Ровно через час Надя уже скакала в рядах своего эскадрона под звуки полкового марша и мелкую дробь барабана, выбивающую поход.
Маленькая уютная спаленка, бывшая детская Юзека Вышмирского, гостеприимно приняла под свой кров обоих улан. Прямо на полу, поверх груды ковров (постели были уступлены гостям) лежали мягкие перины, представляя собою весьма уютное и удобное ложе. В переднем углу висело распятие из слоновой кости, и на высоком каменном пьедестале высилась мраморная статуя Мадонны, перед которой теплилась серебряная лампада.
-- Послушай, Вышмирский, -- едва перешагнув порог комнаты, произнесла Надя. -- Зачем понадобилось тебе выдавать меня перед твоими родными и гостями? Мой побег из дому -- тайна... А кто не умеет хранить чужих тайн -- тот болтун.
-- Отвяжись! -- грубо отрезал молодой хозяин. -- Если тебе не нравится мое поведение, дерись со мною, что ли! Слава богу, у каждого из нас нет недостатка в сабле! А читать себе нотации всякому мальчишке я не позволю... Пожалуйста, оставь меня в покое. Я хочу спать.
И, говоря все это тем же ворчливым тоном, он бросился, не раздеваясь, на свое ложе и зарылся головой в подушки.
Надя пожала плечами и тоже растянулась на мягкой постели, сбросив предварительно сапоги и мундир.
Все ее оживление мигом пропало. На душе стало пусто, тоскливо и обидно на Юзека. Она не могла понять причины его внезапной заносчивости и гнева. Юзек Вышмирский был далеко не чужд ее душе. Она успела привыкнуть к мальчику и полюбить его. Он все-таки был ее единственный друг и товарищ среди всех этих больших и сильных людей, которые их окружали в ее новой полковой жизни. Женственный, скорее похожий на девочку, нежели на юношу-солдата, Юзек возбуждал в ней горячее сочувствие и жалость. И вдруг этот Юзек так неожиданно гадко обошелся с ней. За что? Что дурного она сделала ему? Эта странная ссора, намек на дуэль... О, как все это смешно и глупо!.. И, стараясь забыться и ни о чем не думать, Надя повернулась на бок и всеми силами пыталась заснуть.
Легкая дремота уже слегка кружила голову девушки, мешая и туманя ее мысли, как неожиданно дверь в их горнице скрипнула, отворилась, и белое видение с прозрачными крылышками появилось на пороге.
-- Тсс! -- приложив пальчик к губам, произнесло чуть слышно белое видение. -- Я к тебе, Юзек. Спит твой товарищ?
-- Как мертвый! -- отвечал, бросив мельком взгляд на лежащую с закрытыми глазами Надю, Вышмирский. -- Двигайся потише, Зося, чтобы не разбудить его. Что тебе нужно, крошка?
-- Юзек, мой мальчик, братец мой милый, -- начала девочка тихим, но быстрым шепотом, и Надя была поражена новым, глубоко печальным выражением в ее голосе, так несвойственным веселой, жизнерадостной паненке, -- Юзек, милый, ты боишься похода?
-- Не знаю, крошка! -- произнес тот. -- Иногда мне кажется, что быть убитым не так уже страшно, но когда я подумаю о тебе, о нашем замке, о кузине Яде, о, тогда!.. Зачем, зачем дяде Кануту понадобилось сделать меня солдатом?
-- Слушай, Юзеф! -- серьезно, как взрослая, заговорила Зося. -- Ты знаешь, как я люблю тебя... А когда так сильно любишь и молишься за близкое существо, как я молюсь за тебя, молишься много и часто, господь его сохранит, непременно сохранит, вот увидишь! И божия матерь сохранит тебя для нас, мой Юзек! Я ведь буду так горячо, так много молиться за тебя. И потом, слушай, у меня есть крестик, распятие Исуса, вот он... Это распятие мать надела мне на шею, когда умирала... Возьми его, Юзек. Оно оградит тебя от всего дурного. Я верю в это, я знаю, тебя не убьют. Юзя мой, братец мой милый! Ты не можешь умереть, ты такой юный, здоровый, красивый! Вот оно -- распятие... Сам Исус и его святая матерь сохранят тебя при помощи его...
Сквозь едва прикрытые веки окончательно проснувшаяся Надя увидела, как маленькая паненка сняла с груди крестик и повесила его на шею брата. Потом взгляд ее обратился к Наде.
-- Спит крепко, -- прошептала Зося чуть слышно. -- Бедняжка, как он еще молод! Совсем дитя! И какое кроткое и печальное у него лицо, взгляни, Юзек! И он должен идти в поход, драться; может быть, его ранят, убьют... О, какой ужас!.. Я не знаю почему, но мне кажется... Ах, Юзя, мне кажется, что сами ангелы заплачут на небе, если с тобой или с ним случится что-нибудь дурное! Ты говоришь, он бежал из дому? Бедный, бедный мальчик! Нелегко ему уходить на войну без материнского благословения и прощения... А может, и у него есть сестра, которая его так же любит, как я люблю тебя, мой Юзеф... Но она не может благословить его, как я тебя благословляю... А что, если... -- И лицо паненки разом вспыхнуло и заалело. -- Что, если я благословлю этого ребенка, Юзеф? Кто знает, может быть, мое благословение оградит его от вражеской пули.
