Правительница Анна Леопольдовна в этот вечер легла спать очень поздно. Она долго сидела перед зеркалом и в то время, как одна из камер-фрейлин тщательно расчесывала ей при свете нескольких свечей ее волнистые густые волосы, без умолку болтала с Юлианой. -- Пора вставать! Пора вставать, сестрица!
-- Какая ты хорошенькая стала, Анна, за последнее время! -- произнесла молоденькая баронесса, когда дежурная фрейлина, окончив прическу, ушла.
-- Ты находишь, Юлиана? -- ответила вопросом Анна Леопольдовна и прибавила: -- Это, вероятно, потому, что теперь у нас все тихо и спокойно, и я уже не боюсь так за будущее... Даже мой трусливый супруг поуспокоился немного... Он сознал, что опасаться нам нечего... Кстати, вчера вновь приходил Головкин и опять советовал мне объявить себя императрицею и выпустить об этом манифест в день моего тезоименитства... У Остермана даже готов уже этот манифест. Остается только скрепить его моей подписью, и я стану императрицею России!
-- И славно же мы повеселимся в день твоего коронования! -- весело воскликнула Юлиана и даже в ладоши захлопала по старой детской привычке.
-- Когда я стану императрицей, то... -- начала опять Анна, но легкий стук в дверь заставил ее замолчать.
-- Кто там? -- звонко крикнула Юлиана.
-- Это я, принц Антон. Мне нужно сказать моей супруге два слова...
-- А нельзя их сказать завтра, эти два слова, Ваше Высочество? -- весело откликнулась Анна.
-- Не время теперь смеяться! -- послышался уже явно раздраженный голос на пороге, и принц Брауншвейгский стремительно вошел в комнату.
-- Сейчас был у меня Левенвольде, -- без всякого вступления начал принц, -- он говорит, что в гренадерских казармах неспокойно, что принцесса Елизавета...
-- О, как вы мне все надоели с принцессой Елизаветой! -- раздраженно вскричала Анна. Ведь она уже поссорилась с Лизой благодаря стараниям всех этих Остерманов, Левенвольде, Головкиных...
-- Да, но она опять... Левенвольде получил сведения о каком-то заговоре... -- начиная усиленно заикаться от волнения, лепетал принц.
-- Опять заговор!.. Сколько раз я это слышу. Точно нарочно пугают... Я уверена, что все это пустяки... Никакого заговора нет... На Елизавету напрасно наговаривают... И потом, что говорить о заговоре, когда уже решено выдать Лизу замуж...
-- Но она не выйдет!
-- Ну, тогда удалим ее...
-- В монастырь? -- подхватил принц. -- Уж скорее бы постригли ее!.. А то буквально у меня нет ни минуты покоя. Какое-то предчувствие подсказывает мне, что не сегодня-завтра она со своими приверженцами выкинет что-нибудь... Но я боюсь не за себя, нет, -- прибавил принц, -- а за наших детей...
-- Пострижем ее хоть завтра, если вы находите, что это надо для благополучия наших детей, -- прервала Анна Леопольдовна, -- а пока спокойной ночи, мой друг. Юлия и я умираем от усталости.
-- А как же Левенвольде? Что ему сказать? Он заставил меня непременно переговорить с тобою... -- заикнулся было принц.
-- Отошлите спать вашего Левенвольде и пожелайте ему спокойной ночи! -- весело заключила принцесса, подставляя мужу щеку для поцелуя.
-- А теперь спать! Спать! Спать! -- весело вскричала Анна и, быстро раздевшись, бросилась с размаха в свою пышную постель и, как в волнах, провалилась в лебяжьей перине.
-- Славно! -- проговорила она, окинув счастливым взглядом Юлиану, улегшуюся неподалеку на мягкой софе.
Давно уже Анна Леопольдовна не была так довольна и собою, и окружающими, как в этот вечер. И ей все нравилось. И эта пышная, мягкая постель, и ласковый полусвет в комнате, и легкое посапыванье маленького Иванушки, сладко спавшего в своей золотой, царской кроватке... Она с удовольствием потянулась в постели и вся отдалась своим грезам. Вскоре грезы эти перешли в дрему, дрема -- в сон, крепкий и приятный...
Мягкий свет ночника по-прежнему тихо обливает комнату; Иванушка по-прежнему чуть посапывает и вкусно чмокает губами во сне, а его маленькая сестра, недавно родившаяся дочь Анны Леопольдовны, принцесса Екатерина, от времени до времени шевелилась в своей люльке. Правительница вся поддалась тихому сну, навеявшему на нее сладкие грезы.
Прасковьи Федоровны... Много всякого народу во дворце бабушки: все больше странники, да юродивые, да Божьи люди... А рядом с ними -- дурки, шутихи, карлы, калмычки... Бабушка очень любит и тех, и других, целые дни с ними проводит... И саду бабушки большой... Водят туда Христю мамушки да нянюшки...
Вот и сейчас привели, посадили на лавочке под душистою яблоней... Ах, хорошо! Солнце печет, пригревает. Старая мама песню мурлыкает, а кругом букашки да мушки, то с зеленой спинкой, то с красным брюшком. Хочется поймать хоть одну букашку -- да лень как-то... Руки не поднимаются. Дремота одолевает. Так бы и уснула... А вон бабушка, важная, строгая, идет по дорожке... Со всеми она строгая, а с ней, Христей, ласковая, добрая, как ангел. Увидела ее, приближается к ней, остановилась, наклоняется.
-- Что это, никак, спишь, внучка? Среди бела дня-то?! И соня же ты у меня!.. Стыдно, стыдно, проснись скорее!..
И бабушка тормошит ее за плечо своей нежной, пухлой рукою...
И кажется Христе, что сама она вдруг становится все меньше и меньше под пухлой рукой бабушки и совсем стала маленькая, как те пестрые жучки и букашки. И спинка у нее, как у них, красненькая, и щупальца выросли, и крылья. Окружили ее со всех сторон букашки, кружатся подле и чуть слышно будто стрекочут, словно кузнечики:
И все громче этот писк, все звучнее. Уж это не кузнечики стрекочут, а будто людским голосом, повелительным, строгим звучит над самым ее ухом: