• Приглашаем посетить наш сайт
    Гаршин (garshin.lit-info.ru)
  • Приютки
    Часть I. Глава двадцать вторая

    Пролетело Рождество. Промчалась масленица. Заиграло солнышко на поголубевшем по-весеннему небе. Быстрые ручьи побежали по улицам, образуя лужи и канавы... Снег быстро таял под волшебным веяньем весны. В воздухе носилось уже ее ароматное веяние.

    Приютский сад преобразился. Обнажились почерневшие дорожки... Освобожденная из-под оков снега трава выглянула наружу... Кое-где уже зазеленели ранние побеги... Шла животворящая, молодая, радостная весна!

    Великий пост подходил к концу, приютки говели на Страстной неделе.

    Целыми днями слышался заунывный благовест соседней богаделенской церкви. По два, а то и по три раза в день шли туда стройными парами певчие воспитанницы, шли по мокрым от стаявшего снега улицам, входили в церковь и занимали обычные места на обоих клиросах.

    Фимочка самолично руководил правым клиросом, доверяя левый своей помощнице Марусе Крымцевой.

    В зале между церковными службами то и дело происходили спевки. Пели пасхальные тропари и репетировали Светлую заутреню. Под управлением выходившего из себя учителя пели "Да исправится" и "Разбойника" особенным концертным напевом.

    Меньше, реже теперь посещалась рабочая. Говенье, спевки, долгие церковные службы отнимали большую часть времени у приютских воспитанниц.

    Дуня шла нынче на исповедь впервые. Со страхом и трепетом прислушивалась она к речам Сони Кузьменко, самой набожной и религиозной девочки из всего младшего отделения приюта.

    Соня садилась где-нибудь в дальнем уголку залы, ее окружали стрижки, преимущественно те, кому не удавалось еще побывать на исповеди, и жадно прислушивались к каждому слову Сони.

    Плавным, деланно-тягучим голосом десятилетняя Соня наставляла младшеотделенок:

    - Каяться надо чистосердечно, девоньки, потому что сам господь Иисус Христос присутствует невидимо на исповеди, - говорила она. - Как за ширмочки к отцу Модесту войдешь, так перво-наперво земной поклон положить надоть, а там, на крест его животворящей глядя, и грехи сказывать. Без утайки, как есть все...

    - А ежели не все сказать? Утаить? - расширяя глаза от ей самой непонятного страха и теряя обычную свою сонливость, осведомлялась Маша Рыжова, не попавшая в первые два года своего пребывания в приюте на исповедь вследствие болезни.

    - А вот это уж худо... - авторитетным тоном говорила Соня. - Спроси няньку Варварушку, она тебе расскажет, что на том свете будет за то.

    - А что?

    - А спроси. Узнаешь!

    Соня смолкает, важная, торжественная, преисполненная таинственности и значения предстоящего события.

    Стрижки-первоговелки, подчиняясь ее указанию, летят со всех ног отыскивать Варварушку. Та охотно соглашается на их просьбы "рассказать". Огромная, рыжая, басистая, садится она подле Сони и гудит своим "трубным" басом о Страшном суде, о праведниках и грешниках, о горячих сковородках, которые предстоит лизать лжецам и клеветникам на том свете. О железных крючьях, на которых повесят за руку воров, за ребра преступников... Варварушка сама наивно верит в те бессмысленные бредни, которых в детстве наслушалась сама от таких же темных людей. Перед детьми разворачиваются страшные картины возмездия, пугая детские впечатлительные умы...

    Многие из "малодушных" горько плачут от страха... С красными веками и распухшими от слез носами бродят унылые стрижки по коричневому зданию.

    Одна Оня Лихарева не унывает... Веселая по обыкновению и разбитная шалунья бойко трунит над подружками:

    не греши!

    - Что?

    Новый страх, новое смятение.

    - Ужели так и поедет? А? - звучат робкие голоса.

