I.
Хорошенький, белокурый, нежный, как девочка, Жорж Хворостин выступал чинно подле своей гувернантки по широкой, тенистой аллее сада.
Это был добрый, вполне благовоспитанный мальчик, и во всей его фигурке — тонкой, хрупкой и миниатюрной, и в пышно расчесанных локонах, и в умном, недетски серьезном личике так и сказывалось благонравие, то самое благонравие, которое так ценят учителя, гувернантки и воспитатели в своих воспитанниках и учениках.
И гувернантка Жоржа Марья Васильевна, худенькая, пожилая дама, была очень довольна своим воспитанником.
Она вела его за руку и рассказывала ему об одном милом мальчике — американце, едва ли не менее благонравном, нежели сам Жорж, прозывавшемся лордом Фоутельроем и сумевшем переделать своего сердитого английского дедушку, который под влиянием нежной ласки и заботливости племянника стал добрым и научился любить людей.
Жорж слушал внимательно свою воспитательницу и, когда она кончила рассказ, произнес восторженно:
— Какая прелесть ваш маленький лорд! И как жаль, что у меня нет сердитого английского дедушки, которого я бы мог, как и он, превратить в доброго и любящего!
Марья Васильевна ласково погладила Жоржа по головке и произнесла с улыбкой:
— Это правда, у тебя нет сердитого дедушки, но зато подле тебя растет Волчонок. Волчонка ты бы мог попытаться сделать добрее… Конечно, это трудно.
— Ох, очень трудно! — с глубоким вздохом проговорил мальчик…
— Он меня не будет слушать и осмеет мое намерение! Это очень, очень жалко! — И Жорж печальным взором поглядел на небо.
По небу ползли темные тучи… Оно казалось грозным и неумолимым. Деревья глухо роптали в саду, точно жалуясь на что-то… Предгрозовой вихрь безжалостно трепал их вершины.
— Сейчас начнется гроза! — произнесла Марья Васильевна, — и мы не успеем добежать до дому. Скроемся в гроте и переждем там непогоду…
Жорж, который боялся больше всего на свете грома и молнии, затрясся всеми членами. Он взглянул со страхом туда, где в конце аллеи липы срослись так густо, что образовывали купол, под которым было темно, как в сумерках, и невольно зажмурился.
— Нет, Марья Васильевна! — произнес он дрогнувшим голосом, — мы еще успеем, пожалуй, добежать до дому… Я боюсь идти в грот…
Гротом прозывалось место, образовавшееся под липовым навесом, действительно очень похожее на какой-то живописный, таинственный грот.
Но едва только мальчик успел произнести слова, как тяжелые капли дождя шлепнулись на песок, а секунду спустя проливной ливень застучал по дорожкам сада.
— Жорж! Жорж! Скорее! — вскричала Марья Васильевна и первая кинулась к гроту, увлекая своего воспитанника за собою.
Гроза разразилась. Огненные зигзаги молнии бороздили небо… Сильные удары грома разносились трескучими перекатами, то замирая, то снова усиливаясь. Теперь дождь лил, как из ведра, разом наводняя аллеи, канавы и лужайки сада и превращая их в озера и бурные потоки. Марья Васильевна и Жорж не бежали, а летели по направлению к гроту, тяжело шлепая по воде намокшею обувью. Вот они достигли его…
Жорж первый вбежал под живой навес и вдруг с громким криком бросился назад в объятия гувернантки.
— Гу-гу-гу-гу! — послышалось из грота зловещим звуком, и в один миг, с шумом, свистом и гиканьем, оттуда выскочил мальчик лет десяти, немногим старше Жоржа, но полная противоположность ему. У мальчика были черные вьющиеся, как у негра, волосы, смуглое, скуластое лицо, выражавшее упрямство и смышленость, и черные глаза, сверкающие исподлобья яркими, злыми огоньками. За мальчиком следовала собака, мохнатая овчарка довольно внушительных размеров.
— Ага! Испугались! Здорово напугал вас! Поделом! Не суйтесь в наш грот! — кричал неистово мальчик, размахивая руками под самым носом рыдавшего с перепуга на плече гувернантки Жоржа. — Что разнюнился? Скажите, нежности какие! — продолжал выкрикивать он. — Не суйся, говорят. Место это наше собственное: Дамкино и мое. Не правда ли, Дамка? — обратился он к собаке.
Та только хвостом повиляла и умильно поглядела на своего молодого хозяина.
— Но вы испугали Жоржа! Я буду жаловаться палаше. Вас накажут! Пойдемте сейчас же домой… Пусть мамаша полюбуется лишний раз на подобное сокровище! — сердито говорила гувернантка, тряся за плечи смуглого мальчугана, который, в свою очередь, с нескрываемой злобой смотрел на нее. — И где вы только отделали себя подобным образом! — заключила она отчаянным возгласом.
