Две недели пролетели с тех пор, как младшая Горная вернулась под кровлю родительского дома, в круг родной семьи, две недели бестолковой сутолоки, праздной болтовни, постоянных приемов и недолгих часов одиночества за томиком французского или английского романа в руках. В этом, однако, не было вины Лики. Неоднократно собиралась молодая девушка поговорить с матерью о своих планах, открыть ей свои заветные мечты и поделиться ими с близким человеком. Но ее свиданья с Марией Александровной совпадали, как нарочно, в те часы, когда Лика не могла застать мать одну. По утрам Марья Александровна Карская вставала лишь к позднему завтраку, то есть к двум часам, в то время именно, когда дом уже кишел посторонними посетителями, приезжими из города родственниками и знакомыми. Впрочем, Лика и не особенно горевала покамест, уходя вся с головой в свое праздное бездействие.
"Вот переедем осенью в город, тогда все, все будет уже иначе. Можно и благотворительность, и пением заняться!" -- неоднократно утешала она сама себя, чувствуя по временам острую тоску от такого пустого существования.
Однажды, возвратившись с музыки, в свой розовый будуар-коробочку, молодая девушка нашла на своем письменном столике, объемистый конверт с заграничной маркой.
"Венецианский штемпель. От тети Зины!" -- мелькнуло вихрем в голове молодой девушки и она дрожащими руками вскрыла конверт. С первых же строк этого объемистого письма Лику стало бросать от волнения, то в жар, то в холод... Неприятное сосущее чувство недовольства собой, неловкость перед прямой и честной душой тети Зины наполнило до краев ее сердце.
"Что-то ты поделываешь, моя девочка? -- писала ей тетка. -- Надеюсь, не изменилась и старательно занимаешься пением по нашему уговору? Боюсь я одного, моя милая Лика, чтобы окружающая тебя теперь светская жизнь не засосала тебя в свою трясину. Она заманчива, привлекательна, дитя мое, с наружной стороны. Но какая в ней пустота, моя девочка, если бы ты знала только! Но я слишком уверена в тебе, моя Лика, чтобы могла серьезно беспокоиться и сильно волноваться за мою честную, умную, и вполне уравновешенную Лику, которая обещала своей старой тетке, положить себя всю на пользу другим.
Я слишком уверена в тебе, слишком знакома с твоей чуткой душой, чтобы бояться за нее, Лика. Мишурный блеск не может заслонить от тебя сияния настоящего солнца, дорогая девочка.
Учись же, пополняй пробелы своего образования, не складывай рук, обессиленная праздностью, не изленивайся среди роскоши и довольства светской жизни.
"Говорила ли ты с твоей мамой о твоем давнишнем намерении учить бедных ребятишек? Когда начнешь заниматься пением?.. Синьор Виталио велел передать тебе, что грех зарывать в землю талант, данный Богом. Но ты уже знаешь нашего доброго старика, знаешь его постоянные речи на эту тему и поэтому я не буду распространяться по этому поводу.
"А у нас здесь персики отягощают чуть ли не до земли ветви деревьев. Я как-то ходила вчера на наше любимое место и вспоминала тебя, моя милая, моя славная, родная девочка. Помнишь ли ты тот вечер, моя Лика, когда ты пела впервые "Addio Napoli" (Прощание с Неаполем. Популярная итальянская песня) и когда синьор Виталио расцеловал тебя, сказав, что в твоем голосе кроется бесспорный талант, Божия искра.
Тогда была весна, Лика, и магнолии цвели и апельсиновые деревья стояли все белые-белые, как невесты под фатой своих чудесных цветов.
Лика, Лика, моя девочка, помнишь ли ты также и ту весну, когда впервые сознала в себе острую потребность отдаться всем своим существом на пользу людям. Помни, Лика, моя, -- будут говорить кругом тебя: "один в поле не воин, одна ласточка не может сделать весны". Но, дитя, если каждая из нас проникнется общей идеей любви к беднякам и сознанием необходимости придти им на помощь отдать все свои силы на труд, работу и пользу людям, легче, поверь мне, станет жить не только тем кому помогаешь, но и самой себе!!. -- Да, да, да!"
Безумный восторг, охватил снова Лику по прочтении этого письма. Чем-то теплым, ласковым, чудным и бодрым повеяло на нее от этих ласковых строчек... -- Да, да, да! Именно, так и, надо поступить, как пишет незабвенная тетя Зина. И как во время подоспело оно, это милое, родное письмо!
Как раз во время подоспело, когда Лику уже начал закручивать этот водоворот, светской сутолоки, в котором утонули уже ее сестра и Толя, и все ее здешние знакомые, и который, действительно, способен заманить, втянуть в свою с виду соблазнительную и увлекательную пучину.
Нет, тысячу раз нет, он не осилит ее, не затянет ее, Лику!
И перед молодой девушкой мысленно встала, та дивная весенняя ароматичная итальянская весна, о которой писала в своем письме тетя Зина, когда Лика впервые почувствовала, ощутила, в себе эту жгучую потребность служить людям. Да, тогда была весна, теплая, ласковая, голубая... Пахло апельсинами и миндальными цветами... Море курилось серебряной дымкой, а в зеленой траве синели фиалки. И на террасе виллы она, Лика, поет свое "Addio Napoli"... И весна поет вместе с ней, и море, и фиалки. И самый воздух поет, ароматичный и чудно прекрасный в этой благословенной южной стране.
Лика забылась в своем сладком дурмане! В голове встали грезы, а душа ее уже томилась и тосковала по звукам песен. Губы раскрылись, невольно, глаза заблестели и вдруг, неожиданно розовая комнатка огласилась первыми звуками прекрасной, как мечта, неаполитанской песни.
Лика распахнула окно. Студеная волна ночного воздуха ворвалась в комнату. С вокзала долетали умирающие звуки музыки, с неба глядела луна, таинственная и точно робкая, под легкой дымкой облаков. "Addio Napoli", -- пела Лика и, глядя на эту северную студеную ночь, на испещренное золотистыми бликами небо, на таинственный палевый месяц и молчаливо замерший в своей жуткой непроницаемости сад, она думала о другом небе, ясном и прозрачном, о других ночах благовонных и горячих ночах юга...
В саду под самыми окнами Лики блеснул огонек сигары...
-- Лика! -- послышался чей-то не громкий голос.
Девушка разом отпрянула от окна. Песнь круто оборвалась, замолкла, неоконченная, на полуслове.
-- Это -- я, Лика, не бойтесь... -- и Андрей Васильевич Карский выступил из тени в полосу луннаго света.
-- Ах, это, вы petit papa! А я не узнала вас! Думала чужой! -- произнесла Лика дрогнувшим голосом.
-- А вы хотели бы увидеть вместо меня, волшебника той дивной страны, о которой вы так очаровательно сейчас пели? Но какой у вас голос, Лика! Я и не воображал и не подозревал даже, что вы поете, как настоящая певица.
-- Я училась три года пению! -- скромно отвечала ему Лика.
-- Но вы поете бесподобно, как никто. Я ничего подобного не слышал вне сцены театра. Однако послушайте, Лика, вам сейчас еще не хочется спать, -- спросил отчим и не дожидаясь ее ответа, прибавил: -- накиньте, что-нибудь на плечи потеплее и сойдите в сад. Мы потолкуем с вами.
-- Он взглянул на нее и улыбнулся.
-- О чем вы papa? -- изумилась она.
-- Знаете ли, Лика, на кого вы похожи так? На какую-нибудь белую виллису скандинавской древней саги или фею волшебной страны. Но, впрочем, оставим фантазии! Я нахожу, что вы сегодня совсем иная, нежели всегда.
-- И вы тоже иной, papa, совсем иной, нежели прежде, -- в тон ему отвечала падчерица.
-- То есть? -- изумленно приподнял свои строгие брови, отчим.
-- Вы не рассердитесь, если я буду откровенна с вами? Не обидитесь на меня? -- и Лика нежно прижавшись к нему, продернула ему под руку свою тонкую ручку.
-- Можно ли сердиться на вас Лика. Вы сама -- доброта.
-- Ну, так, слушайте же, что я буду говорить вам. Вы сегодня совсем, совсем иной, чем эти две недели, что я вас знаю. Вы всегда такой деловой, такой озабоченный, и строгий, как в министерстве. Вид у вас такой замкнутый, такой серьезной, какой-то непроницаемый, сказала бы я... И, когда вы с гостями даже или на музыке, от вас холодком веет, деловым холодком.
-- Что поделаешь! Я -- "человек портфеля", как про меня весьма остроумно выразился один шутник. У меня своя система жизни.
