В маленькой избенке бывшей старостихи Анисьи было нестерпимо душно. В углу на лавке в полусидячем положении сидела сама Анисья, изможденная горем и нуждою женщина, и крепко спала в самой неудобной позе, в какой обыкновенно спят измученные недавней встряской люди. За ситцевой занавеской на несложной крестьянской постели охал ребенок. Фельдшер вышел покурить и Лика одна осталась у постели больного Андрюши.
Уже четвертую ночь сидит Лика так около больного мальчика. Пролом черепной кости повлек за собою воспаление мозга, во время которого больного нельзя было, ни под каким видом перевезти в фабричную больницу, и Лика Горная водворилась в избе Аксиньи, с целью во чтобы то ни стало выходить Андрюшу.
Дни и ночи проводила она теперь здесь, уходя домой для того лишь, чтобы вымыться и переодеться, да перекинуться двумя, тремя словами с тетей Зиной. Каждый день сюда наведывался Сила. Оп осторожно, беззвучно входил своей тяжеловатой обычно походкой и осведомлялся о здоровье Андрюши. И каждый раз по его уходе Лика должна была сознаться, что она ждет этого посещения, что оно доставляет ей радостное удовлетворение.
Сегодня Сила еще не был, и молодая девушка, сменяя лед на голове больного, обтирая уксусом его горячее тельце, думала о Силе. Он представлялся ей теперь не иначе, как окруженный разбушевавшейся фабричной толпой, готовой растерзать его заодно с Бобруковым; идеалом русского богатыря и в тоже время рыцарем без страха и упрека представлялся он ей. Она знала только двоих таких людей, мощных духом: синьора Виталио и Силу, и к обоим им рвалась ее молодая, горячая душа.
Андрюша застонал на своем ложе, и Лика разом встрепенулась и, с трудом отогнав от себя посторонние мысли, занялась больным.
До 11-ти часов она могла оставаться здесь; в одиннадцать за ней должна была прислать лошадь тетя Зина. Сегодняшнюю ночь Лика решила провести дома, положась на слова доктора, сказавшего ей утром, что опасность более или менее миновала. Ей надо было к тому же собраться с мыслями, обсудить кое-что, что волновало ее чуткую душу.
Сегодня ей пришлось встретиться со школьным учителем Красовки. Это был ярый социалист, и с восторгом отмечал каждую черточку социальной эволюции. И сегодня он сообщил ей, что красовские "просыпаются", что на спичечную проникли агитаторы, и не сегодня -- завтра начнется открытое брожение, на этот раз уже вне экономической цели. Лика мельком уловила имена Бобруковой, Кирюка... Кирюк был опасный оппортунист, та гнойная язва пролетариата, которая умела распространять вокруг себя зловоние и заразу. Лика знала, что Кирюк и Анна Бобрукова -- единственный недовольный элемент на фабрике, хотя Анна и притворялась под шкурой овечьей скромности, а Кирюк на время прикусил свой ядовитый язык. Кирюк был едва ли не самый сознательный из рабочих. Судьба забросила его в эту глушь из самых недр социально-пролетарской жизни. Он говорил красно и умело и всегда действовал на толпу какой-то задорной бравурой. Кирюк был на "замечании" в губернии, и это несколько приостанавливало этого ярого социалиста. Иванов (фамилия учителя) передал Лике, что Кирюк с той самой истории точит зуб на молодого хозяина, и Лика решила во чтобы то ни стало предупредить Силу. Сам по себе Кирюк не был опасен, но он умел возбуждать и растравлять умы, и этого было достаточно, чтобы чувствовать кое-какие опасения по отношению к нему.
Лика, принципиально стоявшая всегда за народ и презиравшая его угнетателей, не могла не почувствовать всей гадости возмутительной тактики Кирюка. Ведь, Сила шел навстречу серому люду, ведь, он сделал все зависящее от себя, чтобы улучшить быт фабрики. Ужели же он достоин подобного отношения людей, в дружбу и преданность которых он начал было верить, как ребенок?
