Весть о потере места Валентиною была встречена совершенно различно каждым из обитателей серого домика.
Мария Дмитриевна мысленно прикинула свой хозяйственный расчет и пришла к невеселому заключению, что по утрам придется брать ситный вместо булок и беличью шубку в приданое Валентины придется сшить только к будущему сезону.
Граня тоже не без разочарованья сообразил, что новые ботинки и перчатки ему не придется получить к гимназическому балу. Положим, Лелька могла бы дать свои, благо руки и ноги у них почти одинаковые, но Лелька бережет перчатки, как зеницу ока, для Валентининой свадьбы, а сапоги у нее с пуговицами, и их не напялишь на бал.
Зато Павлук, услыша новость, заорал благим матом:
- Молодчага, Валька! Наша взяла! Ишь, ведь, отделала старого брюзгу! Бог с ним! Не найдет он другой такой лектрисы. У тебя голос - бархат лионский... А знаете, господа, у этого Вакулина, говорят, деньжищ видимо-невидимо, - делая большие глаза, сообщил он семье. - И сквалыга же он! К нему наш пятикурсник Мухин ходил вместо доктора. У старика сердце не в порядке. Так он ему целковый дал... за визит... Ей-Богу, только целковый. А ведь домохозяин! Домохозяин! Поймите это!
Кодынцев ужасно обрадовался "свободе" Валентины. Теперь он мог без помехи проводить целые вечера с любимою девушкой.
Правда Валентина теперь больше, чем когда-либо отдастся театру, будет штудировать роли, но он не послужит ей помехой в этом деле, постарается даже помочь, чем может, хотя бы проверять ее по репликам, послушать ее читку, подать совет! О! Он так чуток ко всему, что касается Вали, его Вали! И эта чуткость поможет ему быть ей необходимым.
Что же касается самой Валентины, то она была особенно оживлена сегодня. К вечернему чаю пришли два медика, товарищи Павлука, и Сонечка Гриневич, подруга Лели, маленькая быстроглазая блондиночка, с миловидным личиком и удивительно тонким, но симпатичным голоском.
Играли в фанты, в веревочку, в свои соседи. Потом Леля села за разбитое пианино, купленное еще при бабушке, и по слуху сыграла модное "pas d'Espagne", в то время, как Сонечка, при помощи Грани, учила этому танцу трех медиков, чрезвычайно похожих по ловкости на медвежат. И все хохотали до упаду.
А Валентина с Кодынцевым тихо разговаривали между собою.
- Валя! Валя! - говорил Владимир Владимирович. - Скажи мне еще раз, что ты любишь меня! Я так дорожу этим!
- Да, я люблю тебя, - отвечала Валентина. - Я люблю тебя, Володя, так хорошо, тепло и радостно люблю. Я знаю, я странная, я "не будничная", говорил про меня покойный папа, - уже в детстве я была не будничною, Володя. Меня пленяют блеск, шум, слава или богатство, огромное богатство... Мне хочется видеть все, узнать все! Постичь всю роскошь! Меня это манит, как огонь - мотылька. И какое счастье, что этого нет, что нет у меня этой роскоши. Я не была бы тогда такою, как теперь. Я гордая была бы, пожалуй, как Вакулин. Ведь, я очень, очень тщеславная и люблю, когда мною любуются, меня хвалят... Знаешь, - продолжала она после минутного молчание, - что я сделала особенного, что отказалась сегодня от места? А меня это так взвинтило, точно я невесть что натворила. И мне петь, веселиться хочется, прыгать, скакать! Да, да, вашей спокойной, рассудительной Валентине, какою вы все меня считаете, тоже хочется скакать и прыгать. Звуков хочу, веселья, шума, петь, кричать, декламировать...
- Ну и отлично, за чем же дело стало? - подхватил последнее ее слово подвернувшийся Павлук. - Валяй себе... Эй, вы, команда! - прикрикнул он на не в меру расходившуюся молодежь. - Тише вы! Валентина нам сейчас изобразит нечто.
- Валечка! Валентина Денисовна! Валентина, милая! - послышалось со всех сторон и Лелечка, бросив пианино, кинулась на шею сестры.
Валентина вышла на середину комнаты и, скрестив руки и обернувшись к старшему брату, спросила:
- Павлук, как ты думаешь, что мне прочесть?
- "Дары Терека" валяй! "Дары Терека"! Это у тебя так выходит, что хоть мозги в потолок!
- Или "Старую цыганку" Апухтина, - попросила Лелечка.
- Лелечка, - с упреком произнес лохматый медик Декунин, знавший барышень Лоранских еще с детства. - Ну, зачем она вам? Вы сами - воплощение молодости, и вдруг "Старая цыганка"! И потом, неужели же вы Апухтина Лермонтову предпочитаете? А?
"Терек воет дик и злобен
Меж увесистых громад,
Буре глас его подобен,
Слезы брызгами летят"...
Валентина читала прекрасно, с тем захватывающим выражением, с экспрессией, свойственной только очень немногим натурам. И куда девались ее холодная сдержанность, ее спокойствие! Пред молодыми слушателями стояла новая Валентина. Бледное лицо ее слегка заалело, зеленые непроницаемые глаза сияли теперь горячим блеском. Что-то радостное, сильное и непонятно-влекущее было в ее чудно похорошевшем лице.
Молодые слушатели словно застыли, восторженно сиявшими взорами устремясь в прекрасные, горючие, как звезды, глаза Валентины.
И вдруг чей-то незнакомый, чужой голос произнес за ними:
- Как хорошо! Как хорошо вы читали!
И вмиг сладкий дурман восторга, охвативший молодежь, рассеялся. Сон прошел - наступила действительность. Все разом, как бы по команде, обернулись в ту сторону, откуда слышался голос. В дверях стоял неизвестный молодой человек, лет тридцати, высокий, стройный, белокурый, в безукоризненном сюртуке и изящном жилете. Белоснежные воротнички и манжеты с блестящими запонками, небрежно повязанный галстук, - все в нем поражало особенным аристократическим изяществом. Его светлые глаза спокойно и остро смотрели с бледного лица, обличающего породу. Тонкие губы улыбались смелой, положительной улыбкой. Видя общий переполох, молодой человек с любезной улыбкой отделился от двери и прямо подошел к Валентине, смотревшей еще затуманенными от вдохновения глазами на неизвестного никому пришельца.
- Простите великодушно, - произнес он приятно ласкающим слух мягким голосом, - простите, что невольно оказался непрошеным свидетелем вашего чудного чтения, но так как прислуга, открывшая мне дверь, сказала, что у вас гости, то я рискнул войти без доклада в ваш приемный день.
- "Приемный день"... "Без доклада"! Слышишь? - незаметно подтолкнул Павлук Лелечку, растерявшуюся при виде такого важного гостя, и юркнул за ее спину, силясь удержать обуревавший его смех.
- Я - Вакулин! - делая вид, что не заметил общего смятения, произнес посетитель. - Вы были так любезны занимать моего отца в продолжении года своим дивным чтением... Нет ничего удивительного, что мы не встречались, так как я возвращался домой только к десяти часам, а иной раз и позднее, тогда как вы кончали свои занятия в девять. Теперь же я являюсь по предписанию отца и решаюсь беспокоить вас, Валентина Денисовна, только в силу его усиленного желания.
- Чем могу служить? - спокойно спросила Валентина.
- Но позвольте мне сначала представиться обществу, - немного заминаясь, произнес Вакулин.
- Пожалуйста. Мой брат Павел... Граня... т. е., Герасим... - поправилась она с улыбкой. - Сестра... - указала она на пылающую от смущения Лелечку, чуждающуюся всех незнакомых, - подруга сестры, m-lle Гриневич, наши почтенные эскулапы Навадзе и Декунин. Мой жених Кодынцев, Владимир Владимирович... И все... Вот и мама...
Марья Дмитриевна, оповещенная уже Феклой, вышла как раз в эту минуту из столовой со своей добродушной улыбкой навстречу гостю.
Вакулин поспешил к ней и склонился пред ней в таком почтительном поклоне, целуя ее руку, как будто пред ним была знатная барыня-аристократка, а не простая "гаванская чиновница".
Смущенная, красная, Марья Дмитриевна поспешно "клюнула", по выражению Павлука, Вакулина в надушенную голову и произнесла, захлебываясь от волнение:
- Милости просим, милости просим... Мы всегда гостям рады, батюшка! У нас попросту. Уж не побрезгайте, чайку-с. Милости просим, - и вдруг чуть не вскрикнула, потому что Лелечка, пробравшаяся к ней поближе, умышленно наступила ей на ногу.
- Бог с вами! Бог с вами! - зашептала она, пользуясь минутой, когда гость знакомился с молодежью. - У нас ведь колбаса чайная и холодная корюшка от обеда... А ведь его позвали! Ну, как же можно это, мамочка? Ведь сын домовладельца, богач!
- Как же! будет он есть ваши сухарики и морошку! А впрочем... - и Лелечка поспешно "нырнула" в кухню.
А гость в это время говорил Валентине:
- Отец просил меня, Валентина Денисовна, уговорить вас вернуться к своим занятиям у него. Будьте снисходительны к старику. Он раскаивается, что был несколько резок с вами. Простите его...
- "Несколько резок?" - усмехнулась Лоранская, и оживленное, за минуту до того прелестное лицо ее стало снова холодным и устало-спокойным. - Он был непростительно резок, груб со мною...
- Он раскаивается, Валентина Денисовна, уверяю вас. Он большой чудак, мой отец, но золотой души человек. Его все считают скупцом, но он делает втайне много-много добра, - торопливо проговорил молодой Вакулин. - Ваш отказ искренно опечалил его, так как вы знаете, вероятно, что помимо вашего идеального чтения, отцу приятно было ваше общество: вы так поразительно напоминаете ему его покойную дочь и мою старшую сестру - Серафиму. Я был еще мальчиком, когда она умерла, и не могу судить о сходстве. Но судя по словам отца, это сходство огромное. В вашем присутствии он представлял себе особенно ярко покойную Серафимочку и вы можете себе вообразить, как ему больно поэтому лишиться его... И сегодня, едва дождавшись моего возвращения, старик мой командировал меня к вам с письмом.
И Вакулин вынул из кармана сюртука конверт большого формата, с четко надписанным на нем именем, отчеством и фамилией Валентины, и передал его молодой девушке.
Последняя вскрыла конверт и прочла:
"Не придирайтесь к старику-чудаку и умейте относиться снисходительно вообще к человеческим слабостям. Я успел за год привыкнуть к вашему голосу и методе чтения и, теряя вас, ощущаю большое неудобство. Поэтому предлагаю вам увеличенное жалованье ровно на треть вашего оклада и надеюсь на ваше согласие. С уважением - Вакулин".
Валентина кончила и с досадой скомкала записку.
- Передайте вашему батюшке, что мне неудобно это занятие у него и вообще я никогда не возвращаюсь к раз оставленному делу, - произнесла она веско по адресу молодого Вакулина.
Глаза ее холодно блеснули при этом. Алый румянец вернулся на бледные щеки и сделал холодное лицо снова живым и прекрасным.
В эту минуту подбежала Лелечка, успевшая оправиться от первого смущения, хлопотливая и приветливая.
- Валечка, - бросила она сестре, - зови гостя чай кушать!
- Но... - замялся тот, - моя миссия, кажется, окончена, и...
- Ну так что же? Недоразумение, вышедшее с отцом, не должно распространяться на сына, - произнесла Валентина, улыбаясь.
- Прошу пожалуйста! - еще раз радушно пригласила она Вакулина и других и повела их в столовую.
Здесь на чайном столе, на простых фаянсовых тарелках, лежали нарезанная тоненькими ломтиками чайная колбаса, холодная корюшка и стояла сухарница, наполненная доверху теми ванильными сухариками, за которыми успела уже слетать Феклуша в немецкую булочную на "уголок".
Молодежь вначале ужина косо поглядывала на "барина", затесавшегося незваным гостем в их тесный кружок. Но вскоре первое смущение прошло и языки развязались.
- Ну, что ты вздор мелешь! - громко произнес голос Навадзе с сильным восточным акцентом, очевидно, продолжавшего начатую под сурдинку беседу. - Больно ты нужен в твоем "Куринкове"!
- Не скажи... - протестовал Павел Лоранский, - не скажи, брат, там, во всяком случае нужнее, чем в другом месте. В деревне докторов нет. Каждому рады будут. Дайте мне кончить только, дайте крыльям отрасти - махну я в самые дебри, и ни тиф, ни холера, ничто такое повальное у меня в округе не прогостит долго. Ручаюсь!
- Не говорите, батюшка, - вмешалась Мария Дмитриевна, услышав вопрос гостя, - не говорите, спит и бредит захолустьями разными. В самую-то глушь его тянет!
- По призванию? - сощурился гость в сторону Лоранского.
- По призванию, потому что выгоды тут ожидать не приходится, - спокойно ответил Павел. - А вас это удивляет?
- Признаюсь, да! - отвечал Вакулин. - Вы еще так молоды, юны!
- Павлук наш - урод нравственный, - неожиданно поднял голос шестнадцатилетний Граня, - он с десятилетнего возраста бескорыстно хромоногих кошек лечил, которых, по-моему, топить следует...
- Молчи ты, мелюзга! - презрительно-ласково осадил его старший брат, - молчи о том, чего не разумеешь... Нет, знаете, - обернулся он снова в сторону Вакулина, - я, действительно, урод, должно быть. Тянет вот меня туда, в глушь, к серым людям, лечить их немощи... Тянет, да и все тут. И не по доброте, заметьте. Доброта у меня еще вилами по воде писана - я нищему никогда не подам, потому что знаю, от моего гроша сыт он не будет, а просто потребность... Вот, как у Лельки потребность всех корюшкой кормить и пуговицы пришивать, - лукаво подмигнул он на младшую сестру, вспыхнувшую, как зарево, - так вот и у меня тяготение к серому рваному люду, находящемуся на самой низкой степени общественного развития. Хочется мне к этим детям природы махнуть... да и помочь их телесному и нравственному запустению.
- И это вас удовлетворит?
- Что, то есть? Принесение пользы рваным сермягам, полудикарям захолустья? Да, это за цель своего существования, за прямое свое назначение считаю! Ведь сколько пользы-то принести можно! Ведь, молод я, молод, поймите! Все еще впереди меня... Правда, Володька? - неожиданно прервал себя Павлук, встречаясь глазами с ласково сиявшим ему взглядом Кодынцева.
- Верно, Паша! Верно, голубчик. Давай твою лапу скорее!
- Обе, - протягивая к будущему шурину свои загрубелые сильные руки, - произнес со смехом Лоранский.
- А вы... не разделяете его мнения? - спросил Вакулин у мрачно насупившегося Навадзе.
- Не совсем, - ответил армянин своим гортанным голосом, - я сам жажду приносить пользу. Для того и приехал сюда с моей родины, из моей маленькой Армении. Приехал оттуда, чтобы вернуться туда снова с большим запасом знания. Но не вижу надобности залезать в недра самые отдаленные, когда кругом тебя есть тысячи нуждающихся в твоей помощи.
- А я понимаю Павла! - произнес Кодынцев. - Он знает, что и вы, Навадзе, и вы, Декунин, - кивнул он другому студенту, не принимавшему участие в разговоре, - и Граня - все вы изберете ближайшие по возможности пункты и никого из вас не потянет "по собственному влечению в недра", как выразился Навадзе. А по указанию свыше туда ехать - уж это выходит особая статья. Стало быть, надо ехать Павлуку и десятку других, ему подобных...
- Спасибо, Володя! Спасибо, братец, поддержал, - обрадовался такому заключению Павлук.
- Вы учились декламации? - спросил, переменив тему разговора, Вакулин, обращаясь к Валентине.
- Нет... А что?
- Вы читаете бесподобно, как актриса.
- Да она и есть актриса, - неожиданно вмешался Павел Лоранский, - до сих пор - любительница, в пользу студентов и курсисток не раз выступала. А в будущее воскресенье дебютирует в качестве профессиональной актрисы в Василеостровском театре.
- В самом деле? - произнес Вакулин. - Это интересно!
Что-то недоверчиво послышалось в возгласе Вакулина, что задело за живое всех сидящих за столом. Сама Валентина вспыхнула до корней волос.
- О, помилуйте! В таланте Валентины Денисовны я не сомневаюсь! - заторопился Вакулин. - По крайней мере, судя по тому, что я слышал час тому назад...
- Ну, по тому, что слышали, еще судить нельзя: декламация - одно, сцена - другое! - вмешался Кодынцев.
- Валентина талантлива! - произнес безапелляционно Граня. - Хотите убедиться, я вам билет пришлю на ее дебют. Пьеса хорошая! Прекрасная пьеса.
- Очень обяжете! - поклонился Вакулин и тотчас же добавил с любезной улыбкой в сторону Валентины: - Не сомневаюсь, что вы украсите спектакль своим участием.
Гость посидел еще минуты две, потом извинился и стал прощаться.
- А может быть, вы измените ваше решение по поводу отца... Может быть, осчастливите старика своим возвращением к старому занятию, Валентина Денисовна?
- Я никогда не возвращаюсь назад! - произнесла она отчетливо и, кивнув головой гостю, вернулась к молодежи.
Вакулин отвесил почтительный поклон и вышел.
- Уф! - вырвалось облегчающим вздохом из груди Павлука, - наконец-то! А манишка-то, манишка! Видали? А ногти какие? Вот делать-то кому нечего, должно быть!
Марья Дмитриевна, Валентина и Лелечка долго не спали в эту ночь. Из своей крохотной комнатки в одно оконце, выходящее на залив, Валентина пробралась к матери и сидела на их общей широкой постели, поджав под себя босые ножки.
- Ведь я хорошо сделала, что отказалась возвращаться к этому привереднику, как вы думаете, мама? - шепотом спрашивала она утонувшую среди груды подушек Марью Дмитриевну.
- Как тебе, деточка, удобнее, так и поступай! - уклончиво отвечала та, не без тайной грусти вспомнив о внезапно утерянной статье тридцатирублевого месячного дохода.
- А по-моему, Валя права! - как бы угадывая тайные мысли матери, вступилась Лелечка. - Гордость прежде всего! Вот еще! Богач он, так и издеваться над бедными может!.. Молодец Валентина, люблю таких! - и она звонко чмокнула сестру в самые губы.
- Самому не спится, а другие мешают, видите ли! - бойко отрезала из-за стенки Лелечка.
- Корюшкой только кормить умеешь! Уж ты молчи, стрекоза!
- Ну, вас, горластые! - послышался недовольный сонный голос Грани, - к завтра латыни не готовил, вставать рано надо, а они трещат!
- Гране вставать рано! Слышите? - озабоченно произнесла Марья Дмитриевна. - Спите с Богом, дети, завтра наговоритесь!
Через полчаса мирный храп наполнял все уголки серого домика.