Стройно и мелодично звучит звонкая бандура. Стройно и мелодично вторит ее серебристым струнам сочный, прекрасный голос певца.
Высокий, со смуглым точено-прекрасным лицом и черными, огромными, как черешни, глазами, певец-бандурист не сводит глаз с цесаревны Елизаветы Петровны, примостившейся в уголку дивана.
Взор Елизаветы устремлен куда-то вдаль, поверх головы красавца-певца.
Невесел взор этот. Невесела царевна. Нерадостные мысли у нее в голове.
Две недели прошло со смерти государыни, а уже новые опасения за свою участь мелькают у нее в голове. Правда, герцог-регент добр и любезен с нею. Он назначил ей пятьдесят тысяч ежегодной пенсии и отдает ей открыто предпочтение перед принцессой Анной и ее супругом, которых он буквально сживает со свету своими преследованиями. Но в этой любезности кроется нечто еще более страшное, нежели гонение и вражда. Она слышала мельком о планах герцога. Бирон спит и видит во сне о том, как бы навязать ей в мужья своего безусого сына Петра, того самого Петра, которого с такой ненавистью отстранила принцесса Анна. И цесаревна знает, что Бирон не простит этого Анне никогда, ни за что. Он уже начал свое мщение, и житья от него нет Брауншвейгской фамилии. А ведь они родители самого императора, значит, уж с нею, Елизаветой, он, доведись что, еще менее поцеремонится, нежели с теми. Но, с другой стороны, как смеет этот дерзкий курляндец-выскочка думать о том, что она, цесаревна Елизавета, дочь Великого Петра, и этот вчерашний конюший могут породниться! О!
И гневом закипает сердце цесаревны, и глаза ее, затуманенные было печалью, гордо сверкают.
А бандура плачет, звучит... И в тон ей нежно, мелодично тает-поет голос красавца-певца. Синим небом Украины, вишневым садочком, теплым южным солнцем веет от этой песни... Сам певец -- типичный представитель того сильного племени, "чернобриваго", "черноглазаго", которое умело так лихо биться в рядах Запорожской Сечи, так ловко откалывать "бисов гопак" в мирное время... Типичный хохол этот Алеша Разум, которого три года тому назад цесаревна увидела случайно. Нет, не увидела, а услыхала, вернее. Был тогда день рожденья покойной императрицы Анны. Она присутствовала в числе других приглаженных в придворной капелле на торжественном богослужении. Служил архиерей величаво, пышно. Певчие выводили тончайшие рулады своими молодыми голосами. Один голос особенно поразил слух цесаревны. Бархатный, нежный, он прямо в душу вливался мелодичной волной...
Взглянула цесаревна на клирос, чтобы увидеть удивительного певца, да так и обмерла от неожиданности: два знакомых, сверкающих беспредельной преданностью и готовностью жизнь пожертвовать за нее глаза так и впились в нее... Прекрасное, смуглое лицо певчего облилось румянцем счастья, уловив на себе ее пристальный взгляд.
"Алеша Шубин! Господи! Да откуда? И впрямь Алеша! Или похож только?.. Но как похож, Господи Боже!.." -- даже испугалась тогда Елизавета. После службы подозвала она обер-гофмаршала Левенвольде, расспросила его о красавце-певце. Оказался он простым казачьим сыном Алексеем Разумом из Черниговской губернии, из самого сердца Малороссии, из деревни Лемешей, откуда взяли его сначала за хороший голос в соборные певчие в ближний город, а оттуда уже перевели в столицу. Все это подробно доложил цесаревне граф, и тут же она упросила Левенвольде уступить ей Разума. С этой минуты и поселился во дворце цесаревны Алеша в качестве бандуриста-певца, испытывая готовность, как и все окружающие ее люди, умереть по первому ее приказу. А она в этой преданности, в этой песне соловьиной, да в мелодичном звоне сладкозвучной бандуры черпала себе утешение...
Тихо, тихо поет Алеша Разум. Громко нельзя петь -- тело государыни еще не предано земле. Цесаревна незаметно задремала под эту песню.
Вдруг смолкла бандура. Затих певец.
-- Серденько-царевна, до тебе идуть! -- послышался над нею мелодичный голос.
-- Что тебе надо, Алексей Григорьевич? Зачем разбудил? Только ведь и забудешься, когда уснешь малость! -- проговорила цесаревна, открывая сонные глаза, и сейчас же замолчала.
Шум голосов послышался за дверью, и в комнату вбежал Лесток. Лицо его было взволновано, движения быстры. За ним следовали два брата Шуваловых, Александр и Петр, камер-юнкеры цесаревны, и ее камергер Михайло Илларионович Воронцов. Между ними появилась пышная, полная фигура цесаревниной любимицы Мавруши, превратившейся за это время в настоящую, степенную, но все еще молодую, свежую и бойкую Мавру Егоровну. Вслед за ней проскользнула тоненькая, подвижная фигурка Андрюши Долинского.
Словом, вся маленькая свита Елизаветы была здесь в сборе.
-- Что случилось? Почему вы так всполошились? -- недоумевающе вскинула глазами на своих друзей Елизавета.