Смуглый мальчик, действительно, был в самом непрезентабельном виде. Куртка и панталоны его были разорваны во многих местах, лицо поцарапано. Огромный синяк украшал лоб.
Он тяжело дышал, глядя исподлобья, и сердито поблескивая черными, как угольки, глазенками.
— Волчонок! Настоящий волчонок! И когда только вы исправитесь и будете иным! — почти в отчаянии вскричала Марья Васильевна и вдруг, словно осененная какою-то мыслью свыше, произнесла, решительно схватив рукою маленькую, но сильную ручонку мальчика.
— Мне не нравятся ваши прогулки с собакой во всякое время и в таком виде. Вам нужно быть как можно более с вашим братом и со мною! Идемте домой с нами. Я прочту вам очень интересную историю о маленьком мальчике…
— Я не люблю историй о маленьких мальчиках… — произнес угрюмо Волчонок, всячески пытаясь вырвать руку из цепкой руки гувернантки.
— В таком случае вы будете сидеть смирно, пока я буду читать историю Жоржу.
— Я не хочу сидеть смирно, и не пойду с вами… — послышались глухие звуки сердитого детского голоса.
— Я не хочу сидеть смирно и не пойду домой!
— Нет, вы пойдете… — Кончик носа Марьи Васильевны чуточку покраснел, что с ним случалось обыкновенно в минуты гнева.
Она заметно сердилась и, теребя за руку Волчонка, повторяла тихо, но внушительно:
— Вы пойдете с нами… Сейчас пойдете!
Волчонок тихо и упорно старался высвободить свою руку… Гувернантка, понимая его маневры, в свою очередь, всеми силами удерживала ее в своих цепких пальцах…
Глухая борьба длилась минуту… другую…
И вдруг Волчонок изловчился… Извернулся весь, как змея, и, изогнувшись в три погибели, вырвался из рук гувернантки.
Та было метнулась к нему, но мальчик предупредил ее движение.
— Дамка, пиль! пиль, Дамка! — крикнул он собаке, и та с глухим ворчаньем, оскалив зубы, бросилась к Марье Васильевне.
— Тубо, Дамка! Сюда, ко мне! — властно крикнул черноглазый мальчик и, отвесив насмешливый поклон гувернантке и брату, с громким смехом бросился бежать от них в сопровождении собаки.
— Вы будете наказаны! Я пожалуюсь маме! Остановитесь, — доносился до него голос Марьи Васильевны. Но Волчонок и бровью не повел на эти слова. Он бежал все быстрее и быстрее, и вскоре его стройная, широкоплечая фигурка исчезла за оградой сада.
II.
Няня Арина Матвеевна затеплила лампаду перед киотом и, истово крестясь, склонилась в земном поклоне до пола.
Дверь тихо скрипнула, и в комнату не слышно проскользнула знакомая детская фигурка.
— Няня… нянечка… Аринушка… — послышался несмелый шепот.
Няня степенно, не спеша, поднялась на ноги и оглянулась…
— Ты, Вовушка? Наконец-то! Мамаша давно тебя звать изволила… Игната с Малашкой в рощу посылали… Искали тебя…
— Батюшки светы! Да где же ты так отделался, мой батюшка! — всплеснула руками старушка, тут только увидя мокрый до нитки костюм Волчонка и его рваные куртку и панталоны.
— Это ничего, няня! Ничего, голубушка! Дай мне переодеться поскорей! А что, очень сердится мама, ты не знаешь? Марья противная опять ей нафискалила! — быстро срывая с себя намокшее платье, ронял Волчонок.
— И-и, как стыдно, Вовушка, так называть свою воспитательницу! — укоризненно покачала головою нянька. — Какая она воспитательница! Она просто ведьма, няня, ведьма с Лысой горы… Вот что!
— Окстись, батюшка! Что ты! что ты! крещеного человека называть таким черным словом! — закрестилась старуха… — Храни тебя Господи!
— Ох, няня, няня. Никто-то меня не любит. Милая!.. — вырвалось со слезами из уст Волчонка, и прежде, чем старушка могла ожидать этого, чернокудрая головенка прильнула к ее иссохшей груди, и глухое рыданье огласило комнату.
— Вовушка, сударик мой, барчонок милый, о чем ты? — так вся и встрепенулась старушка. Ей было чего испугаться. Ее старший питомец Вова, или Володя Хворостин, единодушно прозванный Волчонком за нелюдимость, дикость и грубость, всем домом, почти никогда не плакал и вдруг сейчас разрыдался у нее на груди, как самый маленький ребенок.
Она не расспрашивала его ни о чем, только сухая, старая, морщинистая рука старушки любовно приглаживала черные, густые, жесткие волосы Волчонка.
— Буйная ты моя головушка! Никто-то не поймет тебя! — мысленно говорила старушка, — никто не поймет, никто не полюбит так, как я люблю… Сердце у тебя доброе, да до сердца-то добраться трудненько… Ах, ты Вовушка, Вовушка, золотой ты мой!
