По занесенной снегом улице Петербурга под свист зимней метелицы, медленно трусил в своем невозмутимом равнодушии извозчик.
В санях сидела дама лет пятидесяти, некрасивое, но энергичное лицо ее с выражением явного неудовольствия, поминутно поворачивалось из стороны в сторону. Несколько короткая верхняя губа брезгливо подергивалась.
Но несмотря на кажущуюся суровость лица, дама производила очень выгодное, приятное впечатление. Начиная с умного взора, кончая сжатыми губами, все говорило о силе воли и непобедимой энергии в этом пожилом существе.
Сани въехали на Невский, затем на Морскую и затрусили еще медленнее, еще томительнее теперь.
"Господи, да что же это за ужас! -- мысленно негодовала путница, -- какие здесь извозчики, однако. И это столица, знаменитый Петров город... Прославленная Северная Пальмира".
-- Да скоро ли! Скоро ли, -- наконец совсем уже теряя последнее спокойствие, обратилась она взволнованным голосом к вознице.
-- Да почитай что уже приехали. На Караванную нанимала, а здесь Караванная евона, невозмутимо изрек возница.
-- Что ж ты раньше не говорил! Фу, ты какой батюшка мой странный! -- ворчливо укоряла дама своего флегматичного возницу. Мне нужен дом N 18. Скорее!
Извозчик подстегнул лошадь и подъехал к указанному дому.
С легкостью девочки, приезжая дама, выпрыгнула из саней, быстро расплатилась с извозчиком и еще быстрее вбежала в подъезд.
-- Здесь живут Карские? -- спросила она дрогнувшим голосом у открывающего ей дверь швейцара.
-- Так точно-с. Только они нынче не принимают, сударыня. Не знаете вы, видать, что у них не все благополучно в доме! -- произнес тот, смущенно глядя в лицо даме, -- и чужих не велено принимать.
-- А что такое?
Внезапная бледность покрыла лицо вновь прибывшей.
-- Больны барышня у них очень. Сегодня вторая неделя пошла, как в беспамятстве они... барышня-то наша. Как привезли их, тогда из приюта, значит, вторая неделя тому, пошла. Обморок с ними приключился. А потом и пошло: кричат, бредят, не узнают никого, в полном безпамятстве, значит. Докторов лучших выписали, ничего не помогают, нет облегченья.
-- Слушайте, -- внезапно прервала речь словоохотливого швейцара вновь приезжая, -- я -- тетка, родная тетка и воспитательница Лидии Валентиновны, я -- Зинаида Владимировна Горная, меня нельзя не впустить!
Пожалуйте, барыня, пожалуйте, ваше превосходительство -- засуетился швейцар, -- Лидия Валентиновна почитай, каждый день вбреду вас поминают, ихняя горничная Феша сказывала. Тетя Зина, -- кричит, тетя Зина, иди ко мне! Да таким жалобным, жалобным голосом, что даже слезы всех прошибают.
-- Бедная детка! -- чуть слышно прошептали губы Горной, -- бедная детка, повторила она еще раз и с замирающим от волнения сердцем стала подниматься по лестнице.
Лишь только Зинаида Владимировна Горная получила письмо Лики, извещавшее ее о предложении князя, она тотчас же стала устраивать свои дела, чтобы ехать в Россию.
Ее до смерти потянуло к ее любимице Лике, в жизни которой готовилась произойти такая крупная перемена. И вот случилась беда! Бедная девушка при смерти, а она тетя Зина этого и не подозревала. С сильно бьющимся сердцем Горная прошла в огромную квартиру Карских, на скоро поздоровалась с обезумевшей от горя Марией Александровной и, узнав от нее, что Лика заразилась тяжелой формой тифа от Тани, тотчас последовала к дорогой больной. Увидев разметавшуюся по постели Лику, тетя Зина тихо вскрикнула от жалости и страха за свою любимицу.
Все нежное личико Лики было покрыто багровыми пятнами, теми самыми пятнами, которые так испугали ее самое на детском тельце Танюши. Рот ссохся до неузнаваемости, почернел и жадно глотал воздух. Огромные, ярко горевшие горячечным блеском глаза, были широко раскрыты в их потемневших орбитах, и смотрели на тетку безумным, ничего непонимающим взглядом.
