Нижний лазаретный коридор постоянно освещен электрическими лампочками. Он помещается направо от швейцарской и ведет в него большая стеклянная дверь. Между этой дверью и церковной "парадной" лестницей находится летний выход в сад (зимний ведет чрез столовую на веранду), ведущий чрез куполообразную круглую комнату, называемую "мертвецкой". В этой комнате, Действительно, ставят гробы с умершими воспитанницами, классными дамами и институтской прислугой, а самую комнату украшают тропическими растениями и цветами. Но это только в редких случаях, когда стены учебного заведения посещает жестокая, непрошенная гостья-смерть. В обычное же зимнее время круглая со стеклянной дверью "мертвецкая" закрыта на ключ. В ней хранятся летние игры: казенный лаун-теннис и крокет, а также снятые на зиму качели и лямки от гигантских шагов. Около "мертвецкой" находится небольшое окошечко, выходящее нижнюю площадку лестницы. Здесь -- комнатка Бисмарка или институтского сторожа Ефима. Вход в нее устроен под лестницей. Комнатка имеет всего четыре аршина в ширину и три в длину. Она полусветлая и очень низенькая, но подкупающая чистота, господствующая в этом более чем скромном жилище, заставляет забывать о его незначительности. За ситцевой занавеской стоит постель, накрытая дешевеньким пикейным одеялом, в глубине -- сундук; у правой стены -- стол и два стула. В переднем углу -- божница. Несколько небольших образов заключены в раму; перед ними горит неугасимая лампада. За киотом заткнуты пучок прошлогодних верб и восковая свеча от Двенадцати Евангелий. В углу стоит невысокий шкафчик-поставец; в нем лежат книги и газеты. Особенно много там газет сложенных аккуратнейшим образом вчетверо, лист к листу. Но есть и книги, преимущественно божественного и исторического содержания: русская отечественная история, поэма в стихах "Дмитрий Донской", несколько разрозненных номеров старых журналов, "Жития": преподобного Антония Печерского, Сергия Радонежского, великомученицы Екатерины и другие.
Ефим-Бисмарк -- очень религиозный человек, но имеет большую склонность и к политике. На все свой свободные гроши он покупает газеты, больше всего в них интересуясь политикой. Он прочитывает их все от строчки до строчки самым добросовестным образом. Все текущие политические дела он твердо знает, как "Отче наш". Со всеми выдающимися деятелями Европы он знаком по газетам довольно основательно. Президенты, премьер-министры и просто министры, это -- его закадычные друзья.
Семь часов утра. На дворе декабрьский утренний сумрак. В институте полная тишина. Только что отзвонил звонок в верхних коридорах, призывающий к утреннему туалету. Но внизу еще мало движений; разве пробежит лазаретная девушка по нижнему коридору, да швейцар Павел повозится у себя в швейцарской, не успев еще надеть своей красной ливреи, за которую институтки дали ему прозвище "Кардинала".
Но Ефим-Бисмарк давно уже поднялся в своей сторожке, сходил за кипятком на кухню, заварил чай и теперь будит Глашу.
-- Вставай, девонька, пора. Не ровен час, кто еще сунется, пропали мы тогда с тобой оба.
За ситцевой перегородкой спит одна Глаша. С тех пор, как девочка поселилась у него в каморке, Ефим стелет себе постель на полу.
-- Глаша, а Глашутка, вставать надо! Живее, девонька!
Черные глазенки раскрываются сразу и смотрят испуганно-удивленно. Всклокоченная головка потешно поворачивается вправо и влево. Глаша спала нынче так сладко. Она видела чудесные сны. Видела, что ей подарили много диковинных вещей, видела огромную куклу, такую, о которой мечтала давно: с черными глазками, с розовыми щеками, с белокурыми волосами...
-- Дедуска, а дедуска, -- лепечет Глаша, -- правда, сто нынце мое лоздение? -- обращается девочка к своему покровителю и другу.