И снова сухая морщинистая рука гладила черную, кудлатую головенку. И сердце милой старушки билось в унисон с сердечком Волчонка.
— Что за трогательная картина! Что за нежности! — раздался насмешливый голос с порога комнаты, и Марья Васильевна появилась на пороге с торжествующей улыбкой на губах.
— Нечего тут няню разжалобивать… Вас ваша мама давно ждет!… - разом меняя тон, обратилась она резко к Вове.
Волчонок поднял голову. Слезы мгновенно высохли на его глазах, и если бы теперь ему сказали, что за минуту до этого он плакал на груди няньки, Володя ответил бы, что это неправда. Он и сам не знал, чего он расхныкался… Правда, с утра у него что-то теснило в сердце. Точно кто вдвинул вовнутрь его огромный, тяжелый камень. И когда боль от этого ощущения сделалась нестерпима, он и расплакался. Теперь ему самому стыдно стало своего малодушия и своих слез. Ему даже теперь неловко, что морщинистая рука няни любовно гладит его по лицу. Он грубо дернул головою, еще более грубо крикнул:
— Отстань, нянька! — и рванулся вперед.
— Ай-ай! Как стыдно, мой батюшка! — кротко упрекнула его Матвеевна. Но Волчонок даже и не слышал этих слов. Все его вниманье, вся его злоба и ненависть обратились теперь на гувернантку.
— А вы уж нафискалили, небось, — сердито подступил он к ней с горящими гневом глазенками.
— Вольдемар! Как вы смеете! Что за выражения у вас! — возмутилась она.
— Ну, да, нафискалили, конечно, про меня маме. И Жорж вам помог! Ну уж ладно, вздую я его когда-нибудь, вашего любимца.
— Молчать! — прикрикнула окончательно выведенная из себя гувернантка и топнула ногою.
— Идем к маме! Вы получите должное! — строго заключила она после минутного молчания. И, схватив за руку Волчонка, стремительно бросилась с ним из комнаты. На этот раз Володя не сопротивлялся. Он только обдернул на себе свободной рукой курточку, второпях накинутую на него няней, и со спокойным лицом, но с сильно бьющимся сердцем поспешил за Марьей Васильевной.
III.
Зинаида Вадимовна Хворостина была еще очень молодая и очень красивая женщина с голубыми глазами и белокурыми волосами, точь-в-точь похожая на библейских женщин, с таким же кротким лицом, которому она иногда тщетно старалась придать строгое, сердитое выражение.
И теперь, когда перед ней предстал с потупленной головой ее старший мальчуган, это кроткое выражение как нельзя более вредило тому сердитому тону, которым Зинаида Вадимовна обратилась к своему мальчику.
— Я слышала, что ты себя очень дурно ведешь, Володя!
Володя молчал. Он упорно теребил свободной рукою (правую руку его по-прежнему крепко держала Марья Васильевна) пуговицы своей куртки и, сердито нахмурившись, смотрел в землю.
— Я слышала, что ты был дерзок с Марьей Васильевной, что ты… страшно сказать, Вова, что ты… науськивал на нее Дамку… Правда?
Молчание… Только детская грудка дышит усиленнее, да от чрезвычайной трудности положения Волчонок начинает чуть слышно сопеть носом.
— Что тут спрашивать, я не понимаю, сестра, — послышался низкий голос из угла комнаты. Волчонок метнул глазами в ту сторону, откуда раздавался он, и увидел старого дядю Хворостина, отставного кавалериста, жившего у них каждое лето в усадьбе и очень строго обходившегося с обоими племянниками.
Жоржа дядя Сергей считал никуда не годной девчонкой, его, Володю, — дикарем, которого надо было обуздывать самыми крутыми мерами.
— Что тут еще разговаривать с ним много, — снова зазвучал сердитый голос дяди, — мальчуган пойман с поличным… Травить собаками свою воспитательницу — вина не малая. Он должен быть наказан во что бы то ни стало… В мое время с такими молодчиками расправлялись плетью, но…
— Ах, пожалуйста, не говори мне этого, Сережа! — прошептала Зинаида Вадимовна подавленным голосом, — я никогда не прибегну к таким средствам в деле воспитания моих мальчиков.
— Ну, и вырастут оболтусами, — грубо расхохотался дядя, — да не мое это дело, не мои дети, расправляйся с ними сама. Знаю одно — был бы жив твой муж, он бы показал этому мальчугану, что такое за травля собакою… Ну, да уж ладно — не мое это дело, повторяю… А наказать его все-таки советую. Я бы, не говоря дурного слова, отнял бы от него ту госпожу, как ее, Дамку что ли, и подарил бы ее тому же леснику, который жалуется, что у него нет порядочной собаки, чтобы оберегать рубку леса! Что ты скажешь на это, сестра?
И дядя Сергей подошел к креслу, в котором сидела Зинаида Вадимовна. Та только молча взглянула на брата.