Да, да, она сегодня же предупредит его обо всем. Только бы скорее, скорее ей увидеть его.
Вошел фельдшер и прервал мысли Лики.
-- За вами прислали лошадь, Лидия Валентиновна, -- произнес он. -- Я разбужу Анисью и мы почередуемся у больного... А вы с Богом.
-- Да, я еду, Василий Пармеиович! -- каким-то упавшим голосом произнесла Лика и мысленно добавила от себя: "А его нет, он не едет. Он не приедет сегодня!".
Анисья проснулась. Андрюша беспокойно заметался на постели. Лика осторожно наклонилась над ним и поцеловала горячую щеку ребенка, потом накинула на плечи платок и вышла на крыльцо.
Звезды... Звезды... Звезды... Целый мир звезд, целое море золотого сияния.
"Когда я вижу звездное небо", -- невольно вспомнила Лика слова Канта, -- то чувствую лучшие и высшие стороны своего естества".
Старый философ был искренен, как всегда. Звезды -- это совесть неба, которая всегда чиста и прекрасна и является вечным напоминанием миру о его стремлении к совершенству.
Лика взглянула на небо, и вся ее душа всколыхнулась и словно запела, но запела тою целью, которой нет места на небесах. Лике снова захотелось любви, захотелось чувства, сильной мужской светлой, любящей ласки, которая, казалось, не была создана для нее. Ее потянуло в неведомую сладкую и жуткую даль... Ей захотелось услышать горячие, преданные речи, захотелось почувствовать биение сердца, бившегося для, нее. Невольные слезы обожгли ей глаза.
-- Одинока... одинока... одинока! -- произнесла она с какой-то горькой, болезненной настойчивостью. -- Одинока и никому нет дела до меня! -- и, подавив в себе вздох, она медленно сошла с крыльца и направилась к тарантасу.
-- Лидия Валентиновна! На одну минутку-с! -- послышался за ней сильный, хорошо знакомый голос.
Лика вздрогнула, обернулась, пред ней в полутьме обрисовалась атлетическая фигура Строганова.
Жгучая радость вспыхнула полымем в сердце Лики. Его беззаветная любовь к ней светлой, умиротворяющей грезой действовала на нее, а теперь, в эту ночь, когда одиночество остро и болезненно захватило молодую девушку, она более чем когда-либо обрадовалась его приходу.
-- Как я рада вас видеть! -- вырвалось у нее. В одну минуту Сила был подле Лики. Свет лупы набрасывал свой серебристый покров на его богатырскую фигуру, на широкое лицо и русые кудри, и эти лицо и фигура казались теперь чем-то фантастически-крупным и значительным на фоне ночи.
"Точно и не прежний Сила, каким я его знала три года назад, а другой кто-то, сказочный и чудный", -- невольно подумала Лика, и этот другой сразу же властно занял место в ее душе. Протянув ему дрожащие руки, Лика проговорила:
-- За мной тетя Зина лошадь прислала. Только я пройтись хочу. Пусть Артем вперед едет, а мы сделаем прогулку. Хотите, Сила Романович?
-- Хочу ли я? -- таким горячим, юношеским звуком вырвалось из груди Строганова, что Лика почувствовала разом всю огромную любовь этого большого человека. -- Да я бы теперь, кажется, до утра вот тут простоял, ожидая вашего выхода из избы.
Лика тихо пожала протянутую ей сильную руку, в которой ее собственная ручка утонула совсем. Потом она взяла Силу под руку и зашагала своей легкой походкой подле Строганова.
-- Как пойдем? Лесом или пустынью прикажете-с? -- спросил он молодую девушку.
-- Лесом! Конечно, лесом! -- весело воскликнула та, -- если вы не боитесь! -- произнесла она с невольным женским лукавством.
-- Лидия Валентиновна, храбростью я не хвалюсь, -- произнес Строганов, -- а ежели, к примеру сказать, кто-нибудь на вашем пути подвернется, чтобы обидеть вас -- не приведи, Господи! -- тому я -- уж простите меня за резкость, мужика сиволапого! -- тому я по-простецки голову сверну!