-- Да уж ладно, правда, Стеша сказывала, стало быть, правда, -- ворчливо отзывался Ефим.
Он и рад и не рад своей новой жилице. Вот уже второй месяц пошел с того дня, как поселилась в его каморке под лестницей маленькая черноглазая беловолосая девочка. Поселилась, благодаря исключительно доброте его, Ефима, и сразу же, с первого дня своего водворения в каморку, забрала его властно в свои крошечные ручонки. Вначале он, отставной унтер Ефим Гавриков, когда прибежавшие к нему институтки стали упрашивать его приютить у себя до поры до времени девочку, -- и слушать не хотел об этом: боялся "ее высокопревосходительства госпожа начальницы", боялся эконома, заведующего составом мужской институтской прислуги, боялся классных дам, -- словом, боялся всех. Он, этот пятидесятипятилетний старик с сивыми усами и огромными очками, за которыми странно большими казались добрые серые глаза, свыкся с жизнью институтского сторожа за свои долгие двадцать лет службы, и терять место из-за какой-то пришлой девчонки совсем не входило в его расчеты. Но, во-первых, "пришлая девчонка" оказалась похожей, как две капли воды, на его малютку-внучку Марфутку, в которой старик души не чаял и которая год тому назад умерла в деревне под Лугой, а, во-вторых, сама Глашутка являлась светлым лучом в бедной впечатлениями жизни старика.
Поняв сразу, что от ее благонравия и соблюдаемой ею тишины будет зависить и дальнейшее благополучие ее жизни и пребывание здесь, Глаша, или Тайна на вычурном языке институток, вела себя образцово.
Тихо, как мышка, притаилась девочка в каморке своего благодетеля, бесшумно играя игрушками, доставляемыми ей сюда институтками. Никто, кроме посвященных в тайну, и не знал, что крошечная черноглазая девочка скрывается в Бисмарковом жилище. Уходя из каморки, Ефим всегда запирал девочку на ключ. Подышать свежим воздухом он выпускал Глашу через "мертвецкую" в те часы, когда в институте бывал обед и когда все население учебного заведения находилось в столовой. Обед и ужин, вместе с лакомствами, доставлялись в сторожку самым аккуратным образом выпускными воспитанницами, а деньги, плата за Глашино помещение, вносились ими так же аккуратно в размере шести рублей, по три рубля каждые две недели. От этих денег Ефим хотел было совсем отказаться сначала, но потом решил, что они пойдут па саму Глашу и пригодятся ей на черный день.
Первый месяц ее пребывания в каморке прошел быстро, как сон; наступил другой. Нынче было третье декабря, день, когда Глаше стукнуло пять лет. Старик Ефим припас девочке подарок: плитку шоколада и нитку дешевых бус. Не успела Глаша, как следует, налюбоваться ими, как у дверей раздался троекратный стук, -- условленный звук своих. Глаша, бросившаяся было за ситцевую перегородку на постель, как всегда делала это при малейшем признаке опасности, на этот раз остановилась сияющая посреди комнаты и устремила на дверь зажегшиеся любопытством глазки. Малютка вспомнила сразу, что троекратным стуком в дверь могли извещать о своем приходе только ее баловницы тетеньки, институтки.
Действительно, из-за двери, предупредительно открытой Ефимом, выглядывали их милые, оживленные, хорошо знакомые девочке лица: "дедушки" Тамары, "бабушки" Ники, "папы" Алеко, "мамы" Земфиры, "тети""донны Севильи", или, попросту, тети Оли, как называла "кажущуюся испанку" Глаша, "тети" Маши Лихачевой, "тети" "Золотой рыбкп" и ее подруги "тети" Муси, "тети" Эли Федоровой и "тети" Лизы Ивановой.
Прибежала и белокурая "тетя" Наташа, которая так хорошо умела читать Глаше о чем-то таком, чего еще, за крайней молодостью своей, никак не могла понять Глаша, но что звучало так складно и так красиво.
Первая вбежала Шарадзе, она же и "дедушка" Глаши.
-- Здравствуй, милая Тайна! Поздравляю тебя!
-- Дорогая девочка! Ненаглядная Тайна, поздравляю.
-- Поздравляю Тайну, доченьку, дорогую нашу малютку! И все оставшиеся наверху тети поздравляют и целуют тебя.
Град поцелуев и поздравлении сыплется на Глашу, как цветы и конфеты из рога изобилия, изображаемого на картинах. Потом ее торжественно подхватывают на руки и несут. Несут и сажают на стол.
-- Вот тебе подарочек от меня, милая Тайна.
-- И от меня.
-- И от меня.
-- А вот и мой.
Глаза Тайны раскрываются широко... Крик восторга рвется из маленькой груди и замирает на губах.
Она не видит изящного, всего в розовых бантах и прошивках платья, которое ей дают "мама Земфира" и "папа Алеко", не видит хорошенького альбома, зарисованного хризантемами и розами, не видит крошечной склянки с водой, где мечется живая золотая рыбка -- приношение Лиды Тольской, не видит большой красивой банки с помадой, которую протягивает ей сама насквозь пропитанная духами Маша Лихачева... И коробочки с перышками, резинкой, цветными карандашами и картинками в руках Лизы Ивановой не видит Глаша. Она видит только одно: ее сбывшуюся, в конце концов, мечту, мечту маленькой девочки, которую она только раз обронила вслух как-то -- прелестную куклу в руках "бабушки" Ники, заветную куклу, одетую институткой, в зеленом камлотовом платье, в переднике и пелеринке, как у заправской институтки.
Куколка, милая куколка! Дорогая, добрая, прекрасная мечта!
Глаза Глаши широко раскрыты и горят восторгом. Щеки рдеют; губки раздвигаются в блаженную улыбку, ручонки тянутся к дивному видению помимо воли девочки.
-- Дай, бабуська Ника, дай... -- лепечет повелительно и радостно крошка.
Растрепанная головка качает отрицательно.
-- Нет, нет, раньше поцелуй меня за то, что я отгадала твое желание.
-- Баян, не смей мучить ребенка! -- кричит Шарадзе и топает ногой в то время, как Глаша звонко чмокает свою шестнадцатилетнюю бабушку в ее свежую щечку.
Тамара не принесла "настоящего подарка", но зато припасла для общей дочки целую коробку "сборных конфет", которыми ее угощали подруги после приема родных. Тер-Дуярову никто не навещал, все ее родные и знакомые жили далеко, в Тифлисе, а сама она "хронически" страдала отсутствием денег. Эти конфеты собирала она целую неделю, имея "гражданское мужество" отказываться от них в пользу своей названной внучки. Был у нее заготовлен и еще один подарок для Глаши, но он был единогласно отвергнут всем классом: тщательно составленный и переписанный в хорошенькую тетрадку сборник шарад, над которым просидела три долгие вечера Тамара. Этот подарок, забракованный остальными за молодостью лет Тайны, остался лежать в пюпитре армянки.
В крошечной сторожке стало сразу весело, шумно и людно. Запахло острым запахом "шипра", которым, пренебрегая чопорными институтскими традициями, немилосердно душилась Маша Лихачева. Даже Ефим сияет нынче. Подняв очки на лоб, он смотрит на барышень ласковыми старческими глазами. Отношение институток к Глаше трогает и радует старика.
-- После обеда я приду сюда. Сегодня я дежурная по сторожке, -- говорит Золотая рыбка, -- уж вы заранее откройте, Бисмарк, то есть, Ефим я хотела сказать, чтобы не пришлось ждать у дверей... -- звенит ее стеклянный голосок.
-- Хорошо, мамзель Тольская, открою.
-- Тайночка милая... -- мечтательно говорит "невеста Надсона", обнимая Глашу, -- взгляни на мой подарочек, что я тебе принесла.
Увы, эта книжка в зеленом переплете с золотым обрезом, -- собрание стихотворений Надсона, -- пятилетнюю Глашу отнюдь не интересует.
-- Удивительно остроумный подарок! -- ворчит Маша Лихачева, -- это ей понадобится лишь к пятнадцати годам, тогда бы и подарила.
-- Ну, а твоя банка с помадой, подумаешь, остроумнее. Да? Нечего сказать, учить только преждевременному кокетству... -- вступается за Наташу Лиза Иванова.
Она явно торжествует: ее подарок имеет наибольший успех. Недаром студент-электротехник Сережа Баян, брат Ники, избегал весь город, выискивая такую именно куклу, какую "загадала" его изобретательная сестрица: с черными глазами, белокурую, со вздернутым носом и настоящими ресничками, словом, две капли воды похожую на самое Глашу. Семь кукол были отвергнуты Никой; на восьмой кое-как поладили брат с сестрой. Затем, в тот же день, Ника отдала куклу в гардеробную девушкам-швеям сшить ей настоящее институтское белье и платье, и вскоре из-под искусных рук Марфы Посадницы и Маши вышла маленькая институтка с фарфоровой головкой и белокурыми волосами.
За все эти хлопоты, по-видимому, Ника была вполне вознаграждена. Блестящие глазенки Тайны и ее сияющее удовольствием личико говорили сами за то, что институтская дочка в восторге от подарка своей бабушки.
Звонок к молитве неожиданно прервал веселую болтовню в каморке.
-- Бежим скорее! "Четырехместная карета" уже выкатилась из своего сарая. Прощайте, Бисмарк. Прощай, маленькая Тайна! До завтра! -- зазвенели веселые голоса.
-- А я увижу вас еще сегодня. Я принесу обед, пока до свиданья, Ефим. До свиданья, Тайна.. -- и Золотая рыбка первая выскакивает за дверь.
Рассеянная Шарадзе в забывчивости "ныряет" перед Ефимом; то есть, попросту, отвешивает ему реверанс.
Старик сконфужен.
-- Прощайте, барышни... -- лепечет он смущенно в то время, так остальные, толкаясь в дверях, выскакивают с смехом за порог каморки.
Звонок заливается оглушительно в верхнем дортуарном коридоре.
-- Бежим прямо в залу... Все равно не успеем проскочить в классы, попадемся навстречу "Четырехместной карете"... -- заметила тихо "Донна Севилья".
-- Mesdam'очки, чур! Если встретим Ханжу. -- передники на голову и спасаться бегством. По крайней мере, лиц не увидит...
-- Ну, разумеется.
-- Mesdames, хорошо как! Удалось Тайночку порадовать. Теперь бы в залу пробраться без последствий...
-- Все спокойно пока... Тихо, гладко и безмятежно... "Привет тебе, приют священный..." -- неожиданно запевает арию Фауста на весь коридор Эля Федорова, неимоверно фальшивя на каждой ноте.
-- Федорова, ты в своем уме? Эля! Молчи! Мол...
Увы, слишком позднее предупреждение. Из-за стеклянной двери, ведущей на вторую половину нижнего коридора, как раз навстречу институткам выкатывается инспектриса института, Юлия Павловна Гандурина. Это -- маленькое кривобокое существо в черной наколке с морщинистым лицом и тонкой осиной талией. Она -- бич воспитанниц. Она постоянно и повсюду ловит и выслеживает девочек, выговаривая им за малейшую провинность, и постоянно грозит небесной карой и взысканием "свыше", за что и получила прозвище "Ханжи". В церкви и на молитвах, в то время, как она, лицемерно подняв глаза к небу, изображает всем существом своим олицетворенную молитву и смирение, -- маленькие пронырливые глазки успевают одновременно зрить и горние высоты, и юных проказниц, нарушающих в данный момент институтские традиции.
-- Это -- Ханжа!.. Бежим... Спасемся... -- сорвалось с уст Шарадзе, и она первая помчалась вперед, минуя инспектрису, с накинутым на голову белым фартуком.
-- Тер-Дуярова, куда?
Скрипучий голос Юлии Павловны, словно гвоздь, прибивает к месту армянку, и бедняжка Тамара как бы обращается мгновенно в неподвижный столб.
-- Баян!.. Чернова!.. Тольская!.. Галкина!.. Лихачева!.. Иванова!.. Ну, конечно, все отпетые шалуньи... -- произносит инспектриса, презрительно оттопыривая нижнюю губу. -- Очень жаль, что такая хорошая ученица, как Мари Веселовская, за одно с вами, и Сокольская тоже... Вообще дружба Черновой с Веселовской и Сокольской с Тольской не приведет к добру...
Юлия Павловна рассчитывала продолжать нотацию, но вдруг остановилась на полуфразе.
Красная, как кумач, Маша выступила вперед.
-- Что это такое? -- грозно накинулась на нее "Ханжа".
-- Это... это... "шипр".
Эффект получился неожиданный.
Маша растерялась, и трепещущие губы девушки произнесли то, чего от нее и не требовалось вовсе. Вопрос инспектрисы отнюдь не относился к названию духов, он просто выражал высшую степень негодования.
-- Ага, "шипр"! Вы осмеливаетесь еще и дерзить, мало того, что отравляете воздух этой дрянью!
-- Это "шипр"... -- уже ни к селу, ни к городу подтверждает окончательно растерявшаяся Лихачева в то время, как другие трясутся от усилия сдержать обуревающий их смех.
-- Прекрасно. Вы отправитесь сегодня же в лазарет и примите ванну... Слышите ли? -- Ванну, чтобы избавиться от этого ужасного запаха... -- повышает голос инспектриса.
-- Но... Но... Это невозможно... -- лепечет смущенная Маша -- я впиталась в него...
-- Что такое? -- грозно поднимаются брови инспектрисы, и ее маленькие глазки сверкают.
-- Что?
-- То есть, он... То есть, "шипр" впитался в меня... -- поправляется еще более некстати Маша.
-- О, это бесподобно! -- насмешливо улыбается инспектриса. -- Это великолепно! Молодая девушка, вступающая через полгода в свет, впитывает в себя не основы религии, не правила добродетели, а какие-то скверные духи...
-- Они не скверные, m-lle. Уверяю вас; они стоят семьдесят копеек.
Последняя фраза в конец погубила бедную "Фабрику Ралле". С жестом, полным презрения, с саркастической улыбкой на тонких губах, инспектриса махнула рукой.
-- Вам будет сбавлено два балла по поведению за "шипр" и два за дерзкий ответ, -- проскандировала она зловещим голосом и тотчас же обратилась к другим воспитанницам, отвернувшись от вконец смущенной Маши:
-- Теперь я желала бы знать, где вы были?
Что было ответить на такой вопрос? Все, что угодно, только не правду. Сказать правду -- значило бы погубить Тайну, Ефима и Стешу. А этого ни под каким видом делать было нельзя. И Ника Баян, заранее возмущаясь неизбежной ложью, выступила вперед.
-- Мы были около сторожки Ефима, m-lle. Нам надо было сторожа... -- произнесли покорно ее розовые губки.
-- Зачем? Чтобы послать его за какой-нибудь дрянью, в роде чайной колбасы или дешевых леденцов? -- С новой презрительной улыбкой допытывалась Гандурина.
Легкое замешательство задержало ответ Никн. Отвечать, что они, действительно, хотели послать за покупкой Ефима, конечно, было нельзя. Сторожам и девушкам-прислуге было строго-настрого запрещено ходить за сладкой провизией и другими покупками для институток. Все это должно было приобретаться при благосклонном участии классных дам, под их неизменным контролем. Каждый нарушивший это правило со стороны сторожа или прислуги неизбежно платился наказанием или же вовсе лишался места.