— Великолепно вы это придумали, Сергей Вадимович, — вмешалась в разговор Марья Васильевна, — это будет отличное наказание для Володи… Он любит свою Дамку больше всего в мире и готов сделать массу неприятностей другим, лишь бы она была подле него…
— Но если Володя извинится перед вами… вы, надеюсь, простите его? — произнесла своим милым голосом, обращаясь к гувернантке Зинаида Вадимовна.
— Да, но я буду настаивать, чтобы все-таки от него отняли Дамку, чтобы впоследствии подобное науськивание ею не пришло ему снова в голову! — прозвучал снова резкий голос Марьи Васильевны.
Волчонок быстро поднял голову. Глаза его двумя раскаленными угольками так и впились в глаза гувернантки. Теперь она была ему более ненавистна, чем когда-либо, эта злая, сухая, черствая Марья Васильевна. Ему невыразимо хотелось броситься к ней, впиться зубами в ее костлявую, с синими жилками руку и укусить ее до крови.
— Злая, противная, гадкая! — трепетало все от негодования и злобы внутри его. — Отнять от меня Дамку… милую мою! лохматенькую мою! Злючка! Ненавистная! Гадкая!
Ему казалось в эту минуту, что хуже и злее Марьи Васильевны нет человека на свете… Сердце его билось быстро и неровно. Румянец выступил на щеках. Глаза горели.
И вдруг голос матери разом заставил его очнуться.
— Слушай, Володя! — произнесла Зинаида Вадимовна, — слушай мальчик: если ты хорошенько попросишь сейчас прощения у Марии Васильевны, Дамка останется у тебя. Если же ты заупрямишься и не постараешься загладить свою вину, мне придется отдать твою собаку леснику. Выбирай любое.
Волчонок вздрогнул. Мысль потерять Дамку, которую он приобрел себе крошечным щеночком и с которою не разлучался ни на одну минуту, наполнила ужасом его сердечко. Он даже озноб почувствовал во всем теле. Даже руки у него стали холодными, как лед, а какой-то странный шум наполнил голову.
— Проси же прощения, мальчуган, и собака твоя останется с тобою! — послышался грубый голос дяди-кавалериста над ухом Володи. Володя поднял голову, вскинул глазами в лицо Марьи Васильевны и, поймав в лице этом торжествующее, как ему показалось, злорадное выражение, весь задрожал с головы до ног, упрямо стиснул зубы и буркнул себе под нос:
— Ни за что на свете. Берите Дамку!
И тотчас же сердце его захлопнулось от горя и тоски.
— Проси же прощения, глупенький, — шепнул ему голос его матери где-то совсем близко от него.
— Не хочу! — буркнул еще глуше Вова и низко, низко опустил голову.
Как раз в этот миг кто-то зацарапался у двери, и неожиданно в комнату ворвалась сама Дамка, вся мокрая от дождя, грязная и лохматая, и со всех ног кинулась прямо к Вове. Горячий, влажный язык собаки коснулся руки Володи… Умные, кроткие глаза ее глядели добрым, ласковым взглядом на своего маленького хозяина. Дамка точно предчувствовала о перемене в ее собачьей доле и без слов молила Вову о снисхождении.
резкий голос гувернантки точно разбудил его, вернув к действительности.
— Ну, что же, Вольдемар? Когда же принесете ваше извинение?
Этого было достаточно, чтобы испортить все дело. Вова сразу сделался прежним диким, сердитым Волчонком… Глаза его снова загорелись недобрыми огоньками… Он оттолкнул Дамку так, что она завизжала и, зажмурив глаза и затыкая уши, прокричал на всю залу…
— Берите ее! Отнимайте ее! Мне ее не надо! Никого не надо! Я никого не люблю! Никого!
И со всех ног кинулся вон из комнаты.
IV.
Он убежал сюда и спрятался здесь сейчас же после той сцены в зале… Его искали, кликали, звали и в саду, и в роще, но он не отзывался. Никому в голову не пришло заглянуть сюда, за старую кадку, где спрятался мальчик, и он сидел здесь тихий, молчаливый, как мышонок, скорчившись в комок.
Прибежав сюда, он в первую минуту ощущал одно злое торжество от того, что мог «натянуть нос Марье», как он несколько раз злорадно произнес про себя. Несмотря ни на что, он все-таки не извинился… Он все-таки не дал торжествовать врагу.
— Молодчина Вовка! — приободрял он себя, — как есть молодчина! — восхищался он сам собою.
Но это настроение не долго оставалось в его душе. Через полчаса, не больше, с минуты своего добровольного заключения в этом уголку он увидел старого лесника, огромного человека, широкими шагами проходившего по двору… Потом тихий жалобный визг Дамки… Сердце Волчонка замерло, когда он, чуточку высунувшись из своего убежища, увидел следующую картину:
— все. Петр, выездной лакей, муж Мариши, привязывал веревку к ошейнику Дамки. Дамка не давалась, крутила головою и жалобно визжала, словно предчувствуя беду. Но вот Петру удалось навязать веревку, лесник Иван взялся за конец ее и потащил на ней Дамку. Дамка визжала. Вова зажал уши пальцами и, тяжко дыша, кинулся на землю за кадкой. Его маленькое сердечко рвалось на клочки.
— Дамка! Дамка! Милая моя! Единственный мой друг! Дамочка! Лохматенькая моя! — судорожно всхлипывал он в то время, как глаза его были сухи и ни одна слезинка не повисла на длинных ресницах.
Когда Вова разжал уши и поднялся на ноги, Иван и Дамка были уже далеко.
Вова сразу почувствовал себя несчастным и одиноким.
— Никто, никто не любит меня! Никому я не нужен! Никому! Никому! — произнес мальчик, и острая жалость к самому себе наполнила все его существо. Вова совсем забыл в эти минуты, что он сам и никто другой не был виноват в том, что к нему относились далеко не так, как к Жоржу.
Это была полная противоположность кроткому и покладистому Жоржу.
Еще была одна исключительная черта в характере Вовы. Он любил проявлять какое-то удальство и молодечество. Вова любил читать и читал без разбору все, что ему ни попадалось под руку. Обрывки сказок, фантастических повестей и приключений, все это перепуталось в голове нервного, впечатлительного мальчика, и он стал смешивать действительность с вымыслом. Он поминутно воображал себя каким-то сказочным героем. Любил похвалиться удалью, умышленно избегал детского общества и точно стыдился ласки матери и брата.
Проявлять хорошие чувства ему казалось позорным малодушием, и он был умышленно груб со всеми. Только с одною Дамкой он вел себя не как сказочный богатырь, не как фантастический вояка, а как добрый хозяин и милый заботливый Вова.
И вот он лишился Дамки, лишился по своей вине, конечно, но не хотел признаться в этом.
Было уже темно, когда Вова, надумавшись и настрадавшись вдоволь, осторожно, крадучись, пробрался в свою комнату.
— Где ты был, Вова? — тихо окликнул он брата, когда тот, все еще крадучись, пробирался к своей кровати.
— Не твое дело… Отвяжись, пожалуйста! — огрызнулся Вова и стал поспешно раздеваться, грубо срывая с себя принадлежности своего костюма и небрежно разбрасывая их во все стороны вокруг своей постели.
Жоржик приподнялся с подушки и произнес еще более кротким голосом:
— Милый Вова! мне очень жаль тебя… Тебе должно быть очень тяжело… что… от тебя отняли Дамку… но… но милый Вова… я завтра же попрошу маму… Она согласится… непременно согласится вернуть тебе ее!
— Разумеется, согласится! — грубо рассмеялся Волчонок, — ведь ты не я… Ведь только меня можно наказывать и бранить… А тебя ласкают, тебя любят… ты не то, что я… ты любимчик! И очень рад… и никого мне не надо… И оставь меня в покое… я знать тебя не хочу.
И далеко отшвырнув от себя сапоги, так что они с грохотом толкнулись о дверь, Вова бросился в постель, с головою укутался в одеяло, зарылся в подушках и весь предался отчаянию и злости, которые наперерыв клокотали в нем.
Он лежал весь потный, задыхаясь от жары и духоты под своим одеялом с час или больше, пока, наконец, не выглянул из своего убежища.
Жорж давно спал, подсунув ручонку под голову… Вова чутко прислушался… До его слуха долетел звук шагов по коридору.
— Это мама идет крестить нас! — мелькнула быстрая мысль в голове мальчика. И вдруг в его сердце зазвучала недобрая нотка по отношению к матери.
— Мама не любит меня! Мама любит Жоржа! — размышлял он. — Мама никогда не любила меня! Я ее нелюбимый сын. Я волчонок. Она позволила этой глупой дуре Марье отнять от меня мою Дамку. Значит, она хотела причинить мне боль… А кого любишь, тому боли не причиняешь. (Вова совершенно позабыл в эту минуту, что сам он хотя и любил мать, но причинял ей поминутно всяческое нравственное горе) — значит, если со мной и случится что-нибудь — мама не огорчится даже. Ведь не огорчилась же она, что я не обедал сегодня… Что меня искали и не могли найти… Значит, если я умру или исчезну навсегда, она не будет страдать и плакать… Она скоро забудет меня! Умер Волчонок и нет Волчонка! Бедный Володя! Бедный Володя! Никому ты не нужен! Никому, никому… А если не нужен, так и уйди отсюда. Или не уйди, а испугай их хорошенько! Возьми спрячься куда-нибудь! Как будто тебя нет здесь. Как будто ты убежал из дому или тебя украли акробаты, как того мальчика из повести… Вот-то испугается мама! И Марья — ведьма! И злющий дядя, у которого давно-давно чешутся руки высечь его — Вову, и любимчик Жорж! Вот-то суматоха поднимется в доме! А интересно. Очень интересно будет взглянуть со стороны на все это представление! Могу себе представить! Всем достанется на орехи! Будут знать, что значит наказывать бедного Володю!
