Тихо, осторожно, точно призраки, пробирались фабричные к избе Кирюка. Последний жил где-то на самом краю деревни за оврагом. Его домишко, приноровленный из старого сарая, казался больше остальных деревенских изб и мог вместить в себе значительно большее количество народа. В десять часов все спало в Красовке и только фонарь у дороги ярким маяком указывал путь к месту сходки. Когда Анна Бобрукова вошла в избу, все были уже налицо. Щеки девушки так и пылали. Она была возбуждена и не старалась скрыть это.
-- Староста ничего не знает? -- обратилась она мимоходом к Кирюку.
Тот только плечами пожал.
-- Наши не выдадут... а вот ежели штрейкбрехеры Веревкин да Маркулов.
-- Нет, им батька строго-настрого запретил; он тут в Рябовку проездом был и с ними разговаривал в трактире... Ведь, в руку Брауна сыграть им не след! -- также шепотом проговорила Анна и отошла к женщинам.
Их было человек двадцать не больше, частью укладчицы, частью коробочницы и из бандерольного отделения. Они чувствовали себя как-то не по себе и жались к сторонке. Зато мужчины-фабричные чувствовали себя вполне независимо. Гараська Безрукий орудовал несколько дней в пользу Кирюка и успел объявить им всем, что собраться они должны во чтобы то ни стало, потому что немец-кровопийца придумал такую штуку, от которой никому из них не поздоровится. Опаски насчет сходки у них не было никакой. Всем достоверно было известно, что молодой хозяин Сила Романович уехал за покупками к свадьбе, которая должна была быть через три недели, стало быть, с этой стороны ничего страшного не представлялось. К тому же староста -- свой человек и не выдаст. А вот ежели сам Браун пронюхает... Но насчет Брауна рабочие боялись меньше всего. "Старая усадьба" отстояла далеко и, пока немец мог нагрянуть, они уже успеют переговорить обо всем.
Кирюк не раз участвовал на митингах в Петербурге и старался придать характер настоящей сходки их рабочему сборищу.
Когда народа набралось достаточно и от спертого дыхания стало душно в избе, Гараська Безрукий живо протискался к лежанке, вскочил на нее и звонко крикнул оттуда:
-- Иван Терентьич говорить со всеми вам желает, ребята.
Все стихло; все глаза направились в сторону Кирюка, который, в свою очередь, поднялся на табурет и махнул рукою. Все подалось вперед.
-- Говори, Иван Терентьич! -- загудели рабочие. Женщины молчали. Только одна Анна Бобрукова пробралась вперед и жадно вперила в лицо Кирюка свои, зоркие не мигающие глаза.
-- Товарищи! -- начал Кирюк, -- товарищи, братцы! Так жить нельзя! Верное слово, нельзя. Кто был в Питере, тот поймет... Что народ -- мусор, что ли? Или вьючное животное какое? Вот мы на Бобрукова Дмитрия Кузьмича обрушились. Был грех и с моей стороны... Шутка ли, какое оскорбление нанесли, можно сказать, человеку интеллигентному. А, ведь, Бобруков -- свой человек. Прижимал когда старина, это верно, да, ведь, свой же он, с нами сжился и сроднился, можно сказать... и на рабочего, как на человека, глядел. Стар человек, копил, известное дело, на гроб себе, ну, и прижимал малость, а, чтобы человека с грязью мешать, чтобы наших девушек обижать да концы в воду хоронить... да насчет отказов опять да выгонов -- этого еще не бывало... Это, братцы мои, дрянь дело. И потом опять говорю: хозяин сам, слышал, хлопочет на счет восьмичасового дня, а Браун, подлец, оттягивает... отговаривает... И хуже, чем с собаками, он...
-- А сами выбирали! -- послышался голос в толпе, -- когда не хорош, зачем бы его выбирать было?
-- Сгоряча выбрали! -- внезапно вырастая своей мощной фигурой подле Кирюка, заорал Гараська, -- сгоряча тогда решали...
-- Скопом решали... Зря нечего говорить! -- проговорил степенный "соломщик" Трифонов.
-- Да разве в человека влезешь, братцы? -- повышая голос, прокричал Кирюк -- И опять тоже у него, у немца то, своя линия была... Он тут двоих, троих горланов к себе привернул. Ну, известное дело, отсюда и пошло... А теперь он собачится над нами, разные неправильности учиняет. К примеру, помимо всего прочего, что он при вступлении на должность сказал? Сам нашел, что от белого фосфора одна зараза и что, ежели его заменить, куда легче будет... что не торопясь все на шведское производство обернуть надо... чтоб народу отдышаться без яда... И опять насчет восьмичасового дня хозяин почти решился, а он, пес эдакий, все дело тормозит. Да неужто же братцы, мы -- уж никуды негодные людишки, такая мелочь, тля, что на нас плевать надо? А кто, как не мы, народ, матушку-Русь поддерживаем? Кто, как не тот же крестьянин да рабочий? Нужно денег в казну -- лупи с податей и оброков, надо солдат -- берите наших сыновей да братьев, нужно руки рабочие -- глядь, как гриб, тебе пролетарий из-под земли вырос... И сколько нас гибнет, братцы? Сколько этого самого черного пролетария под машинкой калечится, в котлах сваривается да, недалеко ходя, задыхается у нас же на фабрике, сколько... Свобода теперь, слышьте, народу дана.. Всем лучше будто стало, вздохнули полегче, а наш брат, главный-то зачинщик и помощник свободного движения, мы на бобах остались... Мы от всякого немца-управителя по-старому зависим...
