"Т-а и-та объелась. У Т-а и-ты заболел животик. Бисмарк просил кого-нибудь придти к нему..."
Эту лаконическую записку, нацарапанную карандашом, принесла лазаретная девушка Даша, случайно встретившая Ольгу Галкину в коридоре, и вручила ее Нике Баян.
Был вечер. Воспитанницы готовили уроки к следующему дню.
-- Mesdames, -- встревоженная полученным известием, крикнула, вбегая на кафедру, Ника, -- mesdames, нужно кому-нибудь идти в сторожку. Т-а и-та больна. Вот записка.
-- Т-а и-та? Кто это такой? -- спросила Балкашина.
-- Неужели не догадываетесь, -- сердито ответила Ника.
-- А! Т-а, это -- Тайна, а и-та -- это института! -- хлопая в ладоши воскликнула Шарадзе, довольная своей находчивостью. -- Значит, это наша Тайна больна?
-- Да, да, да! И Севилья из предосторожности написала "Т-а и-та", чтобы никто не догадался... Тайна больна, -- продолжала Ника. -- Надо ее сейчас навестить... Мы пойдем к ней на этот раз только двое: я и Валя Балкашина. Она кое-что смыслит в лечении. Так будет безопаснее. Да и двое мы не потревожим малютку. Ах, подумать страшно, чем и как она больна. Пойдем скорее к ней, Валя!
Худенькая девушка бессильно кивает головой, потом, приподняв крышку пюпитра, долго копошится у себя в ящике. Слышится звон склянок... Бульканье капель, какой-то шорох...
-- Ну что, Валерьяночка, идем?
-- Конечно, Ника, конечно...
-- Только возвращайтесь скорее, mesdames. Не мучайте, -- слышатся вокруг них взволнованные голоса остальных воспитанниц. -- А то мы тут, Бог знает что будем думать о болезни Тайны. Мучиться, волноваться.
-- Да поцелуйте ее от тети!
-- От дедушки!
-- От мамы!
-- От тети!
-- И от меня!
-- И от меня!
-- Ото всех, ото всех поцелуем, не беспокойтесь, -- спешат Ника и Валя заверить в один голос подруг.
-- Ах, пожалуйста, не трудись. Очень нужны Тайночке твои препротивные поцелуи!.. -- неожиданно вспыхивает Баян.
-- Какое выражение. Fi donc!(Фу!)Стыдитесь, Баян, -- жеманно поджимая губки, цедит Лулу, и все ее худенькое продолговатое лицо изображает пренебрежение и брезгливость.
-- Ну, уж молчите, m-lle Комильфо, не до выражений тут, когда Тайночка больна, -- сердится пылкая Шарадзе.
-- Какое мне дело до нее... -- пожимает снова Лулу плечами.
-- Конечно, тебе нет дела до Тайны... Ты ее мачеха, ты ее не любишь нисколько... -- горячится Золотая Рыбка, и глаза ее загораются и сверкают, как угольки. -- И за это тебя ненавижу, да, ненавижу, прибавляет она совсем уже сердито.
-- Какие у вас грубые манеры, Тольская, -- презрительно бросает Лулу.
-- Зато есть сердце, -- вступается за подругу Хризантема, -- а у тебя, вместо сердца, кусок приличия и больше ничего.
-- Да не ссорьтесь вы, mesdam'очки! Брань и ссоры -- ересь и грех, противные Богу, -- стонет со страдальческим лицом Капа Малиновская.
-- Mesdamts, довольно. Мы идем.
И Ника Баян с Валей Балкашиной, взявшись под руку, исчезают из класса.
В среднем классном коридоре все тихо и пустынно в этот вечерний час. Двери всех отделений закрыты плотно. Институтки всех классов погружены в приготовление уроков к следующему дню. Только за колоннами на площадке лестницы, у перил, мелькает какая-то серая фигура.
-- Это Стеша... Бежим к ней... От нее узнаем все. Очевидно, она нас здесь поджидала, -- срывается с губ Баян, и она стрелой мчится на лестницу.