И, недолго думая, мальчик с быстротою молнии соскочил с постели, подобрал принадлежности своего костюма с полу, кое-как нацепил на себя курточку и штанишки, натянул сапоги, и наскоро застлав постель, юркнул под кровать, чуть дыша, притаившись под нею. Минуту спустя Зинаида Вадимовна вошла в комнату.
Она была в легком ночном пеньюаре со спущенной, как у девушки, косой. Из своей засады Вова мог рассмотреть как следует ее лицо. И никогда его мать не казалась ему такой красавицей, как сегодня. Только лицо ее было грустно, очень грустно… Такого грустного лица Вова никогда не видел у своей мамы.
Но странно. Мальчик не ощущал никакого сожаления к матери в эти минуты.
— Ага, ты грустна, потому что наказала меня, — подумал он злорадно. — Каково же мне было потерять Дамку, и что я должен перечувствовать!
— Где Вова? — чуть слышно произнесли ее губы.
— Няня! Где Вова? — еще раз уже значительно громче прежнего произнесла она.
Радостная дрожь пробежала по телу Волчонка… Он скорчился под постелью и боялся дышать, двинуться, шелохнуться, чтобы как-нибудь не обнаружить своего присутствия.
Вошла заспанная няня и взволнованным голосом спросила:
— Что такое? Что случилось, матушка?
— Вова пропал. Нету Вовы! — произнесла вся бледная, как смерть, Зинаида Вадимовна.
Жоржик проснулся как раз в эту минуту.
— Ты не знаешь, где Вова? — кинулись к нему сразу няня и мать.
Жоржик был несказанно удивлен этому вопросу.
— Как где Вова? Да Вова преспокойно спит в своей постели! — произнес он и вдруг, кинув взор на эту постель, добавил совсем уже иным голосом и тоном:
— Да куда ж он делся? Ведь он еще недавно разговаривал со мною.
Но его уже не слушали. И мать и няня бросились из комнаты. Их голоса зазвучали в коридоре, в гостиной, в зале.
— Вова! Где ты, Вова! Вова! Вова!
Вскоре весь дом наполнился этими криками. И Жорж, зараженный общей тревогой, наскоро оделся и тоже присоединился к искавшим брата.
Он был доволен. Он отомстил как следует. Долго будут помнить. Он уже готовился раздеться и лечь в постель, как неожиданно голоса за дверью привлекли его внимание.
— Отвратительный мальчишка, — говорила, жалуясь кому-то Мариша, горничная его матери, — сущий Волчонок, как есть Волчонок… Прости, Господи! Так и норовит начудить что-нибудь. Дикий какой-то… Дома ему, што ли, худо живется… все из дому глядит… а здесь что не по нем, так и рвет, так и мечет. И не видать, что барин — зверюшка какая-то сущая, прости, Господи, животная… А штанов-то нарвет сколько да курточек… Сиди с ними всю ночь да штопай! Нет сил больше с таким-то… Ну, а теперь пропал еще… Ищи его всю ночь такого-то! Тут за день умаялся с работой, а вот не угодно ли — бегай за ним, высуня язык…
— Да, уж наградил Господь, послал сокровище — сынка нашей барыне… — произнес другой голос, принадлежащий кухарке Агафье.
— Уж пускай, коли пропал, так и не возвращался бы, а то опять наделает делов! Возись с ним… — снова с каким-то ожесточением произнесла Мариша.
— Что ты, что ты, рехнулась, девушка! — испуганно произнесла кухарка, — беда будет, коли услышит барыня. Ведь барское дитё. Не дай Бог, что случится…
— А пущай случится… Моченьки нет! Надоел он нам! От его шалостей да проделок света не взвидишь. Намеднись я рукавчики барыне гладила, торопилась, а он-то, Волчонок, подкрался, схватил да и удрал с ними-то… Целый час я их по саду искала… Что ж вы думаете: на яблоню закинул, милые вы мои!
— Это что… на яблоню! Он мне в сливки, что для крема приготовлены были, мертвую лягушку кинул… А тут еще мамзелю собакой затравил.
— Злодей! сущий волчонок, — заохала Мариша, — ну, куды уж жалеть такого-то… Наказанье какое!.. Пропал бы на время и то ладно! По крайности бы передохнули бы!
Вова слышал этот разговор от слова до слова. Злоба, горечь, желчь, негодование — все это разом наполнило существо мальчика.
— Вот как! Так вот вы какие! Хотите избавиться от меня… Хорошо же! хорошо! Доставлю я вам это удовольствие, непременно доставлю! Будьте довольны! Убегу от вас всех!.. Да, убегу. Буду скитаться по дорогам, пока не встречу какого-нибудь бродячего музыканта, и буду ходить за его шарманкой… Он будет водить меня по дорогам и селам, а я буду распевать песенки, и проживем отлично! Не будет вам Вовы Хворостина, всем ненавистного Волчонка, а будет странствующий певец — шарманщик, которого не любили, не ценили дома и который ушел из дому, где его не ценили и не любили. Да!