И прежде чем ее брат мог ответить ей что-либо, Зося опустилась на колени и склонилась над ложем Нади.
-- Храни тебя Исус и Мария, бедный мальчик! -- произнесла она с теплым участием в голосе и осенила мнимого улана широким крестом; потом неожиданно приблизила свое лицо к его лицу, и Надя почувствовала на своем лбу прикосновение ее горячих детских губок.
Затем Зося крепко обняла брата.
-- Смотри же, Юзек, -- произнесла она шаловливо, скрывая под деланной веселостью внезапно охватившее ее волнение, -- возвращайся назад поскорее, и непременно офицером. Слышите ли, не иначе, будущий пан корнет. Непременно!
Едва ее стройная фигурка успела исчезнуть за порогом, как Вышмирский бросился к Наде и стал теребить ее за плечи, говоря в несвойственном ему волнении:
-- Проснись, Дуров! Проснись, несносный соня! Ты проспал одну из лучших минут твоей жизни... Моя сестра... О, матерь божия, что за золотое сердце у этой девчурки! Ах, она... она, помимо своего желания, пристыдила меня... И не она, Дуров, а само провидение ее устами.
Когда Надя открыла глаза и села на постели, он продолжал с тем же волнением:
-- Слушай, Саша! Я был глуп и не прав сегодня, выдав тебя перед обществом... Но, видишь ли, люди обладают недостатками, и я в их числе, конечно, а между всеми моими недостатками есть один, худший из них -- это зависть... Когда мои слушали тебя, а в особенности Зоська, когда ты завладел вниманием ее и целого общества, я, веришь ли, Дуров... я почувствовал зависть... самую глупую зависть к твоему успеху. И мне стало досадно, что они так обласкали тебя -- чужого... между тем как я, свой, кровный, был ими как бы позабыт. И особенно Зоськой, вниманием и привязанностью которой я так дорожу. Вот тебе и причина моего грубого и глупого поступка. Прости меня, Дуров!.. Сейчас моя сестра была здесь... Она с таким участием отнеслась к тебе, Саша... Она благословила тебя на войну... И при виде ее поступка, ее участия к тебе, к твоему сиротству я почувствовал раскаяние и стыд... Глупо нам ссориться, Дуров. Мы оба сироты и должны поддерживать друг друга. Простишь ли ты меня, простишь?
Многое бы отдала она, лишь бы вернуть назад эту беленькую черноглазую девочку с прозрачными крылышками эльфы, чтобы прижать ее к себе и покрыть горячими поцелуями ее милое личико, ее карие глазки...
Нервы бедной девушки были взвинчены до последней степени. Поступок Зоси и раскаяние Вышмирского тронули ее до глубины души. Ей приходилось делать невероятное усилие над собой, чтобы не броситься на грудь приятеля и не расплакаться навзрыд. А Юзек, казалось, понимал, что происходило в душе Нади, потому что глаза его были полны самого искреннего участия, когда он говорил:
-- Нам предстоит нелегкий путь впереди. Трудная, тяжелая, боевая жизнь... Там, на чужбине, нас, может быть, уже караулит неприятельская пуля... Давай же подадим друг другу руки, будем поддерживать один другого насколько можно. Ведь оба мы еще молоды, так непростительно молоды, Дуров! Клянусь тебе сердцем Зоей, я не могу простить себе моего сегодняшнего поступка. Как я был глуп тогда в столовой, когда завидовал тебе из-за одного внимания общества и его расположения и любезности к тебе...
-- Внимание общества... его расположение... любезность... -- с тоскливой горячностью вырвалось из груди Нади, -- ах, зачем мне они?! Всю эту блестящую толпу с ее вниманием и любезностью я бы не задумываясь отдал, слышишь ли ты меня, Юзек, -- да, отдал бы за одну такую ласку твоей сестры, которыми она тебя сейчас так щедро осыпала. Ведь я так одинок, так ужасно одинок, Юзеф, в этом большом, громадном мире!
И юный пан Юзеф крепко обнял своего нового друга.
На следующее утро, когда гости еще сладко спали в доме, лихая тройка Канута уже выезжала на заре из ворот замка. Два юных уланчика, сидевшие в ней, поминутно оглядываясь назад, махали киверами. Там, за ними, на высоком крыльце замка стоял пан Казимир, его две дочери и Зося. Старый Канут махал шляпой, Ядя и Рузя -- платками, а маленькая фигурка в светлом капотике, фигурка вчерашней ночной эльфы, только крестила вслед отъезжающих, в то время как побледневшие губки ее шептали с мольбою: "Матка боска, Иезус Пречистый, спаси и сохрани их!"
-- Хорошо, что вернулись вовремя! А то бы пришлось на марше догонять полк! -- весело кивнув вновь прибывшим, произнес пан Казимирский, встречая Вышмирского и Надю. -- Через час мы выступаем!
"Через час мы выступаем! Через час мы выступаем!" -- пело и ликовало в душе Нади. Она уже не чувствовала себя больше одинокой... Впереди ее звала и манила давно жданная, долго лелеянная в глубине сердца и наконец сбывшаяся мечта...
родненький, ведь мы драться идем, на войну идем! Наконец-то дождалась этого твоя хозяйка!
И она обнимала своего любимца, покрывая поцелуями его глаза, уши, шею. Верный конь понимал, казалось, свою госпожу. Он тихо помахивал хвостом и издавал легкое радостное ржание.