    - Да полно тебе врать-то, непутевая... - сердится Варвара, - им и без того боязно, а ты еще пугаешь, бессовестная! Не верьте ей, девоньки! Ишь язык-то у нее без костей Мели Емеля - твоя неделя! Нет того греха, чтоб не простился господом, батюшкой нашим милосердным. Только проститься надо.

    - Как проститься?

    - Перед исповедью прощения у всех испросить смиренно с покаянием о содеянном. Перед кем согрешили, у того... - поучала Варвара.

    - У всех?

    Задумывается Маша Рыжова... В туповатой голове, не привычной к мозговой работе, тяжело ворочается мысль.

    Тогда... давеча... в Рождестве-то... Она подножку эконому Павлу Семеновичу... Неужто и ему покаяться? Прощения просить.. А как осерчает да "самой"-то и донесет? Что-то будет! Ох, батюшки!

    В тот же вечер поздно, после ужина незаметно задерживается у стола Маша Рыжова... Юркает за шкап с посудой. Дожидается, пока не исчезли пары воспитанниц одна за другою в коридоре, смежном с дверью столовой.

    Мимо, торопясь к себе на квартиру, спешно прокатывается шарообразная фигурка эконома.

    Бледная, трепетная, взволнованная появляется перед ним девочка.

    - Павел Семенович... простите... ради Христа... давеча... я ногу выставила, играючи... На елке... А вы запнулись... и упали... Признаться боялась шибко... Попадет, думалось... Простите, извините, Христа ради! Нарочно ведь это я!

    Жилинский смотрит в бледное детское лицо, слушает рвущийся от страха и смущения голос... Гневная краска внезапно заливает толстые щеки, лоб, лысину, шею...

    - Ты смела? Нарочно, говоришь? За что?

    Слезы брызжут фонтаном из глаз Маши.

    - Простите... не гневайтесь... Нарошно... Ах, господи... Обидно было... На вас... Ради Христа... простите... Обиделась за то... что кушать хотелось... А... кормят мало... и худым... Вот я... со злости, значит, отплатить думала. Ах, ты, господи! Простите! На исповедь... Надо... Варварушка проститься велела... А я перед вами грешна...

    Маша уже не плачет, а рыдает навзрыд на всю столовую...

    Павел Семенович испуганно косится на дверь. Не ровен час, войдет еще кто-нибудь. Узнают причину... И ему не лестно. Кормит он, действительно, плохо воспитанниц... По дешевой цене скупает продукты, чтобы экономию собрать побольше, показать при расчете, как он умело, хорошо ведет дело... Местом дорожит... Семья у него... Дети... сынишка... Виноват он, правда, перед воспитанницами. Ради собственной выгоды их не щадил... А эта девочка, дурочка, можно сказать, а его нехотя сейчас пристыдила...

    - Ну, полно, полно, не реви... Не сержусь я... Ну, уж ладно, ступай... Да не болтай зря-то никому об этом... Слышишь? А кормить вас лучше будут, я уж распорядился! Да не реви ты, экая глупышка!

    И легонько и ласково он вытолкал плачущую девочку из столовой.

    Сдержал слова Жилинский. Частью из страха за свою участь, частью из-за смутно промелькнувших угрызений совести по отношению ребят... Но кормить он стал много вкуснее и лучше с этого дня приюток.

    Вечер... Только что прошла всенощная. Церковный сторож вынес ширмы из ризницы и поставил их на правом клиросе богаделенской церкви.

    В черном подряснике с тускло поблескивающим шитьем епитрахили и наперстным крестом на груди отец Модест, еще более бледный и усталый, нежели зимой на уроках, проходит туда, где таинственно сверкает золотом застежек Евангелие и крест на аналое в темном углу клироса. И сразу потянулись длинной серой вереницей старушки-богаделенки на исповедь, за темные ширмочки, к отцу Модесту.

    При слабом свете лампад и единственных свечей перед образами как-то особенно хмуро и сурово выглядят нынче на иконах аскетические лица угодников и святых.