Эта мысль так прочно запала в голову Вовы, что он уже не раздумывал больше.
Где то поблизости снова зазвучали голоса Марьи Васильевны, дяди, мамы… Особенно взволнованно прозвучал голос мамы.
— Надо послать людей в рощу, в лес, в деревню… А может быть, он у лесника, в сторожке, побежал проведать Дамку… — дрожащим голосом говорила Зинаида Вадимовна. — Сейчас же бегите к леснику и приведите его сюда вместе с собакой… Непременно верните Дамку домой, даже если бы и не нашли с нею Вовы… Бедному мальчику это наказание было не под силу!
— Мамочка милая! пожалела меня мамочка! — вихрем пронеслось у него в мыслях, и на минуту ему захотелось кинуться к матери, прижаться к ней и вылить перед нею всю свою капризную детскую душу. Но только на минуту… В следующее же мгновенье мысли Вовы приняли другой оборот.
— А все-таки меня не любят дома, все-таки считают злюкою, волчонком, несносным мальчишкой… Все-таки хотят, чтобы я избавил хоть на время от своего присутствия. Ну да, ну да! И наказывают… отняли Дамку… не любят нисколько… Жоржа любят, а не меня, не меня! Хорошо же!
И с быстротою молнии он бросился к окну, распахнул его и в следующее же мгновенье очутился в саду, утонувшем в темноте поздней июльской ночи.
V.
Голоса в доме утихли… сад погрузился в беспробудное молчание… Люди, очевидно, разосланные во все стороны, бросились на поиски Волчонка.
Не вернется ни за что. Он должен встретить странствующего шарманщика и уйти с ним далеко, далеко. Он читал в одной повести, как сирота-малыш попал к такому музыканту и как они ходили по свету…
Правда, тот мальчик был сирота… А он, Волчонок, не сирота… у него есть мама, брат, дядя… Но что в том толку, если мама не любит его, Вову? Если мама любит Жоржа, а не его?
Что-то внутри говорило Волчонку, что он не прав. Что его мать горячо привязана к нему, что она постоянно пробует приласкать его, но он грубо отделывается от этих ласк, стыдясь их, находя, что эти нежности хороши только для девчонок или для таких молодчиков-нюнь, как Жорж.
Итак, он должен доказать всем им своим уходом, что его не оценили дома, что его не любили, и что поэтому он нашел свою судьбу.
… жаль няню, жаль того же Жоржа… но… они утешатся очень скоро и забудут его.
Да, забудут, потому что у них есть умник Жорж, которого все любят в ущерб ему, Володе.
Бедный Володя! Бедный Володя! Как тяжело ему живется на свете Божием!
И бедный Володя зашагал в темноте ночи, ничего не видя перед собою…
Постепенно голоса, звучавшие в доме и на дворе, затихали. Яркие огоньки родной усадьбы все отдалялись и отдалялись от него. Поминутно цепкие ветви кустарников удерживали его за платье… Он натыкался на кусты и деревья и все-таки шел, все шел, с трудом пробивая себе дорогу во тьме. Ноги его промокли от ночной росы, колючий холодок и сырость пронизывали насквозь. Голова ныла… Он весь дрожал от сырости, холода и волнения и все-таки медленно, но упорно подвигался вперед.
… Вова вздрогнул, остановился…
— Это лес. Я в лесу! — произнес он самому себе, и снова пустился в путь. Теперь он шел поминутно натыкаясь на стволы деревьев, ударяясь о них то головой, то руками и выбиваясь с каждой минутой из сил.
Куда ни толкнется — всюду на его пути словно из-под земли вырастают деревья-великаны, и всюду он сталкивается с ними.
Теперь в этом путешествии по темному лесу Вова совершенно потерял представление о времени и о месте.
Наконец, окончательно выбившись из сил, он упал на сырую траву и заплакал… Ему было бесконечно жаль самого себя… Он не думал ни о ком, кроме себя… Он считал себя непонятым дикарем, который принужден был поступить именно так, как поступил он, Володя.
— Я дикарь! Я волчонок! — повторял он, вспоминая и всячески растравляя себя, — никто, никто не любит меня. Все любят Жоржа… Жорж мамин любимчик… И если бы пропал Жорж, мама умерла бы с горя, а о Волчонке она и не думает грустить… И пускай, если так… И уйдет Волчонок навсегда, уйдет ото всех.
И снова злое, нехорошее чувство причинить боль другим заговорило в Володе. Он быстро поднялся, утер слезы и снова пустился в путь. Но что это? Лес точно поредел как будто… Деревья словно уступали ему дорогу… По крайней мере, они не попадались ему так назойливо на пути. Прошло еще некоторое время, и вдруг между ними замелькали огоньки… Володя весь встрепенулся.
— Чья-нибудь усадьба! — произнес он мысленно… — Или Войтовых, или Извакиных — наших соседей. Беда, если они меня заметят… Сейчас же отправят домой к маме… Лучше проберусь в какой-нибудь сарай и пережду там ночное время… А может быть, и засну на сене… А завтра в путь, куда глаза глядят… Только интересно было бы узнать, чья это усадьба?
И крадучись, как кошка, Володя осторожно пробрался к освещенным окнам и вдруг чуть не вскрикнул от удивления и испуга.
Эта усадьба была их!
отсюда, как вдруг одно из окон нижнего этажа широко распахнулось, и в нем появилась фигура женщины.
— Мама! — точно что по сердцу ударило Володю при виде нее.
Да, мама… Но что сталось с нею?
Свет лампы, стоявшей на столе у окна, ярко озарял ее лицо. Оно было покрыто тою мертвенно-темною бледностью, которая бывает только у покойников. Глаза Зинаиды Вадимовны, округленные темными кругами, странно горели. Вся она разом осунулась и казалась постаревшею на несколько лет.
— Что с мамой? — болезненно отозвалось в душе Вовы. — Почему она так переменилась… Не случилось ли чего с Жоржем? — мелькали в уме мальчика смутные догадки…
… Она насторожилась вся, словно прислушиваясь… Володя вытянул шею и увидел старого кучера Никиту, вошедшего в комнату…
Его мать с быстротою маленькой девочки бросилась к нему навстречу.
— Нашли Володю? — вырвалось у нее из груди полным надежды и страха голосом.
— Нигде нет… всюду искали, матушка-барыня! — был короткий ответ.
И тут Володя увидел то, чего никогда не думал увидеть…
Ужас, горе, мука и отчаяние отразились на ее лице с такой силой, что Володе стало жутко за мать. Она протянула руки в темноту ночи, губы ее раскрылись и не то стон, не то вопль вырвался из этих бледных, трепещущих губ.
— Володя… Володечка… — роняли эти бедные, дорогие губы, — вернись, Володечка! Милый мой! родной мой! Голубчик… Спаси меня… Господи! Отдай мне его обратно: я умру с горя… Не испытывай меня, Господи!
Зинаида Вадимовна подняла руки к небу… тихо вскрикнула и с глухим судорожным рыданьем опустилась головой на подоконник.
Что-то необъяснимое произошло при виде этих слез в душе Володи… Слова мамы точно вонзились ему в сердце. Острая жгучая жалость и мучительное раскаяние сразу нахлынули на него. Горячая любовь к матери вспыхнула в нем с новой силой.
— Мама меня любит! Мама обо мне тоскует! Маме я дорог не меньше Жоржа. А я гадкий! гадкий! злой! — трепетали бессознательно губы мальчика, и Вова в два прыжка очутился у окна, вскочил на подоконник, спрыгнул в комнату и, рыдая навзрыд, упал к ногам матери.
— Мама! мама! — лепетал он, дрожа, как в лихорадке, — я здесь! Я не ушел! Я с тобою, мама! Я люблю тебя! Я злой! гадкий, только я люблю тебя! Прости! Прости!
При первых же звуках детского голоса Зинаида Вадимовна подняла голову… Точно не веря своим глазам, окинула она всю фигуру Володи долгим, не поддающимся описанию взглядом и с мучительным радостным криком прижала его к своему сильно бьющемуся сердцу.
— Володечка! мальчик мой! родной мой! голубчик мой! радость моя! Нашелся! Нашелся мой Володечка! — лепетала она как безумная, покрывая лицо, руки и платье сына градом исступленных поцелуев. И то отстраняла его от себя, как бы желая убедиться, что он вернулся, что он тут, что он с нею, то снова прижимала его к груди, целуя и плача.
Володе не надо было спрашивать, простила ли его мама… По лицу мамы было видно, что она пережила за эту страшную ночь. Не надо было и убеждаться Володе в том, что мама любит его так же, как и Жоржа.
Володя ошибся… Володя был несправедлив к его маме…
Но не только одна мама была вне себя от счастья, но и все домашние, собравшиеся в столовой при первой же вести, что Володя нашелся, сияли и улыбались, даже горничная Мариша, ничего было не имевшая против исчезновения Волчонка, теперь радостно улыбалась ему своим круглым добрым лицом. А Марья Васильевна только тихо заплакала при виде своего найденного воспитанника, не говоря уже о няне, Жорже и дяде-кавалеристе. Володя ни одного слова упрека ни от кого не услышал. Все ласкали его наперебой.
И Вова все понял сразу. Понял, что не другие, а он сам был виновник всеобщего к себе нерасположения. Понял, что сам же отталкивал всех от себя своим резким характером и диким нравом. И тут же Володя дал себе торжественное слово не быть диким волчонком больше.
И он свято сдержал его.
