-- Государыня гневается. Государыня не в духе изволила подняться.
Напрасно безотлучно окружавшие Анну Иоанновну девки-дурки, во главе с любимицей государыни Бужениновой, всячески старались увеселить свою высокую госпожу; напрасно Анна Федоровна Юшкова, безотлучная фрейлина императрицы, кликнула шутов, и те, умостившись в лукошки, принялись кудахтать по-куриному, что всегда так забавляло Анну; напрасно курляндка Зарленд, приставленная в надзирательницы к любимому говорящему попугаю государыни, заставляла своего питомца повторять чуть ли не сотый раз: "Нет могущественнее на свете русской императрицы. Да здравствует на многие лета императрица Анна Иоанновна!" Все напрасно! Государыня даже не улыбнулась на проделку шутов, обыкновенно заставлявшую ее смеяться, и не приласкала своего пернатого любимца.
Прибежала любимая собачка императрицы Цитринка; прибежал следом за нею специально приставленный к ней шут Никита Волконский, бывший знатный дворянин и князь, обращенный в шуты императрицей по личной вражде ее величества к его супруге, ныне заточенной в монастырь. Но и на Цитринку императрица не обратила внимания.
Прибежали, наконец, маленькие Бироны и начали шуметь и возиться, но Анна только морщилась в ответ на веселую болтовню детей. Даже Гедвига, приютившаяся у ее ног и рассказывавшая о новых своих обидах, причиненных ей братьями, не произвела на государыню обычного впечатления.
Анна Иоанновна была не в духе, и весь двор затих. На лицах фрейлин застыло почтительно-печальное настроение. Лица камергеров вытянулись, прилично случаю.
У императрицы были на этот раз уважительные причины к тоске и грусти. Вести из Польши не приносили ничего утешительного. Союзница Станислава Лещинского, Франция, обещала последнему усиленную помощь. Русский фельдмаршал Ласси с двадцатитысячным войском готовился к осаде Гданьска и слал с дороги предупреждения, что победа достанется не так-то легко, благодаря вмешательству французов, и что придется пролить много крови для того, чтобы одолеть врагов.
Но, помимо военных дел, еще другие заботы угнетали государыню. Принц Антон Брауншвейгский не понравился своей невесте, и принцесса Анна явно сторонилась его. Положим, принцесса была очень молода, и подрасти она немного, все могло бы измениться к лучшему. Но и самой государыне был не по душе робкий, заикающийся, бесцветный принц, хотя она всячески старалась не показывать этого приближенным. Отослать же принца обратно -- значило оскорбить австрийского императора, которому он приходился близким родственником.
А тут еще принцесса Елизавета. Бирон открыл новые козни ее близкого приближенного и настаивает на привлечении его к розыску. Это будет удар для цесаревны и порвет и так уже натянутые отношения между ними... Но верный Эрнест открыл такие важные тайны, такие козни, что...
Анна Иоанновна даже вздрогнула при одной мысли о них...
И глубоко, глубоко задумалась она, положив голову на руку и глядя куда-то вдаль.
Потом она быстро окинула взором толпившихся вокруг нее приближенных. Что-то жесткое теперь мелькнуло в ее суровом, но далеко не злобном обычно лице.
-- Эрнест прав, -- произнесла она мысленно, -- только строгостью и крутыми мерами можно создать благополучие России!
И решив это, государыня приказала позвать дежурного пажа. С ним она послала наказ торжествующему любимцу: допросить нового арестанта-прапора со "всевозможным пристрастием", т. е. со всею строгостью.
Маленький, темный застенок адмиралтейской крепости с сырыми сводами, освещенный единственною сальною свечою, поражал своим угрюмым видом. Кольца, дыбы, гнутые "виски" -- все орудия пытки того времени нашли гостеприимство в этой страшной комнате, со скользким от обильно орошаемого человеческой кровью полом, с тяжелым, смрадным запахом сырости и тленья.
За столом, сдвинутым к стене, сидел не менее страшный, нежели сам застенок, генерал Андрей Иванович Ушаков, прибывший сюда только что из своей тайной канцелярии. Секретарь его, приготовившийся записывать показания, сидел тут же. Несколько заплечных мастеров находились у двери. Между ними был и необходимый в пыточном деле костоправ-лекарь, которому приходилось вправлять суставы, вывороченные на дыбе у несчастных мучеников.
За дверью послышался повелительный голос, и сам Бирон в сопровождении извивающегося змеей Берга вошел в застенок.
-- Добились чего-нибудь на утреннем розыске, генерал? -- коротко обратился он с вопросом к Ушакову.
Андрей Иванович почтительно поднялся с кресла перед лицом всесильного временщика.
-- Ничего не могли поделать, ваше сиятельство. Арестованный нем, как рыба, -- разведя бессильным жестом руками, произнес тот.
-- Но я приведу еще новые доказательства вины его... Ввести сюда обвиняемого! -- приказал сурово Бирон.
Секретарь стремительно выскочил из-за стола и кинулся в смежную горницу. Вскоре послышались шаги за дверью, и на пороге появился еле передвигавший ноги и поддерживаемый двумя стражниками Шубин, предшествуемый секретарем.
Трудно было узнать теперь прежнего молодца-гвардейца. Опустившаяся, сгорбленная фигура, землянисто-серое лицо, потухшие глаза и мертвенно-белые губы -- вот что осталось от недавно еще прекрасного лица молодого прапорщика. Две недели, проведенные в каменном мешке, не прошли даром. Красавец Шубин стал неузнаваем.
Он равнодушным взглядом обвел обоих вельмож, секретаря, палачей, стражников, всех присутствующих, и вдруг лицо его вспыхнуло, глаза засверкали негодованием и гневом.
-- Сегодня последний допрос, -- прозвучал в наступившей затем тишине жесткий голос Бирона. -- Если ты раскаешься и добровольно укажешь нам твоих сообщников, как бы высоки ни были они родом, как бы ни близки были они к престолу, государыня императрица помилует тебя! Но если ты будешь настаивать, если будешь отмалчиваться и упорствовать, -- продолжал Бирон, все сильнее и сильнее коверкая русские слова, что происходило с ним обычно в минуты возбуждения и гнева, -- то клянусь применить к тебе такие строгости, какие только имеются в нашем распоряжении...
И он красноречиво скосил глаза на угол, где чернела дыба и поблескивала своими металлическими кольцами страшная "виска", говорящая о нечеловеческой муке.
Но Шубин не вздрогнул, не ужаснулся.
За долгое пребывание в "мешке", прерываемое лишь допросами в тайной канцелярии, нервы его как-то упали и притупились. Ему, казалось, было все равно теперь, и предстоящая последняя пытка даже не волновала его души. Ведь эта последняя пытка могла освободить его от этого томительного пребывания в черной могиле. Она одна могла перебросить его в вечность из этой жизни, которая стала теперь сплошным мучительным томлением для него. И Шубин ждал пытки, как избавления. "Скорее! Скорее бы только!" -- мучительно ныла его душа.
-- Слушай, -- вызвал его из оцепенения новый голос, в котором он, как во сне, расслышал голос Андрея Ивановича Ушакова, -- тебе предъявляется новое обвинение: ты не только ходил по казармам с целью вербовать новых сторонников в ряды цесаревны, не только вооружал всех против милостивой нашей государыни, но еще и замыслил жениться на Ее Высочестве Елизавете Петровне, чтобы открыть путь к престолу дочери Петра, потом захватить самому власть в руки...
милостями своей высокой покровительницы-цесаревны, он, Шубин, мог иметь эту предерзостную мысль!
Лицо его вспыхнуло. Взгляд засверкал огнем.
-- Это ложь! -- вскричал он, и губы его исказились страданием.
-- Допустим, друг мой, что так, что тебя оболгали, -- произнес спокойно генерал Ушаков. -- Я верю в твою бескорыстную службу цесаревне... Но кто поручится, что сама цесаревна не желала брака с тобой, чтобы сделать себе слепое орудие в твоем лице и чтобы ближе соединиться через тебя с гвардией, на услуги которой она рассчитывала? Слушай, сударик мой, и старайся запомнить каждое мое слово: тебе стоит только сказать, что цесаревна Елизавета навеяла тебе мысли сближения ее с гвардейцами, и ты свободен. Мало того, что граф Бирон заставит тебя забыть твое печальное прозябание в этом скверном подземелье, щедро наградит тебя и даст о тебе блестящую аттестацию самой императрице... А ты знаешь, как скора на милости наша щедрая государыня. Тебя ждут награды, почет... Подумай, голубчик, хорошенько об этом. Тебе стоит только сказать, что ты действовал по приказанию цесаревны Елизаветы, и ты свободен и на пути к славе. Не бойся за цесаревну. Дочери Великого Петра не может грозить никакая опасность, и тем, что ты назовешь ее, -- ей, прирожденной русской царевне, не можешь повредить ничем, а себя самого спасешь от лютой пытки и, может быть, от казни...
Едва только окончил свою речь "страшный" генерал, как Шубин затрепетал всем телом. Лицо его, пылавшее до этой минуты, вдруг покрылось смертельной бледностью. Он знал, что действительно немного требует от него начальник тайной канцелярии. Знал, что цесаревне он не повредит чистосердечным признанием того, что действительно по ее желанию призывал к ней солдат, потому что ею руководила в этом не какая-нибудь корыстная цель. Нет. Ему лучше, чем кому бы то ни было, известно, что одна только любовь, бесконечная любовь ко всему русскому, близкому ее чуткому сердцу, руководила обожаемою цесаревною. Но если бы он сознался, что все-таки звал солдат, -- кто знает, -- допросчики истолковали бы иначе его слова и приписали бы совсем иную цель действиям цесаревны... Нет, пусть его пытают лютой пыткой, казнят, он ни одним звуком не исторгнет из себя признания. Имя Елизаветы не должно быть произнесено здесь, в этих ужасных стенах, перед людьми, готовыми приписать ей, -- ласковой, доброй матушке-цесаревне, -- самую гнусную, самую отвратительную измену! Нет, тысяча раз нет! Это было бы святотатством с его стороны, -- произнести драгоценное имя своей благодетельницы! О! Нет, он будет молчать. Молчать во что бы то ни стало!
-- Мучайте, пытайте меня, -- произнес он громким, разом окрепшим голосом, -- вы не дождетесь от меня ни слова!
Бирон сделал знак Ушакову, Ушаков -- палачам. Те бросились к несчастному, раздели его и потащили к "виске". Минута, другая, третья, и металлические кольца обвили руки Шубина... Веревка натянулась... Петли заскрипели под напором повисшего на них тела... Кости затрещали... Кнут взвился и с визгом опустился на обнаженную спину... Кровь хлынула ручьем.
Глухой стон пронесся по застенку. Глаза Шубина, широко раскрытые, устремились куда-то вдаль. Точно неведомый образ предстал перед мысленным взором мученика.
-- За тебя, цесаревна! За тебя, красное солнышко, готов на самую смерть! -- шептали запекшиеся горячие губы пытаемого.
-- Никогда! Слышите ли вы, никогда! -- громким, внятным голосом крикнул несчастный.
Новый знак палачам... Хрустнуло что-то... Еще стон, еще вопль, уже нечеловеческий, дикий, и безгласное, бесчувственное тело вынули из колец и опустили на пол...
Заплечные мастера уступили свое место костоправу. Тот долго возился над бесчувственным мучеником. И долго хрустели вправляемые кости, входя в суставы.
Когда Шубин пришел в себя и открыл глаза, казавшиеся теперь огромными среди осунувшегося после нечеловеческих мучений мертвенно-бледного лица, его, полуживого от пытки, вынесли из застенка и опять бросили в каменную гробницу.