и Лисица". Мрачный, умирающий, юный, одинокий Мцыри, Лиса Патрикеевна, ротозейка ворона - все это чередуется одно с другим. Я быстро перевоплощаюсь из одного лица в другое. Так и надо. Необходимо даже. Путь, избранный мною, требует отречения от собственной личности, требует перевоплощений...

    Меня могила не страшит,
    Там, говорят, страданье спит

    Но с жизнью жаль расстаться мне...

    Это говорит юный умирающий Мцыри.

    Я вижу перед собой угрюмое бледное лицо, пламенные глаза, прекрасную, гордую голову, и в груди моей разливается огонь сочувствия, жалости безысходной тоски. Мне до боли жаль этого несчастного, одинокого Мцыри... Представляю в его положении себя... Жаль и себя, безумно жаль. Он, я - все смешивается... Ах, как грустно и как сладко! Какая-то волна поднимается со дна души и захлестывает меня. Накатила, подхватила и понесла. Голос мой крепнет и растет.

    И вспомнил я отцовский дом,
    Ущелье наше и кругом
    В тени рассыпанный аул...

    Да, да, я вспоминаю и аул, и саклю... Мою саклю... Там растут прекрасные дикие кавказские розы и грозно шумит горный поток... Там я жила, там бегала и резвилась ребенком... Или это только кажется мне?

    Плач моего маленького принца приводит меня в себя. Голова кормилицы Саши в красивом голубом повойнике просовывается в дверь.

    - Барыня-касаточка, потише, пожалуйста, - Юреньку разбудишь.

    Достаточно этих нескольких слов, и Мцыри исчезает мгновенно, а с ним и кавказские розы, и горный поток...

    Я бегу к милой колыбельке, извлекаю из нее теплое, раскрасневшееся от сна крошечное существо, осыпаю его поцелуями и, смеясь, декламирую с ужимками, от которых Саша валится со смехом на кровать:

    Вороне где-то Бог
    Послал кусочек сыра...

    Потом происходит торжественное облачение "принца", и мы выносим его на прогулку.

    А вечером, после обычного купания моего Юрика, я, наглухо заперев дверь в детскую и опустив тяжелую портьеру, начинаю снова:

    Ты видишь на груди моей
    Следы глубокие когтей;
    Еще они не заросли
    И не закрылись; но земли

    И смерть навеки заживит...

    Тут Анюта прерывает меня и рассказывает, что дворник утром, принеся дрова, спрашивал ее: "Что, у вас барыня-то молодая ровно как будто не в себе? Домовладелица на этот счет беспокоится... До белого утра в окне у вашей барыни свет, и лопочет она что-то и руками размахивает... Намедни под окном видел. Все ли у них тут дома?" И он будто бы многозначительно покрутил пальцами около собственного лба.

    - Я ему сказала, - прибавляет Анюта, - передай твоей хозяйке, что наша барыня к экзаменту готовится. А вас просим покорно за нами не подглядывать у окон, а то с квартиры съедем. Только и всего...

    Вот он, наконец, настал страшный, решающий день!

    Экзамен на драматических курсах назначен ровно в восемь часов.

    О, как бесконечно тянется время! На улице дождь, слякоть, туман. В моей крохотной квартирке - уют, тепло и радость. Невинное люлюканье, и тихое воркованье моего "принценьки". И песни Саши, песни про удальца-коробейника, и про матушку Волгу, и про Хаз-Булата удалого...

    Топится камин в углу, но я вся дрожу. И в рот не могу взять ни кусочка. Нет аппетита. Думаю только об экзамене. "Быть или не быть", - говорил когда-то Гамлет, принц датский, один из героев Шекспира. Если выдержу - впереди карьера, работа во имя моего Юрика, надежда впоследствии осуществить то, о чем я так мечтала, а может быть, кроме того, имя, слава. Провалюсь - впереди серое, будничное существование... Не хочу! Не хочу! Я должна поднять на собственный заработок моего "принценьку"... Именно на собственный труд, заработок. Но вместе с тем хочу, надеюсь еще достичь славы, чтобы "принценька", мой мальчик светлокудрый, гордился своей матерью.

    Ну, Брундегильда из замка Трумвиль, держись, моя милая, крепко!

    Как-то неожиданно, незаметно подполз вечер.

    Анюта убедила-таки меня проглотить две-три ложки супа и съесть куриную лапку. Она и Саша облекли меня в новое, модного тогда цвета морской воды платье. Отложной воротник открывает ребячески-тонкую шею. Волнистые, непокорные волосы по обыкновению рассыпаны. Глаза горят лихорадочно, как у кошки.

    Но лицо...

    Ну и личико же у будущей артистки! Цветом оно напоминает сейчас молодой салат, - так оно бледно-зелено от волнения. Щеки, лоб и кончик носа холодны как у покойника, точно я пробыла на леднике, по крайней мере, целые сутки.