-- Стеша! Милая! Голубушка! Что с Тайночкой? Говорите, говорите скорее, не мучьте... -- лепечут чрез минуту, перебивая одна другую, Ника и Валя.
Глаза у Стеши заплаканы. Кончик вздернутого носа покраснел и распух от слез.
-- Барышни... Милые барышни... Мамзель Баян... Мамзель Балкашина... Несчастье с Глашуткой нашей... Уж такое несчастье!.. Уж как и сказать, не знаю!.. -- всхлипнула Стеша, утирая передником лицо.
-- Ну же! Ну! Какое несчастье? Говорите скорее
-- Отравилась Глашутка наша, -- чуть слышно лепечет Стеша.
-- Отравилась! Господи! Что еще! Каким образом?
Но Стеша молчит, не будучи в силах произнести ни слова, и только тихо, жалобно плачет.
-- Господи! Отравилась! Этого еще недоставало? Скорее, скорее к ней!
Снова схватились за руки и мчатся по лестнице вниз. И кажется, теперь никакая сила не сможет их остановить.
Уже за несколько саженей до сторожки девушки поражены тихими, жалобными стонами, несущимися оттуда.
Не теряя ни минуты, они мчатся к сторожке.
-- Отворите, Ефим, это мы! Отворите! -- стучит Баян у двери в каморку.
В тот же миг поворачивается ключ в замке, щелкает задвижка, и девушки входят в каморку.
Их встречает испуганный, взволнованный Ефим. Очки сползли у него на кончик носа. Старые близорукие глаза бегают из стороны в сторону.
-- Голубчик Бисмарк, что случилось?
-- Да плохо, барышни. Дюже плохо... Думаю ее к ночи в больницу везти... Как поулягутся все, проскочим как-нибудь задним ходом, -- говорит он, тихим убитым голосом.
-- В больницу? Ни за что!
Этот крик вырывается так непроизвольно и громко из груди Баян, что и старик Ефим и Валя Балкашина шикают и машут руками.
-- А как же быть-то иначе? А коли помрет Глашутка-то? Куды я с мертвым-то телом денусь? -- снова глухо произносит Ефим.
Жестом отчаяния отвечает ему Ника и проходит за ситцевую занавеску. Там, раскидавшись на постели, в жару мечется Глаша. Глаза ее странно блестят. Личико вытянулось и заострилось за несколько часов страданий. Ручонки судорожно дрожат, конвульсивными движениями пощипывая край одеяла.
С невыразимой нежностью склоняется над пышущим жаром личиком Ника Баян.
-- Детка моя... Тайночка милая. Ты узнаешь свою бабушку Нику?
Глаза Глаши широко раскрыты. Запекшиеся губки тоже... Из тяжело дышащей груди вырываются звуки, похожие на свист. Она как будто видит и не видит склоненное над ней с трогательной заботой личико.
Ефим говорит в это время Вале:
-- Уж такая напасть, такой грех, не приведи Господи. Взял я это газету после обеда... Дай почитаю, думаю... Что там у сербов делается да что господин король Фердинанд у братушек наших болгар. Опять же император Вильгельм заинтересовал меня своей политикой... А эта проказница, прости Господи, банку-то, что ей нынче с помадой барышня Лихачева подарили, утащила за занавеску, помаду-то всю выцарапала из банки, на булку намазала, ровно масло какое, да и съела... Ну, как тут не отравиться да не помереть... Часа не прошло, как начались колики да рвота. Плачет, стонет, мечется, того и гляди, весь институт переполошит. Уж я и так и этак... Понятно, в толк; не берет. Куда ей бедняжке...
-- Господи! Господи! -- вздыхает с отчаянием Валя. -- Как страдает бедняжка Тайна!.. Постараюсь хоть как-нибудь, успокоить ее... -- и, проворно вынимая из кармана пузырек с каплями, Валя требует воды и рюмку и, отсчитав ровно десять капель, подносит рюмку к запекшемуся ротику Глаши.
Но той не проглотить лекарства. Она закидывает голову назад. Белая пена выступает у девочки на губах. Из маленькой грудки вырывается хрип
-- Эх, барышни, говорю я: в больницу ее надоть... Не то и себя и меня, старика, погубите...