    Дуня в который раз уже обегает глазами хорошо знакомый ей за последние восемь месяцев, проведенных в приюте, иконостас. Сегодня и ей изображенные там на иконах святители кажутся несколько иными, более суровыми и строгими, не как всегда. Легкий холодок страха забегает в душу девочки. С жутким чувством вглядывается Дуня в обычно милостивый и кроткий лик Богородицы. И он сегодня особый... Будто требовательнее и строже глядят на бедную маленькую стрижку обычно мягкие ласковые глаза безгрешной Матери Бога. В вихре мыслей, закружившихся в детской головке, проносится целая вереница грехов перед Дуней...

    Сколько раз она, Дуня, забывала молиться по вечерам. Кое-как убирала по утрам в горницах приюта. Дорушке частенько завидовала, что та не сиротка круглая, что у той мать есть. Оскоромилась намедни шоколадной конфеткой, что Маруся Крымцева дала. Пашку, то есть Павлу Артемьевну, сколько раз ругала заглазно. А когда все пошли "артелью" прощения у той просить, она, Дуня, прыснула со смеха, когда Оня Лихарева тишком Пашку индюшкой назвала. Ну, как тут не сокрушаться, когда грехов пропасть!..

    "А что, ежели и впрямь за них батя на спину сядет да по церкви погонит", - замирала она со страха.

    "Все одно, утаить нельзя греха ни единого. Вон нянька Варварушка говорит, что за ложь на том свете грешников горячие сковороды заставят лизать. Что уж лучше перенести, один бог знает!"

    И маленькая восьмилетняя говельщица стремительно опускается на колени и усердно отбивает земные поклоны и шепчет молитвы пересохшими, робкими губами.

    Отысповедовались богаделенки... Потянулись старшеотделенки к правому клиросу... За ними средние... Наконец дошла очередь до стрижек...

    Сама не своя стоит точно к смерти приговоренная Дуня. И опять всякие ужасы мерещутся ей. То отец Модест выезжает на спине той или другой "грешницы" из-за ширм, то муки на том свете мерещутся, раскаленные докрасна сковороды, горячие крючья... Гвозди, уготованные для грешников непрощенных. А рядом Дорушка как ни в чем не бывало степенно крестится и кладет земные поклоны.

    И Васса так же... И Васса спокойна... А она ли не грешница! Чужую работу в печке сожгла! А лицо спокойное, ясное! Будто ничего не боится Васса! И глядя на подружек, и сама отходит сердцем Дуня.

    Не успела заметить, как пробежало время. Она за ширмой.

    - Ну, дитятко милое, говори мне, твоему отцу духовному, какие грехи за собой помнишь? - звучит над ее склоненной головкой добрый, мягкий задушевный голос. Робко поднимает глаза на говорившего девочка и едва сдерживает радостный крик, готовый вырваться из груди.

    Кто это? Не тятя ли покойник перед нею? Его глаза, ласковые, добрые, сияют в полутьме клироса ей, Дуне. Его большая тяжелая рука ложится на ее стриженную гладким шариком головку. Он! Как есть, он!

    - Тятя! Родненький! Не помер ты! Ко мне пришел! Вернулся! - шепчет словно в забытьи девочка, и слезы катятся одна за другой по встревоженному и радостному Дуниному лицу.

    А большая рука гладит маленькую головку, и бархатными нотами звучит обычно прежде строгий голос отца Модеста.

    душе...

     

    * * *

    На Пасхе от баронессы Фукс прислали огромные корзины с ветчиною, яйцами, куличами и пасхами для разговения приюток.

    Сама баронесса, вся белая, душистая, нарядная и розовая, как молодая девушка, приезжала с особенно нескладной в ее нарядном платьице Нан христосоваться с детьми на второй день праздника. А на третий "любимицы" Софьи Петровны были приглашены к попечительнице в гости.

    Назначили в их число и Дуню по желанию упрямой Нан, но девочка так расплакалась, так крепко вцепилась в свою подружку Дорушку, не попавшую в список приглашенных, что на нее махнули рукой и оставили ее в приюте.

    - Мне она начинает нравиться, - тоном взрослой девушки, не сводя глаз с Дуни, произнесла Нан, ни к кому особенно не обращаясь, - у нее, у этой крошки, есть характер! - И ее маленькие глазки впились зорко в голубые, как день мая, глаза Дуни.

    Пролетела, как сон, пасхальная неделя. За нею еще другие... Прошел месяц. Наступило лето... Пышно зазеленел и расцвел лиловато-розовой сиренью обширный приютский сад. Птичьим гомоном наполнились его аллеи. Зеленая трава поднялась и запестрела на лужайках... Над ней замелькали иные живые цветики-мотыльки и бабочки. Зажужжали мохнатые пчелы, запищали комары... По вечерам на пруду и в задней дорожке лягушки устраивали свой несложный концерт после заката солнца.

    Многих воспитанниц родители брали домой на побывку на три летних месяца. Завистливыми глазами поглядывали на уезжавших счастливиц их менее счастливые сверстницы.

    Как ни печальна была доля бедных девочек проводить лучшее в году летнее время в душных помещениях "углов" и "подвалов" или в убогих квартирках под самой крышей, все же они были "дома" на "воле", а не взаперти, среди четырех стен казенного, мрачного здания. И рвалась из казны "на эту волю" сложная детская душа. Были между ними и такие счастливицы, которые попадали "на дачу".

    Часто матери, тетки, сестры, отцы, братья, дяди, деды и бабки, служившие у "господ" в прислугах, испрашивали разрешение хозяев взять на лето в свой жалкий уголок кухарки либо кучера дочь или родственницу из приюта.

    Господа великодушно разрешали. И вот, осчастливленные до бесконечности, девочки попадали "на дачу". Не чуя от радости ног под собой, покидала она скучный приют и душный городок и, ютясь где-нибудь на чердаке или в боковушке дачного барака, питаясь объедками с барского стола, она с наслаждением вкушала всю прелесть дачной жизни. По четыре раза на дню купалась в реке, бегала по лесу до изнеможения, собирая цветы, ягоды, грибы позднее. А вечером и рано утром старалась работой по дому вознаградить благодетелей за данное ей счастье: ни во что считалась беспрестанная беготня в лавочку, раздувание самовара по двадцати раз на день, чистка сапог, мытье полов дачи, уборка дома и сада... А когда такая счастливица возвращалась снова в приют по осени, рассказам о проведенном "на поле" лете не было конца и предела...

    Отменялись уроки и рукодельные часы в рабочей. Уезжали в отпуск Павла Артемьевна и Антонина Николаевна, и бразды правления всецело переходили в руки тети Лели, не решившейся даже ради необходимого отдыха покинуть своих девочек.

    Целые дни проводились на воздухе в саду, в его тенистых, густо разросшихся аллеях.

    До обеда шили, заготовляя приданое выходным приюткам: неизбежные два платья и по полдюжины белья для каждой покидавшей приют и уходившей на место воспитанницы.

    После обеда играли, качались на качелях, состязались в крокет на садовой площадке, купались в садовом пруду, обтянутом парусиной.

    В первое же лето своего пребывания в приюте неожиданное горе поразило Дуню. Приехала мать Дорушки и увезла девочку на летние месяцы "на дачу".

    Горько плакала Дуня, расставаясь с подружкой, и совсем было слегла от слез, если бы та же добрая тетя Леля не занялась девочкой.

    Не отходя ни на шаг от ребенка, горбатенькая надзирательница со своей обычной изобретательностью сумела развлечь осиротевшую малютку.

    Она гуляла и играла с Дуней, уводила ее в свою уютную маленькую комнатку, показывала ей картинки, учила собирать и сушить цветы, играла ей на пианино, умело втягивала скучавшую девочку в общие шумные игры и добилась-таки своего: Дуня повеселела, окрепла, поправилась за лето и загорела, как цыганенок, целые дни проводя в саду.

    "с дачи" Дорушка увидела смуглую, краснощекую высоконькую девочку, резво выбежавшую к ней навстречу, то едва признала в ней свою тихую, пугливую и робкую подружку.

    Разделы сайта: