• Приглашаем посетить наш сайт
    Салтыков-Щедрин (saltykov-schedrin.lit-info.ru)
  • Смелая жизнь
    Часть третья. Глава II. У костра. -- Едва не открывшаяся тайна. -- На разведках

    Теплая, лунная, светлая ночь окутала природу, а заодно с нею и небольшую деревушку, около которой остановились литовцы эскадрона Подъямпольского.

    На опушке соседнего с нею леса, у догорающего костра сидело четверо офицеров. Они тихо разговаривали между собою вполголоса, по привычке, несмотря на то, что неприятельские аванпосты были далеко.

    Один из офицеров, высокий, черноглазый, с очень смуглым нерусским лицом и маленькими усиками над чуть выпяченными губами, лежал на спине и, закинув руки за спину, смотрел, не отрываясь, на серебряный месяц, выплывший из-за облаков. Он улыбался чему-то беспечной детской улыбкой, какой умеют улыбаться одни только южане.

    -- О чем задумался, Торнези? -- окликнул его маленький, кругленький офицерик, сидевший на корточках у самого костра и ворошивший уголья концом своей сабли. -- Пари держу, что унесся снова в свою благословенную Макаронию?! Скверная, братец ты мой, страна! Уж от одного того скверная, что позволила себя подчинить корсиканской пантере... Правду ли я говорю, Сашутка? -- обратился маленький офицерик в сторону набросанных в кучу шинелей, из-под которой высовывались ноги в запачканных ботфортах с исполинскими шпорами.

    Груда шинелей зашевелилась, и из-под нее выглянуло смуглое лицо поручика Александрова, или, вернее, Нади Дуровой, в ее уланском одеянии.

    -- Я не могу судить об Италии, не зная ее, -- ответила она недовольным, усталым голосом. -- И вообще, зачем ты разбудил меня, Шварц? Сегодня мне не грешно было бы выспаться как следует. Ведь моя очередь идти в секрет (1).

    -- О, Италия чудесная страна! -- продолжал между тем черноглазый офицер, все еще не отрывая взора от неба. -- И я верю -- придет час, и она жестоко отомстит зазнавшемуся врагу. Наша армия не велика, но она дышит воодушевлением и любовью к родине. Маленькие дети в самом раннем возрасте и те готовы сопровождать своих отцов для освобождения родины. Если перебьют мужчин -- женщины встанут под знамена нации и возьмут оружие в руки, и лавры Наполеона будут посрамлены! -- заключил он убежденным тоном.

    -- Не увлекайся, Торнези! -- послышался сильный голос, и рослая фигура офицера словно вынырнула из мрака и приблизилась к костру. -- Что можете сделать вы, когда мы, русские, сильные победами русские, отступаем перед "ним"!..

    -- Ах, не то, это не то! -- неожиданно прервала вновь пришедшего Надя. -- Это вовсе не отступление, не бегство. Верь мне, Чернявский! Вчера я слышал разговор Линдорского с Подъямпольским. Подъямпольский говорит, что план Барклая уже выполнен наполовину: заманить как можно дальше в глубь страны неприятеля, чтобы потом сдавить его как бы железными тисками. Вот он в чем заключается пока. И потом, сам государь желает как можно дольше избегнуть кровопролития, сохранить в целости войско. Потому-то мы отступили.

    -- Жаль! -- произнес, поднимаясь с земли, черноглазый итальянец. -- Очень жаль! Я горю желанием как можно скорее затупить мою шашку о проклятые кости этих французов... И мой брат тоже... Не правда ли, Джованини? Ты одного мнения со мной?

    Тот, к кому были обращены эти слова, поднял с земли (он лежал у самого огня) лохматую голову и заговорил с заметным иностранным акцентом, искажая слова:

    -- О, чем больше искрошить этих синих дьяволов, тем больше надежды получить отпущение грехов. Когда они поймали нашего отца и повесили его, как дезертира, за то только, что он не хотел указать им расположение наших сил, и когда я увидел нашу рыдающую мать у его трупа, я поклялся отомстить, отомстить жестоко, во что бы то ни стало отомстить всем, кто носит французский мундир... И вот -- час этот близок! Когда заговорили о войне с Россией, мы с братом пришли под ваши русские знамена и не только из чувства мести за гибель нашего несчастного отца, а за побежденную нашу страну, за милую родину, которая рано иди поздно, а должна воспрянуть... Пришли побеждать или умереть в ваших рядах... Но, верю, вы победите... вы победите, я чувствую это всеми фибрами моего существа!..