-- Ха, ха, ха! -- звонко расхохоталась Лика и ее смех так и прорезал восстановившуюся было тишь мглистой осенней ночи. -- У вас система, у Рен -- метод, Господи, что за люди такие, собрались! А по моему -- жить "по мерке" -- ужас.
Тут смех ее разом прервался и сама она нервно вздрогнула, кутаясь в платок.
-- А вы, как понимаете жизнь, Лика?
-- О, совсем, совсем иначе! Я бессистемная какая-то papa, право, -- и она рассмеялась, -- я понимаю жизнь...
-- В вечном празднике и в погоне за удовольствиями. Не так ли? -- подсказал отчим.
-- Бог с вами, papa! -- и Лика с нескрываемым негодованием блеснула на спутника своими большими глазами, -- я хотела бы жить исключительно для других, хотела бы стать нужной, необходимой людям, хотела бы сделать многих счастливыми кругом... И потом трудиться, учиться, самосовершенствоваться... Я хотела бы отдать свое лучшее "я" тем, кто нуждается в этом.
-- Вы значит, хотите заняться делами милосердия... Да? -- ласково обратился к ней с вопросом отчим...
-- Да, да, это -- главное, -- горячо сорвалось у нее. -- Вы знаете, papa: стыдно бездействовать и купаться в довольстве, когда... Ах, Господи.... Нужды, бедноты, лишений кругом сколько, ужас! Заграницей бедность не так сильно бьет в глаза. Они все там изворотливы, как кошки, и умеют устроиться. А у нас эти жалкие лачуги в дебрях России, этот хлеб с мякиной и песком... И полное невежество в глуши, незнакомство с букварем, с грамотой. Конечно, я не видела всего этого, а по книгам и по словам тети Зины знаю много, очень много.
-- А, а вот она, ваша капризница тетушка, всегда недовольная ничем! -- пошутил Андрей Васильевич.
-- Тетя Зина не то, что о ней думают, -- строго остановила его Лика. -- Вы ее не поняли. У нее одна жажда, стремление увидеть все у нас в России, так же благоустроенно и хорошо, как и заграницей.
-- И потому-то она и заперлась в Италии и не показывается сюда, -- снова своим обычным ледяным тоном проронил Карский.
жизнь ей не под силу. Она уже старушка моя тетя Зина! -- пылко вырвалось из груди Лики. -- Ведь под конец жизни очень трудно менять свои привычки на старости лет. -- Я же, хочу дела, большого, огромного, чтобы всю меня захватило оно, всю без изъятия. Я не могу довольствоваться долей светской барышни, я не могу всю себя передать спорту, как Рен и всегда веселиться, как Толя, я хочу иного, поймите? Мне с мамой не приходилось говорить об этом. Да и потом, у мамы свои взгляды. Она предложила мне заниматься кроме моего пения английским языком и рисованием по фарфору или выжиганием, чтобы убить время. Но я не хочу его убивать. Оно мне нужно, как святыня, нужно. У меня голос, хороший голос; синьор Виталио сумел эксплуатировать свой голос на пользу других я хочу так же идти по его стопам, я выступала в Милане и помогла несчастным своим концертом. И тут я могу так же... Тем же способом, если...
-- Это неудобно, Лика -- прервал девушку Карский -- вы барышня из общества из большого света. -- Приходится считаться с этим. А, впрочем, -- мама устраивает, какой-то концерт в пользу их общества.
-- Какого общества?
-- Филантропического общества, в котором принцесса Е. председательницей. Ваша мама ее помощница. Общество носит название "Защиты детей от жестокого обращения".
-- Как, у мамы есть общество? И она ни слова не сказала мне моя, голубушка об этом! -- горячо воскликнула Лика. -- Боже мой! -- да, ведь, я и там могу работать. Papa! Позволит мне это мама, как вы думаете? А?
-- И потом еще, -- заторопилась молодая девушка -- этого мало... Я хотела бы где-нибудь в захолустье школу основать... Но только, чтобы самой там учить. Около "Нескучного" мне говорила тетя есть такие деревушки; избы там у них бедные-пребедные, закоптелые, детвора там бегает без призора, чуть ли не нагая... Тетя Зина говорила...
-- Ох уж эта нам тетя Зина! -- смеясь погрозил Карский, а затем сочувственно, пожав ручку Лике и, еще раз пообещав поговорить о ней с матерью, проводил ее до крыльца.
petit papa!