-- Ну, пан Дуров, становитесь рядом!.. Это ничего не значит, что вы гутштадтский герой и бравый служака... Здесь, в замке, вы Саша, только Саша, милый, веселый, молоденький Саша, который обязан играть и бегать со мною!..
-- Уж и обязан?!
-- А то нет? -- И живые черные глазки загораются гневными огоньками... -- Ну, да бегите же, неловкий! Ловите меня... Раз, два, три...
И черноглазая бойкая паненка, ударив в ладоши, несется по длинной аллее векового парка с причудливыми уголками и затеями на каждом шагу. Белокурые локоны растрепались по спине, плечам и шейке и хлещут своими пышными прядями прелестное личико полу-девушки, полу-ребенка. Щечки разгорелись ярким молодым румянцем. Она вся олицетворение детской беспечности, задора и веселья. Надя заражается и этим весельем, и жизнерадостным смехом Зоей, и сама, смеющаяся, веселая, забыв и свой солдатский мундир, и всю степенность воина, бывшего не раз в боях, несется вслед за девочкой по широкой тенистой аллее.
Прошла только неделя с их возвращения на родину, а уже спокойная, привольная лагерная жизнь успела наложить свою печать на лицо девушки-улана. Измученная, исхудалая было от бессонницы, лишений и ужасов войны,
Надя теперь снова словно преобразилась. Глаза горят спокойным, здоровым блеском, щеки порозовели, все лицо посвежело.
Недавние кровавые картины и впечатления войны как-то стушевались и побледнели.
И словно она теперь не прежняя, а другая, новая Надя, совершенно чужая тому молоденькому рубаке-улану, бившемуся в кровавом Гутштадтском бою.
Этот чудесный мирный полдень, эта пышная изумрудная зелень, эти цветы на клумбах, испускающие свой медвяный аромат, -- как все это нежно, тихо и красиво!
Раз! -- и краснощекая Зося останавливается, схваченная за рукав быстрою рукою Нади.
И юная паненка, и молоденький улан хохочут при этом, как безумные.
-- О-о, пан улан, да какие же у вас длинные ноги!
-- Вы не уступите мне в скорости, панна Зося, -- смеется Надя.
-- Зато я уступлю во всем другом... -- И черные глазки лукаво щурятся на Надю.
Обе они сидят теперь в хорошеньком зеленом гроте, мастерски выплетенном из ветвей акаций. Вокруг них жужжат мохнатые пчелы, стрекочут изумрудные стрекозы и носятся птицы с веселым чириканьем. А сквозь ветки акаций проглядывает июльское небо, безоблачное, ласковое и ясно-голубое, как один сплошной гигантский камень драгоценной бирюзы.
Глаза Зоей щурятся по-прежнему. Задорную девочку так и тянет шалить и смеяться, а этот смугленький уланчик, как нарочно, ударился в задумчивость. Какой он странный, необыкновенно странный в самом деле! И о чем думает? И чего задумывается? Ужели можно задумываться и тосковать в этот чудесный душистый полдень?..
-- Пан уланчик! -- кричит в самое ухо Нади шалунья. -- Пари держу, что вы думаете об офицерских эполетах!
Надя вспыхивает и потупляется.
Как близка она к истине, эта черноглазая девочка! Увы, она почти угадала ее думы.
Если и не об офицерских эполетах думает теперь она, Надя, то о долгом, тягучем мирном застое, без войны и похода, который еще надолго отодвинет от нее эти желанные эполеты.
И Надя невольно украдкой вздыхает при одной этой мысли.
-- Слушайте, пан уланчик, -- слышится над нею звонкий, как серебряный колокольчик, голосок Вышмирской, и уже не шаловливые, а глубокие сердечные нотки проскальзывают в нем. -- Ведь я знаю, вам обидно и больно... отлично знаю... Вон Юзеф офицер, а вы нет... А между тем вы храбрее Юзефа... Вы герой... Он сам рассказывал мне про вас... про Панина... про Баранчука этого также... и про самого себя -- как вы отвели удар неприятеля от его головы... Всем нам рассказывал в первый же вечер вашего приезда... Ах, Саша, какой вы храбрый! И я... и Рузя, и Ядя, и дядя Канут -- все, все говорят это... Знаете, когда Юзеф рассказал мне про все -- мне захотелось бежать к вам, упасть перед вами на колени и... я не знаю, право... Я очень глупа, Саша... но... я бы так хотела вознаградить вас за спасение жизни моему Юзефу, за вашу храбрость... Знаете, что Юзеф прибавил, когда рассказывал о том, как вы спасли его? "Я, -- говорит, -- не только бы свои офицерские эполеты охотно отдал Дурову, а кое-что побольше..." И знаете, что он еще сказал?