    Я целую сонную головку сынишки и подхожу к Саше.

    - Саша, - говорю я кормилице моего сына, с которой успела за эти несколько месяцев подружиться, несмотря на разницу взглядов и положения, - Саша, у меня нет матери... Отец далеко, и я знаю, что хотя он согласился отпустить меня, но не сочувствует моему поступку. Перекрести меня ты... Благослови и пожелай счастья...

    Она силится удержать волнение. И вдруг разражается слезами. Ревет так, точно я иду на плаху, готовлюсь к смерти.

    - И на кой ляд экзаменты эти выдумывают! - причитает Саша, подперев щеку рукою. - Только зря ребенка мучат! Ишь, с личика даже спала за эти дни!

    Несмотря на то, что ей самой только девятнадцать лет, она самым искренним образом считает меня "ребенком". Она в свои девятнадцать лет пережила слишком много: смерть мужа и собственной малютки-девочки, поступление в приют кормилиц. Бедная Саша!

    Сейчас она искренно плачет надо мною. Ей жаль меня за те муки, которые я испытываю сейчас. Жаль и себя.

    - Саша, не плачь, - говорю я, - а то я взволнуюсь и уже окончательно провалюсь на экзамене. Понимаешь ли? Лучше исполни мою просьбу, перекрести меня и поцелуй.

    - Храни тебя Господь моя лапушка.

    В прихожей Анюта с вытаращенными от любопытства глазами шепчет:

    - Дай Бог! В добрый час, барыня!

    Выхожу на улицу, шатаясь от волнения. Быстро перебегаю двор...

    - Извозчик! На экзамен.

    - Чаво?

    - Двугривенный.

    - Куда это? Слышь, не понял.

    - Ах!

    Из зеленой я делаюсь мгновенно багровой от смущения. Ну, можно ли быть такой рассеянной. Спешу исправить свою ошибку.

    - На Театральную улицу, к зданию драматических курсов - двугривенный.

     

    * * *

    Я поднимаюсь по знакомой широкой лестнице.

    В длинном коридоре пятого этажа, между церковью на одном конце и залою на другом, целая толпа людей обоего пола. Здесь и нарядные, роскошно одетые как на бал барышни в полуоткрытых платьях и длинных перчатках до локтей, с вычурными прическами; здесь и скромно и бедно одетые фигурки в коричневых и черных платьицах, иные при черных фартучках, как гимназистки; здесь и женщины средних лет, здесь и молодые, и совсем еще юные девочки, лет пятнадцати и шестнадцати на вид. Мужчины - почти все молодые, с бритыми по-актерски или еще лишенными всякой растительности лицами. Некоторые из них в черных сюртуках, другие в простых ученических рубашках, опоясанных ремнем с пряжкою. У всех в руках книги или тетрадка. Все возбуждены, взволнованы, и в глазах затаенный страх, порой граничащий с отчаянием. Некоторые, однако, стараются скрыть свой страх и хотят показать, что они ничего не боятся.

    Красавец-блондин щурится на окружающую его молодежь и цедит сквозь зубы:

    - Не понимаю, чего тут волноваться, право. Ну, срежешься - что ж из этого? Можно обойтись и без курсов. И потом, мудрено срезаться. Продекламировать стихи и басню - не велика хитрость.

    - Однако, - возражает ему худенькая маленькая брюнетка с лицом итальянского мальчугана, - конкурс чересчур велик: из ста конкурентов примут не больше двенадцати.

    Только двенадцать!

    Что-то падает в моей душе, и отчаяние темным потоком заливает сердце.

    Трудно очутиться в числе двенадцати счастливых избранниц. Прощай, моя чарующая, моя радужная мечта!..

    По коридору бежит полная, симпатичная молодая дама в синем платье, с пенсне на маленьком, чуть вздернутом носике.

    "итальяночка".

    - Вот тебе раз! Классная дама! - басит длинный, худой, молодой человек, с оливково-смуглым лицом и черными, гладко причесанными волосами. - А как же мы-то, мужская половина? У нас, мужчин, разве тоже будет классная дама?

    - Да, и мы тоже подпадем под ее начальство, если удостоимся поступления, - говорит приятным, мягким голосом его сосед, красивый юноша со странным выражением рассеянного лица.

    Я смотрю в это лицо, и мне кажется, что вижу на нем ясно и четко печать таланта. "Этот будет принят вне всякого сомнения. Счастливец! - решает за меня кто-то посторонний в моей душе, и я ловлю себя на нехорошем чувстве: я завидую этому юноше, у которого на лице явно выражено дарование.

    - Господа! - прерывает мои мысли запыхавшаяся классная дама, - пожалуйте все вниз на сцену. Члены конференции уже там и ждут вас. Только, господа, пожалуйста, потише.

    Все устремляются в дальний конец коридора, следом за Викторией Владимировной Ювен. Там, рядом с церковной дверью - другая, ведущая на сцену, соединенную с верхним коридором "черною" лестницею. Вся толпа экзаменующихся теснится несколько минут у этой двери.