-- Сами скопом выбирали! -- снова послышался голос в толпе.
-- Так что же, что выбрали? -- демонстративным, резким звуком пронесся по избе звонкий голос Анны Бобруковой, и она с усилием протискалась к лежанке и встала подле Кирюка, поводя разом загоревшимися глазами. -- Думали, лучше будет, а вышло не то... Отца моего чуть не утопили, дьяволы, за коршуна его сочли, а того не знаете, что не коршун опасен, а змея подколодная, которая из-под камня, сама притаившись, ужалить норовит. Вы такую змею на груди отогрели... В дураков сыграли! Кого поставили над собою за главного? Ум в вас есть? Хозяин, слышали, поденные увеличить хотел, а что получили? Это раз... Отец мой крал, говорите, да про эту кражу бабушка надвое гадала, а у немца откуда деньги вдруг взялись, чтобы "Старую усадьбу" купить? Сам управитель Михеев мне хвастал, что новешенькими ассигнациями пачечка к пачечке было ему уплачено, так же точно, как из банка берут! А откуда это у него в банке деньги, братцы, взялись?
Легкий гул сдержанных голосов пронесся по избе.
-- А для какого рожна он, братцы, как крот, в "Старую усадьбу" спрятался и не при фабрике живет? -- звонко выкрикнул Гараська.
-- Дело темное! -- послышался голос.
-- А кто его знает? Немца нешто скоро раскусишь? Хитер немец! -- вздохнул кто-то в углу.
-- Ах, хитер! То-то и дело, что хитер! -- каким-то злорадным голосом подхватила Анна, -- то-то хитер... Так хитер, что вас провел, дурьи вы головы. Вас-то провел, а меня не проведет... Взгляните-ка повнимательнее на него, товарищи братцы, на управителя нашего, на машиниста-то... Видали таких-то? Руки у него, как у барина, лицо холеное, а глаза, как у волка, Сто дьяволов в них сидят. Он нелюдим и, как крот, в своей норе прячется... Света Божьего боится он, что ли? И от людей православных сторонится, и от хозяина бежит. А деньги у него откуда? Трудом их не наживешь.
-- Верно! Верно! Не наживешь!
-- А кто его знает... Может, в загранице у них там и законы, и плата другая! А баба со зла на своего обидчика брешет! -- слабо вступился за Брауна кто-то из его сторонников.
-- Баба -- бабой, а дело -- делом! Почему бабы не послушать, коли баба резонно говорит? -- поддержал Анну Кирюк.
швырнул, сделал нам кой-какие улучшения... Да, ведь, этого мало! И главное дело, опять-таки хозяин -- капиталист-буржуй, он свою линию гнет. Им верить нельзя. Они, аспиды, спят и видят, как рабочего человека прижать и...
-- Ну, это ты врешь! Ты хозяина не тронь... Хозяин -- парень обходчивый! -- послышался голос.
-- Да до черта ли он обходчив, коли немец над ним такую власть взял? Без немца он ни шага! -- мощно гаркнул Кирюк.
-- Разве вы не видите куда гнет? -- подхватила, обрадовавшись подоспевшей поддержке, Анна. -- Все по-евонному делается. Братцы! Слушайте меня! Все слушайте! Я люблю вас всех, как родных! Общения я с вами ищу, дорогие мои товарищи... Сердце так я рабочему народу лежит, им одним бьется... за него кровью обливается... Вы думаете, не страдало оно, как отец вас теснил? Не радовалась ли я, когда вы от его гнета избавились? Только мы на радостях не заметили, что хорька придавили, а змея в его нору поселилась и оттуда шипит и жалит... Придавить и змею надо... Слышите ли, братцы? Она вред один принесет, вред, смерть и гибель, потому что не простая змея это, а ехидна, самая ядовитая, самая смертоносная... Слушайте все меня!.. Вы думаете, вот поселился немец-машинист деньгу набивать, свою утробу на русский пот и кровь русскую, что ему нажива только на уме? А выходит иное... Не машинист это, не управитель Браун, а злейший из врагов пролетариата, братцы! Товарищи, это -- провокатор! да, провокатор, хоть сейчас под присягу иду!
Последнее слово повисло в воздухе. Если бы Анна Бобрукова вместо провокатора назвала черта, успех получился бы не меньший. В их медвежьем углу, на отдаленнейшей и глухой фабрике знали уже хорошо это слово и придавали ему должное значение. Что вор-конокрад, что провокатор одинаково бурно зажигало кровь, одинаково успешно волновало страсти. Анна Бобрукова знала, чем можно заронить искру в это море пепла.
-- Он -- провокатор! -- подхватила она звонче прежнего, он -- не немец и не Браун даже! Я не знаю его имени, но верю, что он прислан сюда, чтобы возбудить недовольство среди нас, ропот, бунт, а когда мы поднимемся, придавить нас, задушить, уничтожить, как каплю, как кусочек того рабочего пролетариата, с которым бюрократия, буржуи и капиталисты ведут свою неустанную войну...
Анна увлеклась, забылась... Она вышла из рамок того типа фабричной работницы, народницы, в которые добровольно втиснула себя. В ней задрожала жилка агитаторши -- оратора, и она забыла отлично усвоенный себе народный говор. Пред ошеломленной толпой подле Кирюка стояла совершенно новая Анна, с пылающим лицом, с вдохновленной речью. И не поверить ей, не признать справедливости ее слов нельзя. И ей поверили. И, когда она снова заговорила, десятки мрачно загоревшихся злобой глаз пытливо впились в лицо молодой девушки.
-- Товарищи! Он продаст нас! Он ловко делает свое дело! -- повысила она свой голос, заметив произведенное ею на толпу впечатление, -- недаром же эти уступки со стороны молодого хозяина, чтобы после сказать -- "мы им дали все, а они недовольны. Не экономических требований хотят они, не ради хлеба хлопочут, а просто стремятся свергнуть существующий строй государства, недовольны правительством, как тысячи им подобных борцов за освободительное движение". И придется всем пропадать!.. А из-за кого? Из-за одного подлого предателя, которого на первой осине вздернуть не жалко...
-- Не жалко! Не жалко! -- загудели кругом: -- коли правда это, не грех и расправиться с ним!..
-- Не правда, думаете, не правда? -- взвизгнула Анна. -- Можно было бы сразу узнать, какая это неправда! Заявить полиции и губернатору, что есть человек в нашем краю, который живет по подложному паспорту. Вот вам и не долгая история. Но члены русского пролетариата никогда не должны якшаться с полицией. Она -- враг наш и общего с ней быть не может. Да к тому же Браун -- не наш брат, простой труженик! Того и гляди, защиту ему дадут! Так неужели допускать до этого, братцы?
-- Не допустим! Не допустим! -- загудела толпа. -- Лишь бы опознать его хорошенько, а потом и к ответу.
-- Опознать можно! -- снова возвысила голос Анна. -- Я давно за ним слежу, примечаю. Злодей обхаживает нескучневскую барышню, а она избегает его... будто боится... Оп волком глядит на нее... По всему видать, что когда-то было промежь них что-то... встреча какая, когда он еще не надевал своей личины, либо другое что, не знаю. Только знают они друг друга. И мы через нее должны допытаться.
-- Мне бежать, што ли, братцы? -- и в один миг Гараська Безрукий протискался через толпу.
-- Тебе, тебе бежать! Беги скорее! Оповести барышню и духом назад вместе с ней, -- волновались рабочие.
Последние слова уже едва достигли ушей Гараськи -- он был за дверью избы.
В это время Кирюк снова вскочил на лежанку.
-- Вестимо, за эдакие вещи по головке не погладим! -- мрачно сверкнув глазами, произнес один из лабораторов, дюжий рабочий Семен Валицин.
-- А по мне, и ждать нечего! -- вырвалось тоненьким фальцетом из груди плюгавого мужичонки Сидоренкова, спичечного соломщика по профессии. -- По мне, сейчас его накрыть, братцы, накрыть и исколошматить, подлеца, Иуду...
-- Что колошматить... Зря-то руки марать... Отлежится, мерзавец... Змеи живучи! -- выкрикнул мощный бас Кирюка. -- Просто прикончить его, собаку. И что там ждать еще показаний? Бобруковой не выдумать было всего бы! За ней правда, братцы... Сердце чует, что правда... Да и, сам видишь, какой он машинист, какой рабочий. Барин он, по всему видать; белоручка-барин. Бюрократическое отродье он... Иуда-предатель он! Не жить ему, братцы, такому! Много он народа перегубит, так уж лучше одного пришибить, чем всем нам томиться. Идем, что ли?
-- Идем! Идем! -- гаркнуло несколько голосов.
-- Пришибить его -- сто грехов с души спустишь,
-- Довольно над православными измываться ему, предателю!
-- Покажем ему кузькину мать! -- все громче, все настойчивее звучали отдельные возгласы. Страсти накипали... И вдруг все слилось в один сплошной стон:
-- На "Старую усадьбу", братцы! Сейчас же, не медля! Нечего ждать! Идем, братцы! Идем!
спокойной позе Браун.