губками, она сделала шаг вперед.
-- M-lle, -- тихим, кротким и печальным голосом произнесла шалунья, -- я... я... виновата во всем одна. Ефим не знает даже, что я была здесь... И моих подруг я уговорила пойти со мной... Такой ранний час... Так темно и тихо... Такая жуткая мертвецкая... Мне было страшно одной...
Ника замирает на мгновение в молчании. Все ждут ее ответа; больше всех инспектриса Гандурина. И вот с дрогнувших губок Ники срывается никем не предвиденный ответ:
-- Я... я... хотела поговорить с "ним".
-- Что? Что вы сказали?
Пальцы Юлии Павловны остро впиваются в руку девушки. Ее глаза, прыгающие от любопытства, как две стрелы, пронзают Нику. Если бы эти стрелы имели возможность убивать, то хорошенькая Ника Баян, наверное, уже лежала бы у ног инспектрисы, пронзенная ими насмерть. Но лицо самой Ники внезапно приобретает ее обычное задорное веселое выражение.
О, этого еще не доставало! Институтки трясутся от усилия удержать смех. Лица их красны, черты искажены -- Гандурина до того растерялась от этого неожиданного признания Ники, что положительно теряет дар слова.
И только после продолжительного молчания, она поднимает палец к небу и торжественно говорит.
-- Баян, я уважаю вашего отца и жалею его, потому что, воистину, горькое испытание иметь такую дочь... Вы интересуетесь разговором с простым сторожем! Ужас! Ужас!.. Я не хочу наказывать вас за это, Баян, так как вы были чистосердечны и покаялись мне во всем откровенно, но... Я требую, чтобы вы выбросили вашу дурь из головы, а для этой цели молились бы ночью. Молитесь, кладите по десяти поклонов утром и вечером, читайте по две главы Евангелия ежедневно, и, может быть, Господь милосердный избавит вас от наваждения и просветит ваш ум... А затем я требую, я беру с вас честное слово, что вы не будете искать больше случая увидеть Ефима и караулить его здесь. Вы должны дать мне это слово, Баян, -- торжественно заключила свою речь инспектриса.
-- Я даю вам его, m-lle. Я постараюсь исполнить все то, что вы говорите, и надеюсь, что ваши советы спасут меня... -- исполненным смирения и покорным тоном шепчет Баян.
с поэтичной головкой, с глазами, как две далекие небесные звезды, что чувствует потребность поговорить с "посторонним" человеком. И костлявая рука инспектрисы протягивается, к юному свежему личику, а скрипучий голос бубнит протяжно:
-- Вы дали мне слово, и я вам верю. Вы всегда держите ваше слово, Баян. А теперь ступайте все в залу на молитву и чтобы я вас никогда не видала здесь.
С этими словами Гандурина исчезла так же быстро, как и появилась, за колоннами нижней площадки, а семь юных девушек птицами взвились во второй этаж по лестнице, дрожа и задыхаясь от смеха.
-- Вот так ловко придумала!
-- Ай да Никушка! Ай да молодец!
-- Нет, ведь выдумать надо: хотела поговорить с Ефимом!
-- Ха, ха, ха!
Подруги хохочут неистово, не будучи в силах сдерживать смех, но сама Ника грустна. В поэтично растрепанной головке проносятся сбивчиво тревожные мысли:
"Ложь, невольная хотя, но все-таки ложь. И бедный добрый Ефим точно явился посмешищем... И Ханжа тоже... Некрасиво это в сущности, но что же делать? Был единственный выход спасти троих людей, другого выбора не было, пришлось пойти на сделку с собственной совестью с ее, Никиным, "рыцарством" за которое ее так любит ее институт".