Восторженное настроение Зоей в одно и то же время и забавляло и трогало ее.
-- Он сказал, что хотя вы, пан Дуров, и русский, но что он охотно бы отдал такому герою свою сестру в жены, то есть меня, пан Дуров... Поняли вы меня?
Надя вскочила как ужаленная.
-- Какой вздор! -- вся вспыхнув до корней волос, воскликнула она.
-- Но почему же вздор? -- горячо сорвалось с уст девочки. -- Или вы не знаете, что во времена рыцарства и турниров прекраснейшие дамы отдавали свою руку и сердце герою-победителю?
-- Но то было во времена рыцарства! -- произнесла Надя. -- А теперь эти времена давно минули, и я притом далеко не "герой-победитель", -- добавила она с улыбкой.
-- А!.. Понимаю... -- обидчиво перебила ее Зося. -- Вы хотите сказать, что и я не прекрасная дама и не достойна этой чести -- венчать победителя! -- И в ее черных глазках засверкало что-то похожее на слезы.
-- Вовсе не то, -- попробовала было защищаться Надя, -- а просто вы и я... мы... мы... как вам это сказать?..
Ну, мы просто слишком молоды, чтобы мечтать о браке... Мы почти дети...
-- Мы вырастем когда-нибудь! -- с комической наивностью стояла на своем Зося. -- Я бы охотно ждала долго, очень долго такого героя, как вы! Ведь вы герой! Ах, пан Дуров! Если бы вы знали, как я полюбила вас с той минуты, когда Юзек сказал тогда, помните, весною, на нашем бале, что вы ушли из дома ради военной службы и походов. Потом я долго и много думала о вас... А когда Юзек рассказал про все ваши подвиги, и про вашу храбрость, и про свое спасение -- о, особенно за это полюбила я вас! -- то мне так захотелось сделать вам что-нибудь приятное, хорошее, от чего вам стало бы радостно на душе... Я вас так крепко и много люблю, так же крепко, пожалуй, как и Юзю, или только разве чуточку поменьше... И вот что я придумала: вы знаете, пан уланчик, у меня есть своя земля и прехорошенькое поместье, оставленное мне отцом... Там есть маленький домик, совсем особенный и чудо какой прелестный. Вокруг домика цветут розы... много, много, как в сказке... И это -- мой собственный домик, мои собственные розы, и там так хорошо, как в раю. И мы будем там жить, когда поженимся... с вами... Дядя Канут посердится, конечно, потому что вы русский, а я полька, и потому, что он уже нашел мне жениха. Но долго он не будет сердиться, потому что... вы спасли жизнь Юзи и имеете право взять за это мою жизнь -- жизнь его сестры...
-- Ах, Зося, Зося! -- прервала восторженную девочку Надя. -- Вы знаете, что я солдат и ни на что и ни на кого в мире не променяю моего солдатского ранца.
-- Ну да и не надо менять! -- еще более оживляясь, залепетала Вышмирская. -- Я буду также находиться в походе... с вами в походе... Ах, как это будет весело: играет музыка, развеваются знамена, и мы все едем... едем.
-- Дитя! Дитя! -- с улыбкой произнесла Надя, любуясь ее прелестным оживленным личиком.
-- Ну вот, "дитя"! -- поджала она с неудовольствием свои пухлые губки. -- А дядя Канут говорит, что я большая и что мне пора подумать о замужестве... И знаете, что (тут она таинственно подвинулась к Наде и прошептала ей почти на ухо, несмотря на то, что кругом их не было ни души) ко мне уже жених сватался... Ей-богу... Пан Линдорский... тоже улан, только офицер и богатый. У него под Вильной свои поместья. Тот самый, который вас и Юзьку определил в уланы. Только я не пойду за него... Он совсем как дядя... совсем взрослый человек... мне будет скучно с ним... Что за радость! А за вас пойду... Вы веселый, молоденький и притом вы -- герой... Ей-богу!.. Ничего, что вы русский... Ах, как славно будет!.. -- И она радостно запрыгала и захлопала в ладоши.
-- Нет, нет! Это невозможно, милая крошка! -- произнесла тихо Надя.
-- Но почему? Или у вас уже есть невеста?
-- Нет, нет! -- поторопилась успокоить ее та.