И такой мощью, таким горячим убеждением веры в правоту своих слов повеяло от слов Силы, что Лика вся сжалась, как цветок от грозы, вся разом стала маленькая и робкая. Ее вдруг стало смертельно жалко потерять любовь этого огромного благородного человека, который так сумел бы заступиться за нее, и в тоже время где-то в душе пробуждалось сознание, что она не имеет права на это чувство, на эту любовь, она, опозоренная навеки.
Чтобы как-нибудь сдвинуть с себя всю тяжесть горечи, овладевшую ею, она поторопилась перевести разговор на другую тему.
-- А Кирюк что-то мудрит, Сила Романович, -- проговорила Лика с трепетом в голосе.
-- Мудрит-с? Ну? -- простодушным звуком откликнулся Строганов. -- А я, признаться, думал, что купанье у него навеки отбило охоту "мудровать".
И он звучно рассмеялся своим сочным голосом. Рассмеялась и Лика.
Теперь они шли по лесной дороге, с двух сторон которой высились огромные лиственные деревья, посеребренные сказочным сиянием луны.
-- Во всяком случае, надо принять Меры, Сила Романович, -- снова произнесла помолчав Лика, -- а то, ведь, за Кирюком пойдут остальные и... и...
-- Да... да... Браун тоже мне что-то насчет Кирюка говорил, да я, признаться, не хорошо его слушал. Он и насчет расчета того же Кирюка советовал. А мне жаль его гнать, признаться. Ведь, дурак-человек, с жира бесится. Ведь, все я для них сделал, что мог, так нет же, он, видите ли, мутит теперь народ, что, дескать, им собрания какие-то устраивать надо по вечерам. А мне становой по поводу этих собраний строго настрого наказывал: "Не допускайте вы их, Христом Богом, Сила Романович, наплачетесь! Ведь, в случае чего солдаты опять... стрельба... тюрьмы". Я народ люблю, Лидия Валентиновна, и для его блага всем, чем могу, пожертвую. Только разумного требуйте... Расшибусь -- сделаю. Во мне буржуазного эгоизма, ей-ей же, не много. С гимназии в меня это всосалось прочно. Ведь, во тьме я теперь, а искал света когда-то, ближе к природе стремился. Ботаником я быть хотел, а тятенька мой -- кремень-человек, ну, и того... вырвал из ученья. А только души моей он не вырвал. Ведь, я -- только по натуре купец-буржуй, а душа моя так и трепещет от желания слиться с народом, раскусить его вполне, идти с ним рука об руку... Ах, Господи! Да вы знаете ли, когда наши финансисты на собрании своего союза говорить стали о том, что пролетариат придушить надо в корень, задавить его голос, заставить замолчать, я что им ответил? Вы отца моего спросите. Он после того со мной месяц не разговаривал. Вот и теперь железным, машинным трудом они все хотят задавить труд рабочий, а того не знают, что прогресс-то их культурной финансовой цивилизации к полному упадку поведет. Пролетарий создает финансиста, а не мертвая машина с ее автоматическим выполнением. Взгляните на Англию, Лидия Валентиновна. Бывал я в Лондоне. Так, Господи Боже мой! От нищих прохода нет! И все больше рабочие, выбитые из фабричной жизни. Нет, не диво снискать себе силу финансовую и упиваться ею, простите великодушно-с, как боров, уснувший на отрубях!.. Если ты силен, как человек и единица, дай помощью почувствовать эту силу пигмеям, которые зависят от твоего блага. Видел я Фонвизина пьесу как-то зимою; там Стародум славно говорит: "Имей душу, имей сердце и будешь человеком во всякое время!". Вот в этом-то и кроется красота!
-- Красота! -- эхом повторила Лика, -- Красота -- лучшая гармония вселенной.
И вдруг ей невольно припомнилось другое определение красоты другого человека -- князя Гарина. Тот искал красоты в красивых положениях и женщинах, тот не любил народа и чуждался его...
Она встрепенулась вся и невольно прижалась к Силе. Мохнатые деревья точно протянулись к ней, звезды замигали сильнее. Какой-то острый колючий холодок пробегал по телу.
-- Мне страшно! -- произнесла она чуть слышно.
-- Лидия Валентиновна, голубушка, почему же? Ведь, не одна вы, с провожатым! -- весь так и заволновался Строганов. -- Прикажете, может, Артема кликнуть?.. Ах, нервы-то, нервы вам Андрюшкина болезнь расшатала!..
-- Нет, нет, не то это, не нервы... И не от чего-нибудь определенного мне страшно, Сила Романович! -- мигом овладев собою, произнесла Лика: -- а почему-то жутко на душе у меня, ах, как жутко! Помните ли вы, как я к свету стремилась? К солнцу? Помните, как всю мою жизнь переделала, убежала из общества, скрылась сюда? Я думала здесь приносить пользу, уйти вся в ту ошеломляющую работу, а работы такой нет. Здесь нельзя забыться! Тут и помимо меня деятелей много -- и учителя, и фельдшера, и больница. Экая невидаль, подумаешь, за больным поухаживать или ребятишек добровольно учить, или воскресные чтения устраивать!.. У меня все-таки и свободного времени много, и не утомляюсь я настолько, насколько бы хотела. Раньше мне лучше было: я с фабрикой вашей общалась, в больнице помогала доктору и читала рабочим по праздникам, и пения хоровые устраивала, а теперь, когда все улучшилось с вашим приездом, мне делать нечего. Ребятишек выделили, в больнице -- два фельдшера бессменно, а насчет духовной пищи, этих чтений я... я...
-- Неужто из-за меня вы их прекратили, Лидия Валентиновна? -- почти с ужасом вырвалось у Силы.
Легкий кивок стриженой головки, посеребренной луною, был ему ответом.
-- Как? Из-за меня? И я, дурак, мужик неотесанный, помешал вам? -- тем же испуганным звуком вырывалось из могучей груди Силы.
голубчик! -- пылко заключила свою речь Лика.
-- Да черта ли мне до администрации и ее придирок, Лидия Валентиновна! -- забывая всю свою обычную сдержанность, воскликнул Сила. -- Да если они о вас заикнуться посмеют, так я к губернатору и... и...
Он задохнулся. Его грудь бурно вздымалась, рука, на которую опиралась Лика, дрожала. Потом, переведя дух через минуту, он заговорил невольно трепетным и молящим голосом:
-- Умоляю вас, Лидия Валентиновна, барышня золотая, Христа ради, осчастливьте меня вы и не забывайте моей фабрики! А если мешаю я -- прикажите уехать! Ей Богу, не только уеду, а умру, сгину по одному вашему слову, Лидия Валентиновна...
Оп запнулся, закрыл лицо руками и, прежде чем Лика могла вымолвить слово, этот огромный человек упал к ее ногам и зарыдал, как ребенок. Все его сильное тело конвульсивно вздрагивало, голова билась на траве у самых ног Лики. Не плач, а стон рвали ему грудь, оглашая лес своими душу потрясающими звуками.
Три года таил Сила в себе это могучее чувство, лелеял его, как святыню, ограждая от всех непроницаемой стеною алтарь своей любви на высоком пьедестале, посреди которого стояло его божество -- Лика, и теперь не вынес... Встреча с ней, почти потерянной из вида для него, ее заметное расположение к нему, его переход от скорбной сладкой тоски по ней к светлой, радостной встрече -- все это надломило недюжинные силы Строганова. Теперь он рыдал, как слабый, измученный, бессильный ребенок.
Потрясенная, взволнованная стояла Лика, не зная, что сделать, что предпринять. Сладкое, невыразимо приятное чувство властно говорило в ее сердце. Она гордилась этим человеком, рыдавшим от любви у ее ног. Вся ее душа рвалась к нему навстречу. Ей хотелось дать огромное счастье этому светлому, большому ребенку. Она положила руку на плечо Строганова, а другую опустила на его кудрявую голову.