А губы чуть слышно произносили непонятные, странные слова:
-- Танюша! -- лепетала в бреду Лика. -- Куколка бедная... Цветочек лотоса и хризантемы... Хризантемы!.. О, сколько их! Целый лес... Целое поле... Хризантемы -- царственный цветок Японии... Хана... Хана... Держите ее... Она идет в храм Будды... Зачем! Зачем! Она должна быть христианкой! Хана, моя девочка, останься, побудь со мной... О, как кричит кто-то! Как больно ушам от этого голоса! Пусть уйдут! Пусть уйдут! Прогоните их. Куда мы едем? Куда? Какие у тебя глаза, Танюша! Точно звезды!.. Я люблю твои глаза. Смотри кто это там в гробу? Хана? Хризантемы, или Танюша! Танюша! Бедная! Не хочу! Не хочу! Где тетя Зина! Позовите тетю Зину! Сюда! Сюда! Скорее!
-- Лика, моя деточка, моя дорогая! склоняясь над дорогой больной, произнесла тетя Зина.
И, никогда, во всю жизнь не проронившая ни единой слезы, эта энергичная женщина заплакала, как ребенок, горячими, жалобными слезами...
***
День и ночь тетя Зина не отходит от постели больной. Никого не подпуская к ней кроме доктора, жениха и матери. Кровать Лики поставили в светлую, большую комнату, предварительно вымытую и дезинфицированную сулемой. Лучший доктор столицы приезжает к ней ежедневно, тщательно осматривает и выслушивает больную и то и дело меняет лекарство каждый день.
Зинаида Владимировна, как верный страж, день и ночь прикована к большому креслу у Ликиной кровати, где дежурила с не меньшим самоотвержением, до сих пор, теперь из сил выбившаяся Мария Александровна. С мучительным ожиданием вглядывается тетя в исхудалое до неузнаваемости лицо своей любимицы, всеми силами стараясь облегчить невыносимые страдания молодой девушки, вслушиваясь в ее бессвязный лепет.
Четырнадцатый день борется между жизнью и смертью Лика. И только на четырнадцатый день, неожиданно для всех окружающих, приходит в себя. Болезнь приняла лучший оборот, лечение и тщательный уход восторжествовали над смертью и ей стало лучше.
-- Небывалый случай! -- произнес знаменитый доктор, изумленно поднимая брови. -- Небывалый случай, повторил он еще раз. -- Тяжелая форма... (Он произнес мудреное латинское слово), в соединении с нервным волнением. -- Поздравляю вас, сударыня, у вашей племянницы железный организм, -- обратился он к тете Зине, -- и к вечеру больная окончательно придет в себя. Позаботьтесь только, чтобы ни что не взволновало ее... Никакая случайность, так как организм субъекта еще очень хрупок.
-- Детка моя, отходили тебя, родная моя! -- полным трепета и волнения голосом говорила тетя Горная по уходе врача, склоняясь над головой Лики. -- Спаси тебя Господь, бедная, милая детка! -- и она перекрестила затихшую теперь в легком забытьи племянницу.
-- Мэри, голубушка! -- минутой позднее обратилась тетя Зина к Марии Александровне, тоже не отходившей ни на шаг от постели дочери, -- Я не могу ей показаться сразу, а она не сегодня, завтра все понимать будет. Подготовьте осторожно к моему приезду, мою милую деточку...
И Мария Александровна приняла на себя эту нелегкую задачу.
-- Наделала же я вам хлопот, мамочка, -- тихо говорила она своим измученным, слабым го лоском.
-- Золотая моя! Живи только, поправляйся и ни о чем не думай, -- отвечала та, с беззаветной любовью глядя в исхудалое личико больной.
-- А известий нет из приюта, милая мамочка? -- осведомилась минутой позднее Лика.
-- Как же, как же! -- поспешила ответить Мария Александровна. -- Князь каждый день приезжает, говорит что детишки чувствуют себя великолепно на даче. И твоя Таня поправилась вполне.
-- И еще есть для тебя и другая приятная новость, -- снова заговорила Мария Александровна. -- Тетя Зина едет сюда к нам... -- с легкой нерешительностью заключила она.
-- Что?
Сильно-сильно забилось сердце молодой девушки, грудь ходуном заходила под тонкой тканью сорочки от охватившего ее волнения.
-- Когда? Когда она приедет, тетя моя? -- задыхаясь от радости, пролепетала больная.
за свою слабую дочурку.
-- Скоро будет теперь, говорите вы? А как скоро? Сегодня? Или, может быть, мамочка... Да говорите же, не мучьте, милая! -- едва слышно прошептала Лика.
-- Ликушка, золотая, не тревожься детка моя! -- совсем растерявшись и гладя по головке как ребенка молодую девушку, успокоила дочь Карская.
-- Лика моя! -- послышалось в ту же минуту с порога комнаты и заплаканная Зинаида Владимировна в одно мгновение была уже подле постели больной.
-- Тетечка! -- могла только вскрикнуть Лика, замерла от счастья у нее на груди.