    Уголья в костре вспыхнули в это мгновение в последний раз и ярко осветили побледневшее от возбуждения молодое лицо Торнези. Это лицо дышало такой неподдельной восторженностью, такой решимостью и мощью, что смуглый, некрасивый Торнези казался почти красавцем в эту минуту своего великолепного порыва. Надя быстро высвободилась из-под шинелей, вскочила на ноги и, подойдя к нему, произнесла дрожащим от волнения голосом:

    -- Побольше бы такого воодушевления в нашем войске -- и, клянусь, победа была бы уже за нами! Ты, Торнези, говоришь, как истинный сын своей родины или как русский! Позволь мне пожать твою руку!

    -- Русские, итальянцы или испанцы, -- горячо перебивая ее, вскричал маленький Шварц, -- тут нация не имеет, по-моему, никакого значения. У каждого истинного сына своей родины должна закипать кровь при слове "война". И не только у мужчин: эта любовь к родине должна быть и у детей, и у женщин! Что Торнези с его воодушевлением патриотизма! Торнези -- мужчина, воин, пусть иностранец, но дело русской победы слишком близко ему, и такое воодушевление неудивительно у него. А вот Чернявский рассказывал вчера, что у нас, в нашей армии, служит женщина! Вот это я понимаю!

    -- Что? -- вырвалось у обоих братьев разом, в то время как Надя заметно дрогнула и побледнела при последних словах маленького Шварца.

    -- Женщина служит в войске, -- невозмутимо продолжал тот. -- Она проделала всю Прусскую кампанию под видом солдата. Но я вряд ли сумею рассказать вам об этом как следует. Пусть расскажет Чернявский.

    Тот, кого звали Чернявским, выдвинулся из темноты и приблизился к группе. Высокий, белокурый, не первой молодости офицер, он казался чем-то озабоченным и серьезным.

    -- Нет ничего удивительного в этом, -- произнес он с едва уловимой грустью в голосе, -- если не хватает сил у мужчин покончить с зазнавшимся непрошеным гостем, женщины идут к нам на подмогу и становятся в наши ряды. Стыд и позор нашему оружию... Можно думать, что Барклай умышленно играет в руку Наполеона... Вечное отступление без передышки!.. Ей-богу, похоже на бегство!

    ли, Александров? -- неожиданно обратился он к Наде.

    Последняя молча кивнула головою. Она боялась произнести хоть слово, боялась, что голос ее дрогнет и изменит ей. Она отошла немного от костра, чтобы тлеющие уголья, все еще озарявшие своим красивым отблеском лица сидящих, не дали возможности заметить собеседникам ее взволнованного, глубоко потрясенного лица. Ей казалось теперь, что весь этот разговор затеян Шварцем с целью выдать ее -- Надю -- перед лицом товарищей.

    "Но каким образом мог он проникнуть в ее тайну, как мог узнать то, о чем не подозревала до сих пор ни одна душа в полку?" -- томительно выстукивало насмерть перепуганное сердечко девушки.

    И она тревожно прислушивалась к тому, что говорил Чернявский, нимало не подозревавший, какую бурю производили его слова в душе одного из присутствовавших офицеров.

    -- Да, господа, это удивительная девушка! -- своим грустным голосом говорил он. -- Она, несмотря на юный возраст, разделяла все трудности Прусского похода заодно с полком в качестве простого солдата; была два раза в бою, а за Гутштадт имеет солдатского "Георгия" в петлице. И теперь, говорят, она снова в войске, и никто не знает ни ее самой, ни даже той части, где она находится. Это ли не геройство?

    -- Хороша она? -- спросил Торнези первый своим иностранным говором типичного итальянца.

    -- Не думаю! -- расхохотался Шварц. -- Наверное, какой-нибудь урод, потерявший надежду на замужество и вследствие этого облекшийся в солдатский мундир!

    Вся кровь вспыхнула пожаром в жилах Нади... "Как они смеют думать так о ней, о ней, получившей "Георгия" за храбрость, лично известной государю, о ней -- Александрове, о кавалеристе-девице, готовой положить голову за честь и славу родины! Как они смеют думать, что она пошла в армию только из боязни одинокой старости, из боязни скуки без семьи и мужа?! Она?! О!!!"

    И, не отдавая себе отчета, молодая девушка крикнула в запальчивости, блеснув в сторону Шварца разгоревшимися, негодующими глазами:

    -- Ложь! Неправда! Сущая ложь! Клянусь честью, это не урод и не потерявшая надежду на замужество старая дева, а человек, всей душой привязанный к походной военной жизни! Человек, для которого родина, служение ей -- цель и смысл всего существования, всей жизни!

