- Пойдем! Ия Аркадьевна зовет тебя, Шура...
Когда Катя Басланова, произнося эти слова, приблизилась к одиноко молчавшей на берегу жалкой фигурке Шуры, последняя задрожала с головы до ног...
- Нет! Нет! Ни за что не пойду! Пустите! - с отчаянием вырвалось у нее.
Подошедшая к ней вместе с Катей Ева Ларская взяла за руку Шуру и, крепко держа в руке эти холодные, как лед, пальцы, заговорила:
- Ступай без разговоров. Ия Аркадьевна беспокоится и волнуется, не зная, что с тобою. Кстати, ты одна была с Зюнгейкой и сможешь рассказать, значит, как это случилось, что она упала в пруд...
- Ни за что не пойду! Хоть убейте меня, не пойду! Оставьте меня, оставьте! - И Шура снова забилась и исступленно зарыдала, не желая слушать никаких уговоров, ни утешений. Вдруг она стихла... подняла голову и прислушалась...
- Шура! Шурочка! Почему вы не хотите прийти ко мне! - отдаленно и глухо звучал хорошо знакомый Шуре голос.
Синие глаза девочки поднялись кверху, и сквозь застилавший их туман слез Шура Августова увидела Ию.
Молодая девушка стояла у открытого окна дортуара, закутанная шалью поверх легкого ночного пеньюара, с распущенными по плечам белокурыми волосами, не успевшими еще хорошенько обсохнуть, и протягивала ей издали руки. Несмотря на дальность расстояния, своими дальнозоркими глазами Шура успела различить и ласковую улыбку Ии на ее бледном, осунувшемся от всех пережитых волнений лице, и самое выражение этого лица, исполненного прощения.
Сердце девочки внезапно сжалось, потом забилось сильно-сильно, как пойманная в клетку птичка. Светлое видение в окне затопило ее душу жалостью, острой мучительной жалостью до боли, до слез...
Эта бледная девушка с белокурыми волосами, так великодушно простившая, по-видимому, ей, Шуре, все ее злые выходки по отношению к себе, показалась сейчас Августовой каким-то высшим, неземным существом.
И маленькое взбалмошное, но далеко не злое сердце дрогнуло, раскрылось навстречу Ие...
- Ия Аркадьевна, милая, сватая, простите! Ради бога простите меня! - вырвалось из самых глубин души Шуры и, рванув свою руку у Евы, она бросилась бежать по направлению к крыльцу, навстречу Ие, ее протянутым рукам, ее раскрытым объятиям...
Жизнь в пансионе госпожи Кубанской, выбитая так неожиданно необычайным событием из своей колеи, снова потекла по гладкому, спокойному руслу. Теперь она уже не казалась Ие тяжелой и неприятной.
Благодаря несчастной случайности, едва не стоившей жизни спасенной ею Зюнгейке, Ия окончательно завоевала симпатии воспитанниц.
Не осталось больше ни одной души в классе, которая бы не оценила по заслугам молодую девушку. Прежние враги стали ее лучшими друзьями. Особенно Зюнгейка, обязанная жизнью Ие, привязалась к ней со всем пылом своей полудикой порывистой натуры.
А о Шуре Августовой нечего было и говорить. Недавняя беспричинная ее ненависть к Ие заменилась теперь самой горячей и неподкупной привязанностью. С того самого дня, когда рыдающая Шура покаялась во всех своих проступках перед Ией, девочку нельзя было узнать.
Раз дав слово молодой наставнице изменить свой "несносный", как сама Шура называла его, характер, Августова решила свято сдержать данное ею обещание и круто изменилась со дня происшествия у пруда.
Обычные резкие выходки ее исчезли бесследно. Недобрые шалости тоже. Смертельный испуг, пережитый ею, не прошел без последствий для впечатлительной и восприимчивой натуры девочки.
Таким образом, последняя помеха к благополучию Ии в ее новой жизни была устранена. Теперь никакие невзгоды не омрачали уже простиравшегося горизонта ее пансионной жизни. Казалось, что солнце снова засияло и улыбнулось над белокурой головой Ии, как неожиданно новый удар разразился над головой девушки.
Прошло несколько дней с той злополучной минуты, когда молодая воспитательница вынесла из воды чуть было не погибшую воспитанницу. Принятые меры, чтобы оградить обеих девушек, взрослую и маленькую, от неблагоприятных последствий несчастья, казалось, предостерегли от них обеих.
Для железного здоровья Зюнгейки все прошло бесследно. Но нежный, хрупкий организм Ии не выдержал пережитой катастрофы.