-- А вот то, матушка, что ты вот тут песенками тешишься, -- с обычной своей грубоватой манерой подступила к своей повелительнице Мавра Егоровна, -- а за тебя люди на дыбе корчатся.
-- Кто? Кто опять на дыбе? -- так и встрепенулась цесаревна.
Лицо ее смертельно побледнело, глаза потухли. Ее кроткая, мягкая душа всегда мучительно страдала при одном слухе о казнях и пытках.
-- Вот то-то и дело -- кто! Послушай-ка, что тебе дохтур натявкает... Не зря он, прости меня Господи, как пес бездомный, по улицам с утра до ночи шлепает, -- тем же грубоватым голосом роняла Мавра.
-- Что же такое? Да говорите же! Говорите, не мучьте меня, Лесток! -- прошептала, едва держась от волнения на ногах, цесаревна.
-- Ваше Высочество, ужасная новость! -- произнес последний. -- В Кронштадте во время присяги малолетнему императору матрос Толстой публично говорил о том, что не немецкой отрасли следует быть на престоле, а настоящей русской цесаревне. А в гарнизонном полку на Васильевском острове армейский капрал Хлопов громко изъявил то же желание видеть на троне, Ваше Высочество, цесаревну Елизавету...
-- Ну, и что же? -- так и впилась цесаревна глазами в рассказчика.
-- Их схватили... привели к Бирону... Сам регент занялся этим делом. Несчастных заперли в его дворце... Их будут, конечно, пытать...
-- Пытать за меня! О, как это жестоко! -- схватившись за голову, прошептала Елизавета. -- Когда же кончится все это? Когда прекратятся эти ненужные жертвы? Надо узнать, во что бы то ни стало, что ждет этих несчастных! И если... если... Нет, я сама поеду к Бирону и буду умолять его отменить казнь.
-- Тише, тише, Мавра Егоровна! -- остановил расходившуюся девушку Петр Иванович Шувалов. -- Курляндская лисица -- ныне регент Российской Империи.
-- Опомнись, батюшка! Что мне за дело, регент он или нет? Знаю я одного государя-императора, да солнышко мое, цесаревну, а до всего прочего мне дела нет!
-- Это ужасно, ужасно! -- повторяла между тем Елизавета. -- Надо узнать, что с ними, выведать все и спасти, непременно спасти... Ведь из-за меня пошли они на дыбу!
-- Да, да, надо помочь им и как можно скорее! -- произнес всегда готовый одолеть всякие препятствия смелый и решительный Воронцов.
-- Но как? Как? -- в один голос произнесли братья Шуваловы, Мавра и цесаревна.
-- Оба молодца сидят под караулом во дворце регента. Чтобы узнать о них, надо проникнуть во дворец. Нам, как лицам вашей свиты, этого нельзя. Нас тотчас же арестуют, как шпионов, -- произнес с уверенностью Лесток.
-- Вы правы, доктор. Нам идти нельзя, -- согласился Воронцов.
-- Но оставить так тоже нельзя! Нужно же помочь! -- отозвался Александр Шувалов, у которого так и закипала кровь при известии о новых казнях ненавистного курляндца.
-- Но как пробраться во дворец к регенту? -- произнесла цесаревна, -- как проникнуть к несчастным?
-- Я проникну! -- послышался молодой голос, и Андрюша Долинский, сверкая глазами, выступил вперед.
-- Ты? -- проронили в один голос присутствующие, изумленные заявлением юного пажа.
-- Да, я, если ты мне позволишь, матушка-цесаревна! -- произнес отважный мальчик, обращая горевшие неизъяснимой преданностью и любовью глаза в лицо Елизаветы.
-- Но они арестуют, они погубят тебя! -- в волнении произнесла цесаревна.
Не правда ли? -- обратился он к Андрюше.
Тот только блеснул глазами в ответ.
В его отважной голове уже зрели планы.
-- Отпусти меня к этим несчастным, матушка-цесаревна! -- заговорил он с мольбою,-- я проберусь к ним, я успокою и обнадежу их. Они узнают от меня, что цесаревне Елизавете, для которой они не призадумались отдать жизнь, ведомо об их преданности, и она благословляет их... Я знаю, как это должно их утешить.,. А они нуждаются в утешении, цесаревна. Их участь не весела! У них, может быть, маленькие дети... Мой отец подвергнут был той же участи и, в память отца, я пойду к этим несчастным!
Не просьбою, а твердою решимостью звучали последние слова Андрюши. Горячая кровь прилила к его лицу. Глаза с нежностью смотрели на цесаревну. Но не робкая мольба сияла теперь из этих твердых, смелых, прекрасных глаз.
-- Убежишь, Андрюша? Ведь правда?
-- Убегу, Мавра Егоровна! Убегу, чтобы все вызнать и потом успокоить цесаревну нашу! -- смело тряхнул кудрями мальчик.
Елизавета наградила своего пажа долгим ласковым взглядом.
-- Бог с тобой, мальчик! Ступай! Сам Бог тебя посылает на доброе дело! -- проговорила она, любовно гладя своими нежными пальцами припавшую к ее руке чернокудрую головку.
Андрюша радостно вскрикнул и осыпал эти пальцы градом горячих поцелуев.