    - Pardon, - я слышу тихий оклик справа и, скользнув взглядом по высокой фигуре девушки, одетой в скромное коричневое платье, замираю от неожиданности. Предо мною бледное до прозрачности, маленькое личико, с сине-зелеными, неестественно ярко горящими глазами под ровными дугами черных бровей. Непокорные черные волосы оттеняют копной это бледное лицо, милое, знакомое лицо...

    - Ольга! Родная моя! Ты ли это?

    - Лида Воронская! Милый Вороненочек!

    Мы стоим друг перед другом, держимся за руки и смеемся.

    - Какими судьбами, Оля?

    - Лидуша, и ты? Экзаменуешься?

    Это Ольга Елецкая, моя институтская подруга. Два года со дня выпуска мы не виделись с "Белым Лотосом", - как называли Олю в институте. Я успела за это время выйти замуж и получить от Бога мое ненаглядное сокровище - маленького принца. У Ольги, я слышала, умерла мать.

    Мы видим в чертах друг друга уже отошедшие беззаботные отрочество и юность.

    - Что твой отец? Мачеха? Что Большой Джон, о котором ты нам любила рассказывать? Братья? - роняет своим грудным голосом Ольга.

    Ольга молчит подавленно. Она знала милого юношу, друга моей юности. Она видела его в институте, где он посещал меня и где перезнакомился со всеми моими товарками по классу.

    - А у меня есть теперь маленький принц и еще рыцарь Трумвиль в далекой Сибири, - прибавляю я.

    - Ты все та же неисправимая мечтательница и шалунья, какою была в институте, - говорит она с милой и грустной улыбкой. - Все у тебя принцы да рыцари... Догадываюсь: рыцарь - твой муж, а принц - ребенок. Ведь верно?.. А вот я со дня смерти мамы так несчастна, милая Лида! Одно только искусство меня может воскресить.

    Нас толкают немилосердно. Классная дама кричит:

    - Совсем как в институте, - шепчу я, пропуская Ольгу вперед.

    - Заметь, и форма та же, что у наших классных дам.

    Наш разговор прерывается громким приказом.

    - Господа! На сцену!

    стульев. Когда мы появляемся с Ольгой, большая часть стульев уже занята. Полненькая классная дама неутомимо хлопочет.

    - Садитесь, господа. Занимайте места. Не задерживайте начальство.

    Тут только я вспоминаю, что помимо сцены существует зрительный зал по ту сторону рампы. Поворачиваю туда голову и замираю. Десятки биноклей направлены на сцену. Оживленный говор, пестрота, нарядов сногсшибательные шляпы с колышущимися на них перьями, подвижные бритые лица актеров и, наконец, первый ряд, занятый администрацией и "светилами" нашей образцовой сцены, - все это смешалось в моих глазах.

    У меня закружилась голова и подкосились ноги.

    Ольга подхватила меня за талию и усадила на стул.

    - Лотос, - шепчу я ей на ухо по старой институтской привычке, - да ведь нам с тобой срезаться нельзя...

    - Понятно!

    - Значит, надо выдержать обязательно, - говорю я так громко, что соседка слева, оказавшаяся красавицей-блондинкой, развязно болтавшей наверху в коридоре, презрительно щурится на меня сквозь лорнет.

    Звонок колокольчика дает новое направление моим мыслям.

    помечены фамилии экзаменующихся.

    - Господа! Милостивые государыни и милостивые государи! - говорит он твердым, точно чеканящим голосом. - Из ста желающих попасть в число учениц и учеников драматических курсов в этом году могут быть приняты не более одиннадцати человек, ибо имеется всего пять мужских и шесть женских вакансий. Сейчас начнется экзамен. Так как на курсы принимаются исключительно лица, получившие среднее образование, то экзамен будет состоять, главным образом, в определении, есть ли у вас способности к сцене, к драматическому искусству. Но прошу помнить, что, помимо выразительности декламации и отчетливости, от вас требуется еще и громкий голос. И поэтому просим вас читать насколько возможно громко и четко. Говорящих слабым, тихим голосом заранее предупреждаю, мы не дослушаем до конца... А теперь, милостивые государыни и милостивые государи, мы приступим.

    - Господи, как страшно! - прозвучал чей-то жалобный голосок позади меня.

    Я живо оглянулась. Полненькая, румяная, с толстой русой косой и большими выпуклыми глазами, симпатичная девушка перекрестилась.

    - Вы боитесь? - участливо спросила ее Ольга.

    - Позвольте представиться - Маруся Алсуфьева, - с тою же милой улыбкой протянула она руку сначала Ольге, потом мне.

    Опять звон колокольчика, переворачивающий "все нутро", как у нас говорилось в институте, и полная тишина воцарилась в маленьком школьном театре.

    Экзамен начался.

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8