-- Сила! Опомнитесь! -- послышался в тишине ночи ее мягкий, вздрагивающий голос. -- Опомнитесь, Сила! Взгляните на меня!
Точно электрический ток прошел по телу Строганова, Оп поднял голову и, все еще стоя на коленах пред Ликой, взволнованно заговорил:
-- Простите... Христа ради... Лидия Валентиновна... Я -- дурак, мужик. Я не смел беспокоить... пугать вас. Вы -- генеральская дочка, белая косточка, Лидия Валентиновна, а я -- сиволапый буржуй, купец... И как я смел оскорбить ваш слух, вашу гордость? Простите! Простите меня!
Лика вспыхнула, выпрямилась. Гордостью повеяло от ее лица, глаза заблестели.
-- Глядите на меня! -- произнесла она значительно. -- Видите ли вы мое лицо, мои глаза, Сила? Глядите в них хорошенько, глядите, они плачут. Не оскорбили вы меня, нет, нет! Дивным, ярким счастьем повеяло на меня от вашей любви. Ведь, я знала, что вы любите меня давно, давно, Сила... с той первой встречи в концерте, когда я пела мои песенки пред публикой. Тогда же я поняла то впечатление, которое произвела на вас. Как же вы можете думать, что такая любовь оскорбит меня? Сила! Сила! Я горжусь ею, если вы хотите знать это, да, я горжусь вашей любовью. Нет здесь ни белых косточек, ни буржуев, ни пролетариев, а есть люди, есть два друга, два брата, два существа, сродные по духу естества, два борца, стремящиеся использовать свои силы для блага человечества. И что может быть прекраснее такой любви!
Лика замолкла. Ее глаза смело поднялись к небу, к ласковым звездам, мигающим издалека. Ее побледневшее лицо было вдохновенно красиво.
-- Сила! -- снова проговорила она, -- если ваше счастье заключается в сознании чувства, пробужденного во мне вами, то не гоните этого сознания от себя. Брат мой! друг мой, Сила! Я люблю вас, как друга, как брата... Да, я люблю вас!
Тихий крик пронесся по лесу. Строганов вдруг очутился на ногах. Жгучее счастье опалило его.
-- Лидия Валентиновна! Храни вас Господи за это! -- прошептал он чуть слышно. -- Смею ли я? Смею ли я? Но вы сами-с, сами-с сказали, что нет пролетариев и бюрократов, нет буржуазии... это -- условные градации... есть только люди-с. Вы слишком прекрасны, слишком велики, Лидия Валентиновна, святая вы; но как милости, как нищий, молю вас: не откажите позволить мне всю мою жизнь посвятить вам, быть вашим псом, собакой, рабом, слугою. Будьте моей владычицей и женой, Лидия Валентиновна! Удостойте, осчастливьте-с! Мужик я буржуй, но я все силы употреблю на самосовершенствование. И положения добьюсь, и чинов. С деньгами все можно-с, только вы... Или убейте меня, убейте сейчас же за дерзость!..
Его глаза с мольбою впились в заметно побледневшее лицо Горной. Робкая надежда мелькала в его широко раскрытом взоре. Он следил за каждой черточкой, за каждым движением ее прелестного личика и ждал приговора.
Обе руки Лики упали на плечи Силы. Потом она сжала его крупную, сильную голову ладонями и, радостно смеясь одними глазами, произнесла:
-- Глупенький! Разве же не видите вы, что я согласна?
Она хотела еще прибавить что-то, и вдруг точно молот ударил ей по душе. Огненная мысль вонзилась в мозг и колючими змейками побежала к сердцу. Сердце разом захолодело и все наполнилось той ужасной, потрясающей пустотой, какую она ощущала уже не раз в себе.
"Ты не можешь быть ничьей женой, ты опозорена навеки!" -- выстукивало рядом потрясающих ударов это опустошенное мраком женское сердечко, и в один миг она резко оттолкнула от себя Силу и глухо прошептала, закрывая лицо руками:
-- Нет! Нет, это невозможно, я не, имею права быть ничьей женой... -- и обессиленная опустилась на траву.
В один миг Сила очутился подле нее.
-- За что? За что? Лидия Валентиновна? Да; да, не стою я!.. Знаю... Зазнался я... знаю... Простите! -- лепетал он, как ребенок, то хватаясь за голову, то припадая к ногам Лики.
идеал человека, которому даже не надо совершенствоваться, а я... я... я опозорена... навсегда... -- с трудом вымолвила она роковое слово и после минутной паузы проговорила с мучительно-злорадным смехом: -- или вы не знали, что ваша чистая Лика была любовницей князя Всеволода Гарина? Вы не знали этого, Сила?
Наступила мучительная пауза.
И вдруг что-то горячее коснулось бессильно опущенных рук Лики. Вот еще, еще и еще. Сила Романович припал губами к этим бессильным Ручкам и целый град поцелуев полился на них.
до меня, будьте моей женой! А что касается того... другого... он не мог уронить вас, душу вашу, не глядя ни на что... Ваше беззаветное чувство к тому только подняло вас еще выше, и подлец тот, кто посмеет взглянуть на это иначе... Одно только жутко мне: что ежели... -- тут он замолк на минуту, -- что ежели он живет еще в вашей душе?
-- Нет! -- сильно вырвалось из груди Лики, -- он погиб для меня! Вы можете быть уверены в этом, Сила! И если я вспоминаю с трепетом о нем, то с трепетом ненависти и неприязни... Не бойтесь ничего! Я буду вам честной женою, Сила, а если тот, другой когда-либо появится на моем пути...
-- То он погибнет за малейшую непочтительность к вам! -- произнес Строганов таким голосом, который всколыхнул все существо молодой девушки.
Молча протянула она ему обе руки. Он прижался к ним долгим поцелуем. Вся его душа вылилась в этом поцелуе, вся несложная, но чудно-прекрасная душа.
-- Господи! За что мне это? Мне -- ничтожному аршиннику, недоучке? -- произнес он с жаром.
Звезды по-прежнему сияли им с неба. Деревья вырастали, как стражи, по сторонам пути, словно приветствуя их молодой союз. Но что-то новое было в этом сиянии звезд и неба, новое для них обоих.
-- Хорошо! -- сказала Лика и тихо сжала руку своего жениха.
Он коснулся этой руки поцелуем, тем поцелуем, который создает женщину царицей в один миг, и взглянул на нее лучистым взором.
Лике казалось, что ее сердце выпрыгнет от счастья. Она зажала его рукою и ускорила шаг.
-- Вы верите в предчувствия? -- произнесла молодая девушка заметно побелевшими губами.
-- Я верю в мое огромное незаслуженное счастье, -- ответил Строганов, не спускавший с нее все время влюбленных глаз.
-- А я верю! -- тихо прошептала Лика, так тихо, чтобы даже он не мог услышать ее, и вдруг схватилась за руку своего спутника. -- Что это? Что это? -- проронила она, испуганно оглядываясь на деревья.
Темная тень пересекла им путь и скрылась за деревьями.
-- Да, да, рабочий! -- машинально произнесла Лика и прибавила шага.
-- Рабочий!!! -- произнес кто-то за кустами, -- именно рабочий, моя дорогая! -- и, лишь только влюбленная пара удалилась, темная фигура выскочила из кустов и встала теперь посреди дороги, вся облитая сиянием луны.
Бледное лицо незнакомца подергивалось судорогой, глаза мрачно горели. Он был страшен в эту минуту со своей черной бородой, покрывавшей почти до самых глаз его щеки, с мрачным взором, от которого веяло гибелью. Он поднял кулак и погрозил звездам, ласково мерцавшим ему издалека.
-- Никогда! Слышите ли, никогда, никто иной, кроме меня, не коснется ее. Она моя и выстрадана мною по праву! -- глухим шипящим голосом произнес черный человек, -- И моей и ничьей больше, клянусь, не будет моя Лика!
лунной ночи. Германом Брауном звался этот странный человек.