-- Или вы не находите меня достаточно милою?.. Но ведь все говорят кругом, что я хорошенькая... А когда вырасту большая -- красавицей буду... увидите! А разве не радость это -- иметь красавицу жену?
-- Вы дитя, Зося, ребенок! И потом... потом... ну, словом, это невозможно!.. Нельзя...
-- Вы не любите меня? -- с тревогой произнесла девочка, и чарующий взгляд ее черных глазок с тоской впился в лицо Нади. -- Или я глупа, дурна, уродлива, по-вашему?
-- Нет, тысячу раз нет! Милая... дорогая девочка... -- горячо протестовала взволнованная Надя. -- Вы красавица, прелесть, умница, каких мало... В этом нет сомнения... но все-таки это невозможно!
-- Невозможно... -- упавшим голосом, как эхо, отозвалась Зося. -- Невозможно, -- еще раз печально повторила она, и прелестное личико ее разом омрачилось.
это наивное очаровательное создание -- и притом сестру ее единственного товарища и друга -- казалось ей жестоким и бесчеловечным. Ответить холодным отказом на ее детскую любовь, впервые заговорившую в ее сердце, -- о, нет, ни за что не в силах она сделать этого!
С минуту колебалась Надя, потом словно что подтолкнуло ее, и она проговорила возможно ласковее и нежнее:
-- Умеете ли вы, Зося, хранить чужие тайны?
-- Дядя Канут говорил мне, что чужие тайны -- это чужая собственность, -- серьезно отвечала Зося. -- Открывать их -- значит присвоить себе собственность чужого. Мне еще никто не поверял ни одной тайны, но я уверена, что я сумею сохранить ее...
-- Вы любите меня, Зося?
-- О, зачем вы спрашиваете это? Больше всех на свете люблю я Юзю и вас, пан Дуров! Бог тому свидетель!
-- Но мы не можем обручиться, Зося... Это невозможно. Это невозможно, моя деточка, мой прелестный ребенок, потому что я... я...
Что-то словно мешало Наде выговорить роковое слово. Даже в жар бросило, и дыханье сперлось в груди.
А черные глазки широко раскрыты в ожидании этого слова, и ротик раскрылся от внимания и нетерпения. Она даже как будто побледнела немного, черноглазая милая Зося.
-- Я девушка... -- лепечет чуть слышно Надя, -- девушка... как и вы... и Рузя, и Ядя...
На белом личике, увенчанном парой прелестных черных глазок, недоумение... испуг... глубокое изумление... трепет... Потом что-то неуловимое промелькнуло в нем, тронуло улыбкой алые губки и утонуло в беспредельной глубине черных очей...
Прошла секунда... другая... третья, и вдруг две тонкие девичьи ручки разом упали на плечи Нади и обвились вокруг се шеи... Белое личико приблизилось вплотную... Губы шепчут, улыбаясь трогательно, счастливо:
-- Девушка!.. Сестрица!.. Подруга!.. Ах, как это хорошо, как это прекрасно!.. Храбрая! Смелая, героиня!.. За отчизну билась!.. Ах, пан Дуров... нет... пани... Ах! Я не знаю вашего имени... Кто вы?!
-- Надя... Надечка, милая... сердечко мое! -- лепечет Зося, и град поцелуев сыплется на лицо и руки сконфуженной Дуровой.
-- Зося! Детка моя! Только помни: это тайна! -- спохватившись, говорит она. -- Большая тайна, страшная... Если ты выдашь меня -- я пропала...
-- Боже сохрани! -- убежденно и горячо восклицает Зося. -- Тебя... друга, выдать? Сестру... девочку... героиню?! Я так рада, так рада! -- добавляет она восторженно. -- Мальчик, мужчина -- это не то! С ним и поговорить-то по душе нельзя... А девочка, подружка -- та все поймет, право!.. Ах, как хорошо, что все это так... что я могу любить тебя, как подругу!.. А как рад будет дядя Канут, что я не выйду замуж за русского, да еще за солдата!.. Если бы он знал, кто этот улан!.. Ах, как хорошо! Точно в сказке!..
И впрямь, точно в сказке... Точно в сказке расцвел этот пышный июльский полдень, точно в сказке Дышат своим ароматным дыханьем розы, точно в сказке в зеленом гроте сидят две девочки, одна воздушная и прелестная, как весенний цветок, другая -- смелая, отважная, с лицом и душой героини.
А над обеими девушками и над зеленым гротом повисло июльское небо, с бесстрастным спокойствием обратившее на мир свои бирюзовые очи.