Но ничто не помогало. Лихорадка усилилась. Теперь она ходила ослабевшая, измученная, с усиливающимся с каждым часом жаром в теле, едва передвигая ноги; или тряслась по ночам в жесточайшем ознобе на своей постели. Сильные покалывания в боку заставляли ее по временам невольно вскрикивать от боли. Но Ия все еще крепилась, не желая сдаваться, все еще боролась с незаметно подкравшимся к ней недугом и на все просьбы встревоженной Кати, заметившей ее недомогание, только отрицательно покачивала головой.
- Нет, нет, пустое, чего там показываться. Перемелется - мука будет.
Но "все" не "перемололось", и в одно несчастное утро Ия уже была не в силах поднять с подушки отяжелевшей головы.
Когда же пансионерки, встревоженные ее осунувшимся лицом и общею слабостью, уговорили девушку поставить градусник, чтобы измерить температуру, термометр показал 40 градусов в какие-нибудь несколько минут.
Поднялась суматоха, волнение. Позвали Лидию Павловну, пригласили доктора.
Снова добродушный старик выстукивал и выслушивал самым внимательным образом Ию и, к ужасу начальницы, констатировал разыгравшееся у больной воспаление легких.
Не медля ни минуты, Ию одели потеплее и в собственной карете Лидии Павловны перевезли в ближайшую больницу. Там ее еще раз осмотрели, выслушали, выстукали. Затем, обложив всю грудь и спину горчичниками и компрессами, уложили в постель.
Но никакие компрессы, никакие горчичники уже не могли предотвратить ужасной болезни. К вечеру температура поднялась еще выше... Все тело Ии горело теперь как в огне. Она теперь уже ничего не помнила, не сознавала больше... Действительность исчезла для нее... Начался бред...
Ночь... Чуть светит мягким, приятным светом ночник под зеленым абажуром... Быстро, но бесшумно двигаются по больничной палате женского отделения белые фигуры сестриц. С крайней койки слышатся стоны... Запекшиеся от жара и потрескавшиеся губы произносят сумбурные, непонятные слова... Белокурая голова беспокойно мечется по подушке.
- Пить! - единственное сознательное слово срывается у больной.
Бесшумно приближается к кровати белая фигура сестрицы и подносит стакан с прохладительной жидкостью к горячим губам.
- Больно вам, голубушка? Где болит, родная? - спрашивает участливый голос, и гладко причесанная голова под белой косынкой ниже склоняется над больною. Но больная молчит и дико смотрит в склоненное над нею незнакомое лицо.
Вдруг улыбка, бессознательная, полубезумная, скользит по исхудалому лицу Ии.
- Мама - голубушка... Это вы? - шепчет она. - Не уходите, мамочка, моя радость. Здесь так страшно! Какая черная жуткая вода!.. Внизу омут... Там утонула, говорят, воспитанница... А вот и другая... Это Зюнгейка... Смотрите - смотрите! Какая она смешная!.. У нее рыбий хвост и плавники... И корона на голове, как у морской царицы... И меч у пояса... Ай, ай, как больно... Зачем она ударила меня своим мечом?
Тут дикий бред переходит в стоны... Сильнее мечется горячее тело... Жарче пылает отуманенная голова.
- Надо впрыснуть морфий, больная беспокоится... - говорит одна сестра другой, и обе, склоняясь над Ией, хлопочут около нее.
А днем приезжают Лидия Павловна с Катей. Иногда они берут кого-нибудь из воспитанниц... Чаще всего Еву, Маню Струеву, Шуру или Зюнгейку Карач, особенно сильно полюбивших Ию. Но Ия не узнает их. Она не слышит плача Кати, не видит взглядов то затаенной надежды, то скорбного отчаяния нескольких пар устремленных на нее встревоженных глаз... Ее здоровье ухудшается с каждым днем, с каждым часом... Болезнь прогрессирует каждую минуту. К воспалению легких присоединился теперь еще и гнойный плеврит.
Однажды больничный доктор, отведя в сторону Лидию Павловну, с серьезным, сосредоточенным лицом сказал ей:
- Есть у больной близкие, родные? Их надо оповестить... Я больше не могу поручиться за ее жизнь... Случай серьезный...
Начальница молча кивнула головой и отошла от него с угрюмым, замкнутым лицом. В тот день она была особенно заботлива и предупредительна к Кате и осторожно приготовила к печальному событию девочку. А вечером в дортуаре четвертого отделения многие из воспитанниц рыдали в голос, узнав о возможной смерти Ии. Другая ходила с бледными, растерянными лицами.
Шура Августова зарылась головою в подушки и повторяла, съедаемая отчаянием, одно и то же, без конца:
- Это из-за меня... Из-за меня одной она умрет... И если только это правда и она умрет, я тоже не хочу жить больше... и не хочу, и не могу...
Со стиснутыми губами, с белым, как снег, лицом около нее появилась Катя...
Поздно вечером, когда все пансионерки уже спали. Катя села на кровати за ширмами в уголке сестры и полными отчаяния глазами вглядывалась в темноту осенней ночи.
Смутные думы кружились в ее юной головке. Катя думала о том, что нужно было бы завтра отслужить молебен о здравии болящей рабы Божьей Ии, что необходимо послать телеграмму в Венецию Андрюше о серьезном положении старшей сестры и письмо матери, осторожное, подготавливающее ее к несчастию письмо, чтобы не испугать насмерть их дорогую старушку.
Потом Катя опустилась на колени тут же, у постели Ии, и стала горячо молиться, без слов, одними мыслями, одним своим маленьким сердцем, разросшейся в нем огромной тревогой за сестру...
Опять утро... Сырое, осеннее, с неприятным, нудным дождем, барабанящим в оконные стекла палаты. Серый туман повис над городом и окутал своей промозглой пеленой дворцы и дома, сады, скверы. Нева нахмурилась и потемнела. В это утро Ие был сделан прокол в боку, пораженном плевритом. От боли ли или же вследствие выпущенного из бока гноя, но больная пришла, наконец, в сознание и открыла измученные глаза...
- Андрюша! - сорвалось с ее губ слабым, но радостным звуком.
Над ее койкой между белыми халатами докторов склонилась знакомая голова с густой вьющейся гривой. Серые добрые глаза смотрели на нее с неизъяснимой тревогой и любовью... А полные, добродушные губы ободряюще улыбались ей.
- Андрюша! - еще раз слабым голосом произнесла больная и, сделав усилие над собою, протянула руки.
Они были осыпаны в тот же миг поцелуями и залиты слезами, эти бедные, маленькие, до неузнаваемости исхудалые и пожелтевшие ручки.
Андрей Аркадьевич Басланов несколько дней назад примчался в Петербург, взволнованный телеграммой Кати.
Молодой художник уже неделю находился здесь. Он видел больную сестру в самом отчаянном, самом печальном положении все последние дни... Она бредила, стонала и, никого не узнавая, металась в кровати... И только сегодня, после сделанной ей операции, сознательно глядела.
Радость и изумление выражали ее глаза.
- Иечка, родная моя! Узнала! Узнала меня! - сорвалось с губ Басланова, и он осторожно обнял исхудалые, слабые плечи сестры.
С этого дня началось медленное, но верное выздоровление Ии Слабая, как ребенок, только что начинающий учиться ходить, спустя три недели после этого свидания с братом Ия, встав впервые при помощи сестры милосердия со своей больничной койки, подошла к окну.
Двор и сад больницы были уже покрыты снегом. Когда заболела Ия, был только октябрь месяц. Теперь же стояла середина ноября.
С обрезанными волосами, с исхудавшим до неузнаваемости лицом, с огромными вследствие этой худобы глазами, Ия казалась теперь скорее хрупким подростком, нежели взрослой восемнадцатилетней девушкой.
Но радость жизни, хлынувшая живительным потоком в ее душу после перенесенной тяжелой болезни, успела уже бросить первые нежные краски на ее измученное лицо и увеличила блеск огромных серых глаз, ставших прекрасными.
Эти глаза заблестели еще оживленнее, еще ярче, когда за спиною девушки послышались знакомые шаги.
- Андрюша! Наконец-то! Ах, если бы ты знал, как я ждала тебя сегодня!
- Здравствуй, Иечка, здравствуй, родная. Привез тебе две радости нынче, - ласково говорил молодой художник, целуя руку сестры, - одна радость в лице Кати греется там в приемной у камина, другая вот здесь. - И он протянул Ие письмо, полученное им накануне из Яблонек.
Старушка Басланова, узнавшая в смягченной форме о болезни, постигшей старшую дочь, писала ей полные материнской заботы и нежности строки.
Ия не могла не прослезиться, читая это письмо. Потом поцеловала его и спрятала на груди,
- Ну а теперь слушай ворох новостей, которые я принес с собою, - улыбаясь проговорил Андрей. - Во-первых, наши переехали в Петербург на постоянное жительство. Всей семьей тут: Нетти, ее родители и двое маленьких внуков князя, детей его старшей дочери от первого брака. Во-вторых, твое место классной дамы в пансионе Кубанской временно занято другой наставницей, и, пока ты окончательно не поправишься и не окрепнешь, я не пущу тебя служить, - тоном, не допускающим возражений, заключил молодой художник.
- Не беспокойся, работа тебе найдется всегда. Внуки князя нуждаются в хорошей учительнице и гувернантке. Юрий Львович не пожалеет для них ничего, лишь бы иметь в доме хорошего человека в качестве наставницы детей. И тебе куда легче будет заниматься с двумя малышами, нежели воспитывать целое отделение почти взрослых барышень, кстати сказать, довольно распущенных и шаловливых.
- Андрюша, постой, подожди... - волнуясь и густо краснея, прервала брата Ия, - ты так говоришь, точно не желаешь моего возвращения в пансион. Неужели же Катя наболтала тебе чего-либо?
- Что значит наболтала, Иечка? Я действительно знаю все, вплоть до твоего самоотверженного подвига, спасшего жизнь совершенно чужого тебе ребенка. Но это отнюдь не относится к делу. Раз ты находишь возможным оставаться при таких шаловливых и взбалмошных детях, я, со своей стороны, не имею никакого права тебе в этом мешать. Но пока ты лежала здесь без памяти, Лидии Павловне пришлось, хотя и временно, пригласить на твое место одну, очень нуждающуюся в средствах, барышню. Она оказалась хорошей, добросовестной воспитательницей, искренне любящей детей. Со слов Кати, и пансионерки относятся к ней прекрасно, А главное, она совсем бедная и имеет на плечах целую семью. Так неужели же ты, Ия, такая самоотверженная и благородная натура, пойдешь отнимать у нее место, к которому она успела уже привыкнуть? Конечно, там тебя ждут и примут с распростертыми объятиями. Больше того скажу, твой уход из пансиона будет большим лишением для начальницы и ударом для девочек, но... Но, сестренка, подумай о том, что там, куда я тебя зову, ты еще нужнее... Когда ты увидишь воочию бедных внучат Юрия Львовича, ты поймешь, как им будет нужна такая именно наставница, как ты...
И ласковые серые глаза брата с мольбою взглянули в лицо сестры.
- Хорошо, Андрюша, я подумаю, - задумчиво после некоторого колебания проговорила последняя. И действительно долго и серьезно передумывала она, все взвешивая, прежде, нежели решиться на предложение брата.
Между тем выздоровление Ии быстро подвигалось вперед. Через две недели после вышеописанного разговора молодая девушка уже окрепла настолько, что могла выписаться из больницы.
Ее первым шагом по выздоровлении была поездка в пансион.
С радостным криком сбежались к ней навстречу девочки. Ию тормошили, целовали, обнимали... На всех лицах царила самая искренняя, самая неподкупная детская радость при виде ее.
Особенно льнули к ней ее недавние враги: Шура и Зюнгейка.
Нечего и говорить, что обе девочки выражали ей самые непосредственные, самые восторженные чувства.
Увидела Ия и классную даму, временно заменившую ее. Увидела и сразу решила дать возможность последней остаться на ее месте.
Когда Ия сообщила о своем намерении Лидии Павловне покинуть пансион и принять место, предложенное ей братом, начальница сильно встревожилась и долго уговаривала молодую девушку отменить это "жестокое", по ее мнению, решение. Но так как Ия все-таки стояла на своем, госпоже Кубанской пришлось поневоле уступить девушке.
Теперь она только просила Ию об одном: в память ее самоотверженного поступка, спасения Зюнгейки, разрешить воспитывать и содержать за счет пансиона ее младшую сестру Катю, на суммы, отпускаемые им благотворительным обществом.
- Это будет как бы медалью за спасение вами погибающей, - любезно заключила свою речь начальница.
Ие, долго колебавшейся принять этот "подарок", как она мысленно назвала предложение начальницы, оставалось в конце концов согласиться.
Последние колебания исчезли, и молодая девушка с благодарностью пожала протянутую ей Кубанской руку.
Тут же обе они решили скрыть от воспитанниц окончательный уход Ии из пансиона, чтобы не волновать сильно привязавшихся к ней за последнее время девочек. Детям было сообщено, что для выздоравливающей Ии Аркадьевны необходимы тишина и спокойствие, для чего она и берет продолжительный отпуск и будет жить у брата.
С таким поворотом дела пансионерки не могли не примириться, и, не подозревая готовящегося им удара, они без особого волнения в тот же вечер всей толпой провожали Ию, уезжавшую от них в дом брата.
Ия уезжала... Недавняя жизнь классной дамы оставалась уже в ее прошлом...