    -- Браво, Сашутка! Браво! Вон оно где сибирскую кровь прорвало! -- вскричал окончательно развеселившийся Шварц. -- Настоящий ты рыцарь, защитник угнетенных, Саша! Только что ж это ты не сказал нам раньше о твоем знакомстве с амазонкой, как бишь ее имя?

    -- Имени ее я не знаю, -- разом опомнившись и приходя в себя, смущенно произнесла взволнованная Надя. -- Я случайно только встретился с нею в Пруссии... разговорились и...

    -- И она, пленившись тобою, открыла тебе свою тайну? -- вмешался черноглазый Яков, младший из братьев Торнези. -- Не скромничай, Сашутка, и выкладывай все, как было...

    -- Может быть, и так, -- уклончиво отвечала Надя, проклиная в душе и свою излишнюю заносчивость, и неосторожность, чуть было не погубившие ее тайну.

    Но от маленького Шварца было не так-то легко отделаться. История с загадочной амазонкой и невольное участие в этой истории их "Сашутки" затронуло любопытство офицера. В его мозгу блеснуло нечто похожее на догадку. Не отрывая пристального взгляда от лица Нади, Шварц произнес веселым голосом, с чуть заметно прозвучавшими в нем нотками подозрительности и иронии:

    -- Слушайте-ка, что мне сейчас пришло в голову, мои друзья! Уж не ты ли сам, друг Саша, и есть та амазонка-девица, о которой говорит вся армия? Что вы скажете на это, господа? -- обратился он к остальным трем офицерам.

    Дружный хохот его друзей был ему ответом. Хорошо, что серебряный месяц скрылся за облако в эту минуту и наступившая внезапно темнота скрыла мертвенную бледность, покрывшую смуглые черты Нади. Сердце ее забилось так, что казалось, вот-вот оно вырвется из груди.

    -- Что за глупые шутки приходят тебе в голову, -- собрав все свое спокойствие и насколько возможно небрежнее бросила она Шварцу. -- Ужели ты ничего не мог выдумать поумнее?

    -- Нет, в самом деле, господа, -- не унимался тот, -- не странное ли дело: у амазонки, говорит Чернявский, есть солдатский "Георгий" за храбрость, и у нашего Сашутки он есть; амазонка совершила Прусскую кампанию -- и Сашка тоже; наконец, Сашке, сам он говорит, 22 года, а ни усов, ни бороды на лице, и водку он не пьет, и талия у него тонкая, как у девицы!

    -- Ну, усов у него нет потому, что он лапландец, -- засмеялся Чернявский. -- Правда ли, ты лапландец, Сашук? -- обратился он к Наде. -- Недаром откуда-то с севера родом!

    Но ему, на счастье Нади, застывшей в одном сплошном порыве страха и отчаяния, не суждено было договорить своей фразы.

    К костру приблизилась новая фигура, и грубый солдатский голос отрапортовал:

    -- Разведчики готовы, ваше высокородие. Господин ротмистр изволили приказать заезжать...

    -- Идем, Торнези, люди ждут! -- облегченно вздохнув всею грудью, произнесла Дурова. -- Или ты забыл, что сегодня наша очередь быть в секрете?

    -- Не забыл, конечно! -- в один миг вскакивая на ноги, веселым голосом отозвался Иван Торнези. -- Разве это можно забыть! Что ты, Александров?! Желал бы я не упустить случая и задать как можно больше перцу этим негодяям!

    И оба, и Торнези и Надя, сопровождаемые солдатом, отошли от костра, и их фигуры скоро утонули во мраке.

    -- Желаем вам полного успеха, друзья! -- крикнули им вслед оставшиеся у костра офицеры.

    -- Особенно вам, мадемуазель Сашенька, -- донесся до Нади насмешливо-веселый голос Шварца.

    -- Несносный этот Шварц! -- вскричала она сердито, в то время как Торнези расхохотался своим искренним безобидным смехом.

    Несколько человек конных улан ждали их у опушки. Надя, как старший офицер и начальник отряда, приказала им спешиться и, обвязав копыта лошадей травою, вести их на поводу с перекинутыми на седло стременами.

    Цель участников секрета была как можно ближе подойти к неприятельским позициям и, прикрываясь темнотою, узнать о расположении и силе врага. Это было важное и опасное поручение. Секрет мог быть легко обнаружен французскими часовыми, и тогда, в лучшем случае, отряд был бы перестрелян, а в худшем... Но Надя даже боялась подумать об этом худшем. Их могли перехватить и перевешать всех до единого, как шпионов. Недаром ротмистр Подъямпольский долго уклонялся послать туда молоденького Александрова, которого ему было свыше приказано беречь и всячески охранять от случайностей войны. И только горячая, полная воодушевления речь Нади о том, что солдату позорно уклоняться от опасности, заставила доброго эскадронного согласиться на ее мольбу и командировать ее в секрет в очередь, наравне с другими офицерами.

    Весь маленький отряд лазутчиков двигался бесшумно по опушке леса. Надя, ехавшая впереди его, о бок с Торнези, чувствовала и сознавала всю важность возложенного на нее поручения, и сердце ее замирало, и кровь бурно била в виски. И Торнези переживал то же сознание и напряжение. Молодой итальянец уже заранее предвкушал то острое наслаждение, которое постоянно ощущал при каждой новой стычке с врагом.

    -- О чем ты думаешь, Торнези? -- шепотом обратилась Надя к своему спутнику.

    -- О жизни... -- произнес мечтательно итальянец, -- о человеческой жизни и о том, как все в ней превратно. Сегодня веселье, смех, пирушка -- завтра неприятельская пуля, угодившая в сердце... Боюсь, что моя мать не осушит глаз от горя, если убьют меня или Якова в эту войну... Она так любит нас обоих!

    -- А у тебя жива мать, Александров?

    -- Жива! -- уклончиво отвечала Надя и добавила чуть слышно: -- Должно быть, жива, я давно уже ее не видел!

    Да, давно, очень давно! Шесть лет военной жизни пролетели одной сплошной чарующей сказкой. Все, о чем робко мечтала смуглая девочка в темноте прикамских ночей, все осуществилось наконец. Мечты превратились в действительность. И боевая слава, и офицерские эполеты, и успешная служба, и любовь товарищей, и, главное, участие и ласка государя, которую вот уже сколько лет она не может забыть! Все есть у нее, всего она достигла, а между тем неугомонное сердце все еще жаждет чего-то, все мало ему, все влечет его неведомо куда за новой славой, за новыми отличиями. Нет. Высшая, неизъяснимая словами великая любовь, любовь к дорогой родине и к обожаемому ,монарху ведет ее по этому пути, так не отвечающему женской природе.

    И вот уже шесть лет, как она смело шагает по этому пути.

    "А сколько за эти шесть лет могло случиться перемен там, дома, -- думает девушка. -- Отец -- дорогой, милый, жив ли он, здоров ли? А мама? Простила ли она свою негодную Надю, своего казака-девчонку?.."

    -- Папа, папа! -- лепечут беззвучно губы Дуровой. -- Повидать бы тебя только на мгновение, папа, убедиться, что ты жив и невредим и простил свою Надю! Я верю, я твердо верю в наше свидание! Я верю, что увижу тебя когда-нибудь, папа! Ведь мое сердце не загрубело, и если я не была у тебя за эти шесть лет, то из боязни только, что твои мольбы остаться дома могли бы нарушить весь план моей жизни... Но я люблю тебя, ненаглядный, и тебя, и маму, и Васю с Кленой, всех вас люблю и помню, милые мои, дорогие...

    Слезы затуманили глаза Нади. Вот одна выкатилась и потекла по бледной щеке... вот другая... третья...

    -- Ваше высокородие! Французы здеся, недалечко! -- послышался у самого уха погрузившейся в забытье девушки пониженный до шепота солдатский голос.

    Надя вздрогнула, опомнилась, смахнула непрошеные слезы и также шепотом произнесла слова команды.

    -- Ждите меня здесь, -- приказывала тем же, чуть внятным шепотом девушка и, бросив повод на руки одного из солдат, сделала знак Торнези следовать за нею, легла на землю и, с ловкостью кошки, поползла на животе в высокой траве.

    "Лучше самим сделать это, -- мысленно соображала Надя, бесшумно подвигаясь вперед, -- и не подвергать людей опасности, а если бы нас открыли внезапно, мы всегда успеем крикнуть на помощь оставшихся в кустах улан".

    Но на беду, месяц снова выглянул из-за туч, и в лесу стало заметно светлее.

    Ночь, очевидно, не благоприятствовала лазутчикам. Быстро и бесшумно подвигались ползком в траве оба офицера. Торнези ни на шаг не отставал от Нади. Встречные кусты хлестали их по лицу ветвями; порою камни и сухие листья царапали руки, но они бесстрашно подвигались все вперед и вперед. Вот уже частый кустарник стал заметно редеть, и, проползши с минуту, они увидели большую поляну, на которой был раскинут лагерь французов.

    -- Вот бы кого хорошо достать в наши руки и разузнать как следует о положении дел неприятеля, -- произнес чуть слышно Торнези за ее спиной, и итальянец указал рукою на переднего часового, стоявшего под деревом с ружьем.

    -- Он ничего не скажет; их пленные немы как рыбы в таких случаях, -- отвечала тем же шепотом Надя.

    -- О, что касается этого, то их всегда можно заставить говорить, -- произнес загадочно Торнези, и его итальянские глаза блеснули при свете месяца.

    Надя вздрогнула. Легкий холодок прошел по ее телу. Она разом поняла, на что намекал итальянец, сердце ее сжалось от невольного отвращения.

    -- О-о!.. -- не то простонал, не то вздохнул Торнези. -- А они поступают лучше, когда вешают военнопленных как дезертиров? О, мой отец! О, мой бедный отец! Я отомщу за тебя этим соба...

    Он не договорил. Легкий шум послышался в ближайшем кустарнике, и Торнези с быстротою и ловкостью тигра отпрянул в сторону. Надя изумленно огляделась кругом и вдруг вся похолодела и замерла от неожиданности и испуга.

    Прямо к ней, так же как и она, лежа на земле, полз неприятельский солдат, очевидно, французский лазутчик или отбившийся от отряда разведчик. Он не видел еще Нади, укрытой кустарником, и в свою очередь пополз, осторожно озираясь во все стороны.

    Девушке оставалось только припасть к земле и выжидать его приближения. Сердце ее уже не стучало больше, а только болезненно сжималось в груди в томительном ожидании неизбежной стычки. Теперь, при ярком освещении месяца, ей было хорошо видно лицо противника. Это был юноша не старше 18 лет. И лицо его, носившее на себе след юношеского добродушия и наивности, было очень миловидно и как-то трогательно простодушно. Сердце Нади сжалось больнее при виде этого наивно-простодушного юношеского лица и всей фигуры молоденького солдата, идущего на верную смерть.

    быть, еще и других, которые не попались еще на пути русского секрета. Теперь француз был всего на двухаршинном расстоянии от девушки. Только небольшая группа можжевельника разъединяла их в эту минуту.

    Вдруг юноша испуганно приподнялся и, встав на колени, вытянул шею и взглянул в сторону куста. И лицо его разом покрылось смертельною бледностью, судорога испуга пробежала по его губам, которые раскрылись беспомощно, как у ребенка...

    -- А-а-а!.. -- закричал пронзительно француз и, выхватив из кобуры револьвер, ринулся с ним на Надю.

    В ту же минуту за его плечами поднялась высокая фигура Торнези. Шашка блеснула при свете месяца, и юноша-француз упал, как подкошенный, к ногам обезумевшей Нади.

    Он еще дышал... Из запекшихся губ его слышались какие-то звуки... Девушка быстро наклонилась к умирающему, и до слуха ее явственно долетела фраза: "O, Margueritte, ma paure Margueritte!"(2), произнесенная с трогательной и мучительной улыбкой запекшимися губами. Потом он вздохнул коротким, как бы сорвавшимся вздохом и умер с тем же недоумевающим взором и тою же улыбкой на устах.

    Ведь у каждого из них могла быть и сестра и невеста, и каждого из русских могли убить, и эти сестра и невеста осиротели бы с его смертью...

    И этот мертвый юноша, эти детские губы, шепчущие имя Маргариты -- сестры или невесты, и весь этот ужас войны, с ее кровопролитием и жертвами, -- все это впервые мучительным кошмаром облегло ее душу.

    -- О, Торнези! К чему ты сделал это? -- произнесла она с укором, указывая товарищу на распростертое перед ними тело юноши-француза.

    -- Что ж, тебе хотелось бы лучше быть на его месте? -- грубо обрезал ее итальянец. -- Время ли теперь сентиментальничать, Александров?.. Этот горластый мальчишка обратил своим криком внимание часовых. Надо улепетывать, пока не поздно!

    Надя последовала его примеру. Это было как раз вовремя, потому что французские часовые подняли тревогу и в неприятельском лагере замелькали люди, защелкали выстрелы. Несколько пуль прожужжало над самою головою Дуровой.

    В несколько минут беглецы уже были на своих позициях и докладывали Подъямпольскому о результате разведки. Разведка удалась блестяще; силы и позиция неприятеля были обнаружены...

    -- Молодцы, ребята! -- весело похвалил их Подъямпольский. -- Большего мне и не надо... Молодцы! Спасибо!

    Но, несмотря на эту похвалу, лицо Нади было бледно и уныло. Перед ее взором неотступно стоял образ молоденького французского лазутчика, и в ушах звучал, не умолкая ни на минуту, его предсмертный шепот: ""O, Margueritte, ma paure Margueritte!"

     

    1. Идти в разведку

    2. О, Маргарита, моя бедная Маргарита!

    Разделы сайта: