Было около девяти часов утра, когда Нюта, спеша на дежурство к своим тифозным, летела, как на крыльях, по длинному коридору из столовой.
Сестры только что отпили чай и расходились каждая по своим постам, как к всегда при наступлении часа смены и распределения дежурств.
Неожиданно за плечами Нюты раздался знакомый голос.
-- Сестра Трудова, на два слова.
Нюта остановилась и, живо обернувшись, увидела спешившую за нею Юматову.
-- Что скажете, сестра?
-- О, многое, Мариночка... Но вы не беспокойтесь, ничего страшного... Ирисядьте со мною здесь, на подоконник, -- и сестра Юматова почти насильно усадила Нюту в глубокую нишу окна, выходящего в сад.
Нюта бросила в окно машинальный взгляд. Там, за двойными рамами, теперь уже стойко и непоколебимо установилось белое царство зимы. Декабрь дышал за стеною своим студеным мертвым дыханием. Запушенные иглами инея и скованные его морозной лаской, стояли высокие дубы и липы. Серо-белое зимнее небо высилось над землей. Снежило, и рой белых пушистых мошек сыпался с неба, устилая свежим налетом и без того высоко наметенные горки сугробов в саду.
Нюта перевела свой взгляд на Юматову... Глаза их встретились. И столько сочувствия и ласки прочла Вербина в этих печальных, всегда грустных, добрых глазах, что сердце ее забилось невольно, а ее собственный взор подернулся слезами.
Длинная, тонкая рука Елены легла на плечо Нюты.
-- Марина... Милая... родная... -- заговорила она глубоким, задушевным тоном. -- Вы меня простите, что я незваной гостьей врываюсь в ваш внутренний мир... Не из любопытства, конечно... Поймите меня, Мариночка, душа моя... Вы стали мне и Розановой дороги с первой же нашей встречи, как сестра родная... И точно родную полюбили мы вас... И вот, ни я, ни Катя Розанова не можем смотреть спокойно, как вы худеете и бледнеете, как не спите ночей и таете с каждым днем. И все с этой роковой встречи на Невском... Я не хочу врываться в вашу душу, Марина; не хочу слышать никаких признаний... Я привыкла уважать чужие тайны. Но... но я хочу... и Розочка тоже... хотим обе знать: нельзя ли чем-нибудь помочь вам, милая Марина? -- и горячие руки Юматовой сжали дрогнувшие пальчики Нюты.
-- Милая, -- зазвучал снова над склонившейся Нютиной головкой голос Елены. -- Милая, я много старше вас. Я мать, потерявшая детей, я пережила безумное горе, я испытала в жизни столько ужаса, Марина... И как дочери, как моей покойной Ниночке сказала бы, скажу и вам: "обопритесь на мою руку, детка, она-- сильная, закаленная рука, она поддержит вас". Потребуйте от меня помощи, совета, Марина, моих сил, преданности и огромной, самой огромной услуги, жертвы. Я все охотно сделаю для вас, и Розочка тоже. Клянусь вам любовью к покойным детям! -- заключила сестра Юматова хватающим за душу голосом, исполненным ласки, участия и любви.
От этого мягкого, захватывающего голоса, от этого неизъяснимого выражения сочувствия, ниже опустилась белокурая головка Нюты, ярче запылал румянец волнения, вспыхнувший на ее лице.
-- Боже мой! Боже мой! -- металась в этой склоненной голове тревожная мысль. -- Она права, эта милая, самоотверженная, прекрасная Елена. Она, Нюта, мучится каждый день, каждый час, с этой роковой для нее встречи на Невском, две недели тому назад. Один только Бог знает всю силу этих мучений... Тяжелое предчувствие терзает Нюту день и ночь, лишая ее покоя и сна... Конечно, Женни с Коко не оставят этого случая без последствий. Они скажут tante Sophie, та поднимет весь город на ноги, чтобы сыскать и вернуть ее, Нюту. Может быть, ее уже ищут и благодаря только чужому имени и паспорту, еще не нашли... О, ей так тяжело бывает минутами, так невыносимо тяжело порою! Хочется неудержимо упасть на грудь этой милой, благородной Юматовой или добренькой, чуткой Розочке и вылить душу, рассказать все.. Но кто поручится ей, Нюте, что они, обе честные. благородные, прекрасные, поймут ее, не оттолкнут от себя, узнав ее историю с подмененным документом?!. Как отнесутся они к ней после всего этого? Нет! Нет! Лучше, во сто крат, переживать тысячу мучений ежечасно ей, Нюте, нежели потерять доверие и любовь этих единственных близких ей существ.
Нет! Нет! Ни за что на свете! И сделав над собою усилие, она подняла на Елену пылающее лицо.
-- Спасибо вам... Благодарю вас, сестра Юматова, от всей души... благодарю... за сочувствие и ласку... Но... но у меня нет никакого горя... Уверяю вас... И ничто не гнетет меня тоже... право... ничто... Спасибо... спасибо вам и Кате... -- и, окончательно смутившись, она опустила вниз сконфуженное лицо.
-- Ну, Бог с вами, Мариночка. Нет, так нет. На нет и суда нет,--пошутила с улыбкой Юматова. Но как мало шла веселая улыбка к этим печальным, тоскующим глазам! -- Во всяком случае, всегда рассчитывайте на мою и Катину помощь. А теперь... Вы не забыли какой сегодня вечер y нас? А?
-- Нет.
-- Смотрите же. Сменитесь в 9 часов и приходите. А то Розочка обидится. Ведь гостей наберется куча и доктора, и наши... Настоящий бал... На славу отпразднует день своего рождения наша детка. Придете?
-- Приду, конечно...
-- То-то же... А теперь Христос с вами... Дай Бог спокойствия вашей душе...
И, прежде чем Нюта успела опомниться, сестра Юматова осенила широким крестом ее тоненькую миниатюрную фигурку.
***
-- Джиованни, милый, что с тобою? Кто тебя обидел? О чем ты, мальчик мой?
Нюта стоит подле узкой больничной койки, силясь оторвать от подушки глубоко зарывшуюся в нее черную головенку.
За два месяца пребывания в больнице волосы Джиованни выросли и закурчавились снова.
Худенький, вытянувшийся ростом, он кажется не по летам большим. Серый больничный халат висит, как на вешалке, на исхудалом теле.
Мальчик так плотно прильнул к постели, что нет сил оторвать его. По вздрагивающим плечам и по тихим, чуть слышным, булькающим звукам Нюта поняла, что он плачет.
-- Джиованни, милый, кто тебя обидел? Скажи!-- Нюта садится на край постели и гладит костлявую, с выдающимися от худобы лопатками, спину маленького итальянца.
-- О, Cielo! Povero mio sono perduto! (О, Небо, я пропал, несчастный!) --глухо вырвалось из глубины подушки.
Нюта встревожено посмотрела на взволнованного мальчика:
-- Почему ты пропал, Джиованни? Что случилось с тобою? -- спросила она.
Она ежедневно в этот последний месяц приходил; к выздоравливающему мальчику, подолгу беседовала с ним, учила его говорить по-русски и сама приучалась понимать его красивый, как песня юга, певучий язык. Она привязывалась к ребенку незаметно и прочно и посвящала маленькому итальянцу все свои досуги.
Нюта была потрясена необычайным состоянием постоянно веселого, резвого мальчика. Надо было узнать причину его слез во что бы то ни стало.
Но мальчик упорно молчал.
Чтобы заставить его поведать ей всю правду, Нюта решилась на маленькую хитрость.
-- Ты упрямишься, Джиованни, ты не любишь меня... А раз ты не любишь твоей сестры, я ухожу от тебя.. Прощай...
Этого было достаточно, чтобы Джиованни вскочил как ужаленный, и сразу сел на постели. Его залитое слезами лицо, несмотря на выражавшиеся в нем тоску и горе, несмотря на страшную болезненную худобу было прелестно. Два огромные, сияющие сквозь слезы глаза, смотрели с явным обожанием на Нюту. Они были как два солнца, прорвавшиеся сквозь дождь, эти очаровательные знойные глаза.
-- Dio mio! (Бог мой!)--залепетал мальчик, хватая руки девушки и прижимая их к своим мокрым от слез щекам. --Dio mio! Джиованни несчастлив... О, Dio, как несчастлив Джиованни. Gioja mia.(Сокровище мое) Bene mia... (Добрая моя...)Sorella Марина, carrissima (Сестра Марина, дорогая...) Плачет Джиованни, видишь, плачет. Почему? Был доктор вчера перед ночью и сказал Джиованни : "Прощай... Три дня еще и прощай... Бери шарманку и ступаии... Mi si spezza il cuore (У меня сердце об. иивается кровью) Куда я пойду?.. Куда, mia sorella?.. Домой нет пути... Нету монеты... денег... А кушать надо... Как жить, mia sorella? Что будет теперь?
И опять потоки слез оросили смугло-бледное личико ребенка.
Нюта глубоко задумалась, машинально водя рукой по курчавой головке.
Действительно, Джиованни прав. Настало время "выписать" его из больницы. Но куда пойдет он, бедный, нищий, сирота-ребенок? Среди негостеприимной для него, чужой, холодной страны он заболеет, снова простудится в своих жалких лохмотьях, умрет. Бедный, маленький, милый Джиованни!
Остро вонзилось в сердце Нюты колючее жало мучительного сожаления. Хотелось обнять Джиованни и заплакать вместе с ним. Но одним сочувствием и слезами помочь невозможно. Надо обдумать хорошенько дело и начать действовать в пользу Джиованни, действовать смело и горячо.
-- Слушай, дружочек, amico mio(мой друг),--после долгого молчания произнесла Нюта, кладя руку на плечи ребенка,-- даю тебе слово, я все сделаю, что могу, для тебя... Ты не будешь несчастным нищим, как прежде, слышишь, Джиованни.
Два черные глаза с тоской и надеждой впились в нее.
-- Per l'amor di Dio (Во имя любви к Богу)! --прошептал мальчик, молитвенно складывая руки на груди.
про теплое синее море и пестрые цветы, А пока... вот тебе на память от меня.
И Нюта вынула из кармана дешевую маленькую статуэтку, изображавшую мальчика с шарманкой, которую купила для Джиованни накануне на свои скромные гроши, и поставила ее перед ним на столике у кровати.
Глаза мальчика вспыхнули восторгом. По лицу разлилась блаженная улыбка.
Он весело рассмеялся и захлопал в ладоши.
-- Это Джиованни... сам Джиованни. Sorella mia, гляди. О, grazzia, grazzia, bene mia! (Спасибо, спасибо, хорошая моя!) Джиованни рад, так рад!
И глаза его сияли, как солнце.
Обходя больных, давая им лекарство, измеряя температуру, Нюта ломала голову, как бы помочь делу. Судьба маленького итальянца не выходила y нее из головы. Она знала историю Джиованни. Он приехал сюда из Венеции со своим дедом, "поппо", как называл его Джиованни, из далекой южной страны, чтобы не умереть с голода.
Дед заболел и скончался от воспаления легких. Джиованни, странствуя со своей шарманкой, заболел тоже, и если не погиб, то только благодаря Нюте, которая тщательно скрывала от мальчика все происшедшее с ним той осенней роковою ночью, наказав и всем дежурившим сестрам молчать об этом происшествии. Теперь надо было спасти его во что бы то ни стало от повторения болезни. И вот в мозгу Нюты закопошилась новая мысль.
Она росла, эта мысль, и развивалась с каждой минутой, быстро, быстро и ярко. И чем дальше свыкалась с нею девушка, тем возможнее и проще казалась ей эта мысль.
Сменившись вечером с дневного дежурства, взяв душ и переодевшись в другое платье в чистой и теплой ванной комнате, Нюта, прежде нежели идти "на званый" Розочкин вечер, забежала в швейцарскую.
-- Антип!--вызвала она старого, почтенного швейцара, пившего чай в своей каморке.
-- Что угодно, сестрица Трудова? Что изволите приказать?
-- Скажите, Антип, вы бы ничего не имели против того, чтобы взят жильца в вашу комнату? За плату, конечно. Ведь вы имеете право взять к себе жить внучка или племянника, приехавшего из деревни?
-- Понятное дело, сестрица, имею, что и говорить...
-- Ну, вот! Ну, вот! -- обрадовалась Нюта. -- Так слушайте, Антип: тут выздоравливающий есть один... мальчик... шарманщик... Так вот... вы его приютите у себя... Дайте ему уголок в своей комнате. А я вам за это три рубля в месяц платить буду... Только вы никому не говорите, Антип... А обед... Обед он получать будет от меня. Я все равно второго блюда не ем никогда и хлеба тоже... Да и завтрак мой почти всегда остается... Во всяком случае, пока что, я буду все это присылать...
Антйп взглянул на Нюту зоркими старческими глазами и молчал. Он точно разглядывал впервые это худенькое, возбужденное, пылающее личико, эти серые, как бы ищущие ответа глаза.
Что-то дрогнуло в лице старика, промелькнуло не то улыбкой, не то усмешкой под его сивыми усами и утонуло в глубине старческих глаз.
потому мало их у меня, А ртов дома, в деревне, много. Три целковых буду брать с вас. А на счет харчей, то есть обеда и прочего, не сомневайтесь, сестрица: где мне, старому, съесть все то, что с кухни мне приносят! Будет сыт ваш мальчишка, по самое горло сыт... Не бойтесь уж за него...
-- Спасибо вам, Антип, спасибо!
И Нюта, схватив руку старика, крепко пожала его заскорузлые в работе пальцы.
-- Что вы, что вы, голубушка-сестрица!--смутился старый швейцар.
Но Нюта была уже далеко. На второй площадке лестницы она перегнулась через перила и шепнула еще раз:
-- Будьте покойны, родная.