Ветер бушевал, насвистывая в трубы. Мороз с метелью и вьюгой грозил постоянными заносами. Было около восьми вечера, а казалось, что беспросветная, мглистая ночь окутала окрестности. Лика сидела у камина, зябко кутаясь в платок, с целым ворохом газет на коленах. Ее лицо, бледное и худенькое и прежде, теперь похудело и осунулось еще больше. Лишь огромные глаза стали еще красивее, еще лучше. Они одни жили в этом лице, принявшем отпечаток какой-то неземной скорби. В первую же брачную ночь Лика поняла одно: она не любила Силы, не любила тою нежною, самоотверженной женскою любовью жены, которая заменяет порою самое страсть и влюбленность. Поняла она и то, что князю Всеволоду принадлежит она каждым атомом, каждым фибром своего естества. До тех пор, пока Сила был для нее милым братом, живым воплощением ее заветных идей, она не ощущала боли в сердце, той мучительной боли любви, которую насильно вонзил в ее душу Гарин. Но с первой же супружеской лаской мужа молодая Строганова поняла весь ужас своего положения. Любя одного, она должна была принадлежать другому и, в довершении всего, должна была скрывать это от Силы, которого могло убить подобное отношение к нему.
И Лика скрывала и таяла на глазах мужа с каждым днем, с каждым часом.
Даже любимое дело не удовлетворяло ее по-прежнему. Правда, она по-старому помогала доктору в фабричной больнице, навещала красовских, колотаевских и рябовских крестьян, выслушивая их нужды и удовлетворяя их материально и духовно, по-старому собирала рабочих в артельной и читала им, знакомя их наравне с социальным положением европейского пролетария и с русскими классиками по изящной словесности. Но во всем этом не проявлялась прежняя горячая, страстная натура Лики, а чувствовалась какая-то апатичная пришибленность. Наедине с мужем Лика чувствовала себя как-то неловко, дико и всячески старалась замешать третье лицо в их недолгие свидания во время отдыхов Силы после фабричного трудового дня.
С отъездом тети Зины за границу, куда та, наконец, отправилась по настоянию племянницы, Лика тесно подружилась с Анной Бобруковой. Присутствие Анны стало ей теперь решительно необходимым. Эта простая, здоровая по существу и несчастная в силу обстоятельств девушка решительно влекла к себе Лику. Энергичная и смелая, она умела побороть свое горе и нести его с гордо поднятой головой. В Анне было много несимпатичного, но ее молчаливая скорбь смиряла с нею Лику, которая почти не замечала ее недостатков. К тому же в последние месяцы постоянных отношений с Горной Анна много усовершенствовалась. Она смягчилась душой, бросила свой умышленно ею принятый циничный тон, стала больше заниматься чтением и старательно занялась своей подготовкой на медицинские курсы.
Ее присутствия Лика, сама того не замечая, жаждала в силу и другой причины. "Он", странный, вредный и безжалостный человек, был когда-то близок Анне и, целуя Анну, Лика хотела ощутить на себе поцелуи, оставленный на этом красивом, но несколько грубоватом лице князем Всеволодом. Она не ощущала ни малейшей ревности к Бобруковой; напротив, с каждым появлением последней появлялся невидимый призрак Гарина и Лика жила острым ощущением своих воспоминаний о нем.
Ветер по-прежнему завывал в трубах. Молодая Строганова машинально следила за печатными строчками газет. Где-то стукнула входная дверь.
-- Это Сила! -- произнесла Лика и вся как-то инстинктивно подобралась в своем кресле.
Вместе со струей свежего, морозного воздуха, вся запушенная снегом, вбежала Анна.
-- Наши бастуют! -- как отрезала, крикнула она своим звучным голосом. -- С завтрашнего дня решили. Сила Романович пошел уговаривать в артельную. Сходка там... по примеру городских... "Пока, -- говорят, -- не добьемся отмены смертной казни, никто пальцем не двинет". Вся фабрика стала. Красовские так прямо и говорят: "За тысячи верстов столице нашему брату пулеметами грозят, а мы со спокойной душой стой у станка... Дудки!" Хозяин при мне прошел. Встретили на "ура", качали... А все же, говорят: "Сила Романович, не погневись, забастуем. Жаль нам тебя сердешно, а не можем от товарищей отставать"... Им Кирюк, как в город за бандеролями ездил, целую пачку прокламаций привез. Вот они и взбунтетенились так, что небу жарко.
-- Ты прямо сюда со сходки?
-- Да, Кирюк говорил. Ловко это он шельма приноровился... Так и сыплет, так и сыплет...
-- А ты молчала, Анна?
-- Молчала. Язык чесался, не скрою. Да, ведь, гадко это! Ты да Сила Романович из кожи за нас лезете, а я черной благодарностью отплачу? Дудки, не таковская! -- задорно тряхнув головой, заключила Анна. -- Свежие известия? -- после минутной паузы спросила она, указывая глазами на газеты, разложенные на коленах Лики.
-- Все по-старому в городе. Забастовки и угрозы. Угрозы и забастовки. Не сегодня, завтра губернатор пойдет на компромисс. Он, ведь, мягкий... хороший... Кстати, получила разрешение на наш концерт в городской управе. Да теперь все это ни к чему, -- печально покачала головою Лика.
-- Как ни к чему? Не будет вечера в пользу безработных? -- так и всколыхнулась Анна.
-- Уехать нельзя отсюда нам с Силой в такое время, когда фабрика бастует... Нагонят сюда казаков без нас, кто за вас всех тогда постоит?
-- Да хозяину и не надо ехать. Хозяин пусть остается. Неужели же ты одна не сумеешь устроить вечер и пропеть свои неаполитанские песенки? Да, ведь, не барышня же ты кисейная, Лидия Валентиновна. Чай, не раз умела справиться сама!
-- Правда, милая, -- согласилась та, -- поедем-ка мы с тобою одни в город. Не могу я бросить тех несчастных оттого только, что собственное стадо ближе пастуху. А Сила здесь пока останется... Завтра же поедем! Хочешь?
И, говоря это, Лика разом оживилась.
-- А покончим с концертом и айда сюда! -- весело заключила Анна, сама разом повеселев при виде оживления молодой хозяйки.
Только к девяти часам вернулся из артельной Сила, усталый, но довольный.
Сила только рукою махнул.
-- Уломаешь их, как же! -- улыбнулся он. -- Нет, вырос и окреп в последнее время человек русский. У него и понятие о принципе вкоренилось. Бастуют там в силу принципа, будем бастовать и здесь. Славно!
Губернатор был холост и это способствовало его интересному положению всеми лелеемого холостяка.
В его доме вместо хорошенькой, молоденькой губернаторши до поры до времени управляла хозяйством его сестра, старая дева, окончившая когда-то за границей медицинские курсы и привезшая оттуда вместе с аттестатом на женщину-врача и заразительные, как оспа, идеи о свободе и равенстве. Она сумела повлиять на своего слабохарактерного брата, и весь губернаторский дом под ее искусной рукою принял тот неуловимый оттенок новшества, который был так к лицу положению начальника губернии в это смутное время. Однако, до сих пор все шло отлично. Губерния была довольна своим шефом, а шеф -- губернией.
И вдруг, как снег на голову, свалились эти забастовки, частичные митинги, тайное, заглушаемое до поры до времени брожение, ежеминутно готовое перейти в открытую демонстрацию.
Но со вчерашнего дня причин для волнения было более, чем когда-либо. Вчера, как снег на голову, свалился к нему его кузен из-за границы, человек, бесцельно прожигающий свое время по европейским столицам и курортам, имевший до тысячи романов в своей жизни и теперь, очевидно, приевшийся ими.
Этот кузен, двоюродный брат губернатора по женской линии, сразу начал с нотаций... Он нашел, что губерния распущена, что он, как начальник края, ведет неверную тактику, что гуманностью и этикой ничего не поделаешь и что, привыкнув к кулаку и плетке, русский человек инстинктивно, помимо собственного сознания, жаждет последних.
Разговор с кузеном расстроил начальника края. Он более всего в мире боялся потерять свой престиж и показаться "ridicule" (смешным) там, в высших сферах, а между тем...
Перед лицом губернатора на письменном столе лежала пестрая афиша. Там значилось о концерте, даваемом в здании городской управы в пользу безработных. Сам губернатор не находил в этом концерте ничего предосудительного.
Правда, рабочие городских заводов являются как бы ослушниками пред законом. Но, с другой стороны, чем виноваты их семьи -- эти бедные женщины и дети, голодный писк которых порою достигает до гуманных ушей "его превосходительства". И потом устроительница концерта, она же и участница его, лично приезжала недели две-три тому назад просить его о разрешении, с мужем.
Начальник губернии уже не раз слышал об этой женщине. Он слышал, что где-то далеко от города, в самых дебрях края, поселилась прелестная златокудрая волшебница, жившая исключительно для народа, что златокудрая волшебница победила чувствительное сердце фабриканта Строганова и они поженились. Стоустая молва распространила целую легенду о ней, и эта легенда, прикрашенная до баснословных размеров, долетела на своих фантастических крыльях и до дома губернатора. Он знал о Лике еще до свидания с четою Строгановых. Но, когда молодая женщина об руку с мужем явилась пред ним, необыкновенно очаровательная, хрупкая, губернатор растаял. Более прелестной женщины он не встречал еще в своей жизни. Маленькая Строганова захватила его...
-- En voilА une femme А perdre la tИte! (Вот женщина, из-за которой можно потерять голову!) -- говорил он своему любимому чиновнику особых поручений, с которым усвоил себе игриво-интимный тон.
И ради прелестных глаз этой маленькой Строгановой он сделал неловкий поступок по отношению к правительству, разрешив ей устроить концерт в пользу безработных.
"Там, конечно, это примут к сведению, -- размышлял он, взволнованно измеряя вдоль и поперек си ой кабинет шагами. -- А может быть, и сойдет?"
И почему бы не сойти? Ба! Ведь, деньги достанутся не смутьянам, а их женам и детям? А денег соберется не малая сумма, так как весь город не преминет явиться на этот концерт. О маленькой Строгановой говорят всюду и много. Ее судьба украшена каким-то таинственным ореолом. Какая-то романическая история в прошлом, и чтобы то ни было приятно послушать хорошенький голосок с эстрады, распевающий, как где-то в Италии, у Пармы или в Неаполе, поэтичные, как весенний сон, рыбачьи песенки... К тому же когда певица обладает подобным личиком...
Начальник губернии, приятно улыбаясь и потирая руки, быстрее заходил по комнате.
-- Ба, наконец-то! -- весь под впечатлением игривых мыслей воскликнул он, протягивая руки входившему в элегантнейшем домашнем костюме стройному с бледным лицом человеку.
Черные усталые глаза поднялись на генерала.
-- Ну, как ты провел ночь в нашей губернской трущобе? -- обмениваясь сильным рукопожатием, осведомился губернатор.
-- Ужасно! Только в России может быть что-либо подобное... Я, признаться, отвык в эти три года моих скитаний от этой татарщины. Какие-то свистки всю ночь, крики и еще что-то в этом роде, -- небрежным тоном отвечал вновь пришедший.
-- Но тебе не было причин беспокоиться! Это наши безработные собирались на митинг в городском сквере. Я приказал принять меры...
-- Какие, осмелюсь спросить тебя? -- с чуть заметной иронией спросил собеседник губернатора.
-- И что же, помогло? -- спросил губернаторский кузен и его глаза заискрились уже явной усмешкой.
-- Но, Боже мой! Они не демонстрировали по крайней мере! -- окончательно растерялся губернатор.
-- А ты исповедуешь, оказывается, ту же религию, что и прежде? -- все еще насмешливо улыбаясь, произнес приезжий. -- Когда три года тому назад мы встречались с тобою, ты мечтал о посте шефа губернии, ты высказывал в теории взгляды, исполненные гуманизма. Ты бредил Марксом и Лассалем и соглашался идти на всякий компромисс ради удобства этих господ, которым мировая история дала громкую незаслуженную кличку "народного пролетариата". Но старушка история была не права... Пролетарий -- это человек, сознательно продающий свой труд, а не стадо баранов, готовое бежать по первому призыву вожака на экспроприацию, безделье и эксплуатацию каждого мало-мальски в лучшие рамки поставленного человека. Теория Маркса в основе: труд-капитал-труд. Но я не вижу здесь труда в этом бессознательном стремлении посредством труда достичь силы... Они бранят буржуев, грозят интеллигенции и требуют чисто политических изменений. При чем же тут социальное положение рабочего?.. И этим людям ты потакаешь? Этим людям ты, со свойственной тебе гуманностью, всовываешь в руки Маркса и Лассаля, когда им нужны казацкая нагайка и хороший заряд пулеметов?.. Я приехал только вчера и уже слышу жалобы на застой промышленной жизни вследствие забастовок... Стоят фабрики, стоят трамваи, стоит почта... Не сегодня-завтра станет железная дорога. Народ, как мне сообщил твой лакей, собирается за городом, и горожане не сегодня-завтра ждут резни... А ты довольствуешься цепью городовых и чуть ли не домашним арестом двух-трех явных агитаторов...
-- Это очень серьезно! -- подхватил бледный человек со сверкающими теперь глазами. -- Это очень серьезно и будь покоен, "там" по-своему оценили твою гуманность. Твои враги не дремлют... Не сегодня-завтра, без сомнения, настанет торжество реакции! Слабые меры здесь не при чем... Кто такой наш пролетарий? Продукт захудалой российской деревушки. Он с месячного возраста ест хлеб с мякиной, значит, может его есть и в тридцать... Его бьют с младенчества: бьет отец, бьет брат, бьет сестра и староста лупит в волости за каждую провинность в зрелых летах. А если и не бьет мать по излишней гуманности самочного инстинкта, то он сам побьет ее, когда вырастет и превратится в сильного болвана. Будь покоен! И к этим людям, привыкшим к кулаку и розге, ты приноравливаешь общечеловеческие меры?.. Нельзя, мой милый...
-- Однако, в моей губернии было тихо и хорошо до этой поры.
-- Но тем грознее, тем бурливее будет здесь "то", на что ты, как ребенок на буку, зажмуриваешь глаза. И "там", будь покоен, уже давно ждут этого.
-- Ты что-нибудь слышал? -- произнес губернатор, заметно меняясь в лице.
-- Ты слышал что-нибудь о моем переводе? -- и лицо начальника губернии побледнело.
-- Весьма может быть, -- уклончиво возразил его собеседник.
-- Но неужели они думают?.. -- и генерал так сильно стиснул пальцы, что они хрустнули по всем суставам. -- Неужели они думают, что я, монархист до кончиков ногтей и консерватор, мозгом и кровью убежденный консерватор, могу считаться с этим народом, когда дело дойдет до... до... ты понял меня. Нет, я, как двуликий Янус, должен поворачиваться на обе стороны. Я знал тех, кто шел открыто против; их угощали бомбою или заставляли покидать посты добровольно. Слуга покорный испытать и то, и другое.
-- И ты предпочитаешь лавирование между двумя неприятельскими суднами? -- уже явно не скрывая насмешки, произнес родственник губернатора.
-- Кто тебе сказал, что "там" мой неприятель? Я и не думал ничего подобного... Я чужд по принципам этому народу... Который бесполезной шумихой хочет достичь своих прав... Те, конечно, они привыкли к кулаку и плетке и иное отношение к ним иметь нельзя...
-- Тем лучше для тебя, что ты пришел к этому сознанию, потому что только такой начальник края ценим в данное время.
-- Да? О, я и был таким всегда! -- почему-то обрадовавшись, вскричал генерал, -- смею тебя уверить. Глупцы считали меня иным почему-то. Губернатор с "краснинкой"... "розовый губернатор", -- прозвали меня так, но они увидят, какой я розовый..., я буду алый, если это понадобится. Это великолепно сказано, не правда ли? -- И гуманный человек рассмеялся жирным, приятным смехом, вполне довольный своим неожиданным каламбуром. -- Увидишь, дорогой. Ты останешься доволен мною!.. Моя тактика выяснится окончательно в решительную минуту, и если я скрывал свою игру до поры до времени, то для того только, чтобы удачнее рассчитать ход. Но, разумеется, с этим народом действительны только одни репрессии... И вот такая история не должна быть допустима, как одна из поблажек этим бездельникам! -- И "розовый" губернатор, разом почувствовавший себя монархистом, каких мало, при одном намеке на то, что "там" могут быть недовольны, взмахнул пестрой афишей.
-- Что это? -- спросил его кузен и на его усталом лице появилось выражение любопытства.
"их" пользу... Не концертами, а пулеметами следует угощать этих бунтарей. Сегодня же прикажу полицмейстеру по непредвиденным обстоятельствам запретить концерт! -- и красивым жестом, исполненным благородного негодования, губернатор швырнул афишу на стол.
Бледный человек склонился над ней. И вдруг его лицо побледнело еще более, стало почти меловым. Вся кровь отхлынула к сердцу. Легкий крик вырвался из груди.
На бумаге афиши среди прочих номеров значилось крупным жирным шрифтом: "Неаполитанские песенки исполнит г-жа Строганова". На эту крупную строчку сразу упал взгляд бледного кузена начальника губернии.
Минуту-другую длилось молчание. Губернатор, с ошеломленным от удивления лицом, смотрел прямо в рот кузену, как бы ожидая разъяснения всего происшедшего.
уничтожающим взглядом презрения, князь Всеволод Гарин вышел из генеральского кабинета.