И седеющая, остриженная коротко по-солдатски голова Ефима с сокрушением покачивается из стороны в сторону.
Все трое стоят безмолвно и смотрят в изменившееся личико больной. Первая приходит в себя Ника.
-- Наверное, все произошло оттого, что она проголодалась... Мы виноваты во всем, мы не сумели доставить ей нынче обед. И она... Она набросилась с голоду на эту гадость -- помаду... -- с большим трудом произносит, волнуясь, Ника.
-- Ну, уж неправду изволите говорить, барышня, сыта она у меня завсегда бывает... -- вступается Ефим. -- И щи, и кашу вместе хлебаем. Уж такая, стало быть, проказница она: что ни увидит, все в рот тащит, не догляди только.
Глухой стон срывается с запекшихся губок больной. Обе девушки кидаются к Глаше и склоняются над ней.
-- Тайночка... Милая Тайночка, тебе очень больно, да?
В ответ звучит новый стон, и конвульсивные движения крохотных ножек красноречивее всяких слов говорят о непосильных страданиях ребенка.
-- В больницу бы... -- снова робко заикнулся Ефим.
-- Нет! -- резко и властно срывается с уст Ники. -- Не пушу я Тайночку нашу ни за что в больницу. А доктора привести сюда надо, непременно сюда, -- неожиданно прибавляет она.
-- Да как же его достать-то?
-- Я уж знаю, как. Нашла выход. Слава Богу! -- Лицо Ники внезапно принимает выражение решимости. Заметная черточка намечается между бровей.
-- Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, -- обращается она уверенным тоном к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, выскальзывает за дверь быстро и неслышно...
***
Теперь Ника быстро шагает с опущенной на грудь головой по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.
За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки второклассницы. Нике видны отлично поэтичное, полное таинственного обаяния личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы грузинки Мары Нушидзе. Они обе склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники... Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За ней, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще девушка, лет двадцативосьми, в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это -- "Спартанка ", классная дама второго класса, здоровая, прямая, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, всей душой любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и, еще более него, своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, безгранично любит эту милую Зою Львовну и верит ей и в нее.
И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так называют Зою Львовну за ее простой образ жизни, ровное настроение и вечную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только, одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу. И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.
Последняя замечает, наконец, Нику у дверей, быстро встает, сходит с кафедры и идет к ней.
-- Ника Баян, что с вами? Вы так бледны.
Голос Спартанки полон тревоги. Смертельно бледное личико всеобщей любимицы института беспокоит ее. Ника бывает так редко встревоженной и несчастной; ее удел -- смех и радость, и это знает весь институт.
Вместо ответа Баян хватает руку Зои Львовны и увлекает ее подальше от дверей класса, в темноту лестничной площадки. Здесь она останавливается и, внезапно быстрым и легким движением опускается на колени перед своей спутницей.
-- Ника! Голубчик! Да встаньте же! Встаньте, что с вами? -- невольно волнуется и сама Зоя Львовна.
-- Не встану, пока вы не дадите мне честное слово, что не скажете никому того, что сейчас услышите от меня, -- смело и твердо продолжает первоклассница.
-- Если это не вредное, не гадкое что-нибудь, то даю вам честное слово -- не скажу.
-- Зоя Львовна, могу я сделать что-нибудь вредное и гадкое? -- быстро поднимаясь с колен, спрашивает Ника.
Молодая наставница Зоя Львовна смотрит с минуту пристально в честные глаза Ники и на вопрос последней, может ли она сделать что-нибудь дурное, твердо отвечает.
-- Нет.
-- Благодарю вас, -- тихо роняет Ника. Я -- ненавижу ложь больше всего на свете. А пришлось бы вам сказать неправду, если бы я услышала от вас другие слова.
И тут же, держа обе руки Зои Львовны в своих, она скоро, коротко рассказала ей всю историю Тайы-Глаши, с самого дня водворения ее в гостеприимной сторожке до последнего рокового случая со съеденной нынче "отравой".
Едва дав докончить Нике исповедь, Зоя Львовна заговорила, волнуясь:
-- Бедная девочка! Несчастная малютка! Теперь я , понимаю, почему вы обратились ко мне. Вы вспомнили, что у меня есть брат-доктор, отзывчивый, чуткий, который прилетит по первому моему зову сюда. Вы не ошиблись, дорогое дитя, Митя приедет тотчас же. Но если он найдет необходимым перевести девочку в больницу, вы должны будете уступить...
-- Конечно... -- роняет глухим голосом Ника. -- Только пригласите его поскорее, ради Господа Бога...
-- А теперь, раз вы посвятили меня в вашу тайну и приобщили к числу заговорщиков, то ведите меня к вашей больной приемной дочке. Там я напишу письмо брату, которое и пошлю с Ефимом, -- со скрытой улыбкой, всеми силами стараясь сохранить спокойствие, произнесла Зоя Львовна.
***
О, какой мучительный, полный тревоги, час ожиданий! Стоны и судороги Глаши, хрип и бред девочки то и дело заставляли вздрагивать юных девушек, в молчаливой тоске ожидания замерших у ее постели. Согревающий компресс, положенный на маленький, истерзанный страданием животик, ничуть не помог больной. Не помогли и успокоительные капли, которые вливала ей в ротик через каждые четверть часа Валя.
Ефим, испуганный было неожиданным появлением в его сторожке классной дамы, сразу успокоился после первого же слова Зои Львовны и помчался за доктором, жившим в одной из ближайших улиц. В его отсутствие Спартанка отсылала не раз обеих воспитанниц наверх в классы, но ни Ника, ни Валя не трогались с места.
-- Нет, нет, ради Бога, не гоните нас, -- трогательно молили обе девушки, -- мы не в состоянии уйти до приезда доктора отсюда.
-- А если Анна Мироновна заметит ваше исчезновение из класса?
-- Ах, не все ли равно, когда наша Тайночка может каждую минуту умереть.
-- Но зачем такие беспросветные мысли, мои девочки!
-- Вы ведь видите сами, что с ней... Уж скорее бы приехал доктор.
На глазах присутствующих все заметнее изменялось личико Глаши, все лихорадочнее и горячечнее становились ее уходившие с каждым мгновением глубже и глубже в орбиты глаза, и все сильнее хрипела маленькая грудка, все чаще и чаще поводили судороги тельце ребенка. Глаша по-прежнему находилась без сознания. Белокурая головка металась по подушке. Глаза стали огромными на осунувшемся и исхудалом до неузнаваемости личике.
Как раз в эту минуту тихо постучали у двери. Стройный, высокий брюнет, как две капли воды похожий на Зою Львовну, наклоняясь на пороге для того, чтобы не стукнуться о притолоку низкой двери, входил в каморку. За ним на почтительном расстоянии следовал Ефим.
-- Здравствуй, Дмитрий!
-- Добрый вечер, Зоя.
Брат и сестра поздоровались. Потом Спартанка представила брата обеим девушкам.
Все четверо снова подошли к постели Глаши. Долго и внимательно осматривал больную малютку молодой врач. Выстукивал, выслушивал, измерял температуру, затем на клочке бумажки написал рецепт. Наконец, повернувшись к институткам, не помнившим себя от волнения, произнес спокойно:
-- Не надо отчаиваться раньше времени. Положение серьезное, не скрою. Но... Постараюсь сделать все чтобы уцелела ваша любимица. А что она любимица ваша, не надо и говорить: вижу по глазам, -- с доброй улыбкой, желая успокоить девушек, произнес доктор.
-- Милый, добрый, хороший, золотенький, спасите ее!
Непроизвольно и непосредственно вырвался этот глухой вопль из груди Ники в то время, как глаза ее, обычно веселые и шаловливо-дерзкие, теперь полные мольбы и страха, вперились в лицо молодого доктора.
-- Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, -- повторил он. -- А теперь советую вам уйти отсюда. Мы с сестрой и с этим почтенным старцем, -- он указал на Ефима, -- поухаживаем за вашей маленькой больной. Завтра утром наведайтесь, авось, девочке будет легче, Бог даст.
И он протянул поочередно руку Нике и Вале.
Глаза встревоженной Ники снова с надеждой и робостью остановились на лице доктора, потом обратились к Зое Львовне.
Та словно угадала значение этого взгляда.
-- Успокойтесь, Никушка, -- произнесла добрая Спартанка, -- не волнуйтесь, ради Бога, и ступайте учить уроки... Я сменюсь с дежурства и пробуду здесь всю ночь. За вашей Тайной будет недурной уход, я вас уверяю, а пока...
Ника не дала ей закончить... С легким криком она упала на грудь Зои Львовны и обвила ее шею руками:
-- Вы великодушны! Вы золото! Не даром же мы все так любим вас, -- шептала она, покрывая градом поцелуев лицо, глаза и губы наставницы. Затем, взглянув еще раз на больную Глашу, Ника выбежала из сторожки.
Расцеловав в свою очередь Спартанку, Вала Балкашина последовала за ней.
О, то была ужасная ночь!
Никто не ложился нынче спать в выпускном дортуаре. Все, по уходу Анны Мироновны, собрались в умывальной, дрожа от холода и волнения, в одних длинных ночных рубашках, босиком. Золотая Рыбка не находила себе места от угрызений совести. Не попадись она на глаза инспектрисе с этим злосчастным обедом, наверное бы Тайне и на ум не пришло съесть такой ужасный неудобоваримый бутерброд. Но еще больше волновалась Маша Лихачева. Эта самым чистосердечным образом считала себя убийцей малютки Глаши.
-- Если бы не моя противная помада, она бы не умирала сейчас! -- ударяя себя в грудь рукой, с отчаянием восклицала Маша, несмотря на все протесты подруг.
-- Каяться надо... Каяться и молиться... На паперть церковную пойти... Сотню поклонов положить на каменных плитах... Дать обет какой-нибудь посерьезнее милосердному Богу, чтобы Он смилостивился, чтобы спас Глашу, -- забубнил голос Капочки Малиновской у нее над ухом.
И Маша с последней отчаянной надеждой впилась глазами в невзрачную Камилавку, ища в ней поддержки и спасения.
Последняя, словно чувствуя себя сейчас госпожой положения, взяла за руку Машу и, не произнося ни слова, повела дрожащую от холода и страха девушку на темную паперть находящейся тут же в третьем этаже институтской церкви.
-- Становись на колени! -- придя туда, скомандовала Капочка, и первая опустилась на холодные каменные плиты пола.
А кругом девушек царили непроницаемый мрак и полная тишина, способствовавшие молитвенному настроению, охватившему сейчас обеих. Голос Капочки зазвучал глубоко и проникновенно, и с захватывающим чувством произносил слова молитвы. А Маша, словно загипнотизированная им, повторяла от слова до слова священные слова, произносимые подругой.
Вдруг тонкая струйка пряного аромата духов излюбленного. Машей Лихачевой "шипра" донеслась до Капочки. И она, как ужаленная, быстро вскакивает с колен, вся возмущенная, негодующая, злая.
-- На паломничество, на молитву пришла, а сама этой мерзостью богопротивной насквозь пропитана, -- зашипела Капочка. -- Не смей душиться... Грех и ересь это... Молись и постись! -- повелительным тоном обратилась она к Маше.
-- Да... да... Конечно, я не буду душиться больше. Только и ты, Капочка, и ты молись вместе со мной... Я боюсь, что моя грешная молитва не дойдет до Бога. А ты -- святая.
-- Молчи! Молчи! Грех и ересь называть святым человека! -- с искренним страхом срывалось с губ Малиновской.
И обе девушки, горячо зашептали молитвы, отбивая положенное число земных поклонов. Горячие головки то и дело припадали к холодному полу паперти, и нехитрые, полные непоколебимой детской веры молитвы, непосредственные и чистые, понеслись к далеким небесам.
А в умывальной выпускных царило в это же самое время совсем иное настроение. Все собравшиеся здесь институтки с напряженным вниманием ждали Стешу, которая должна была по уговору под утро принести вести из сторожки. Чтобы как-нибудь делаться от докучной мысли о возможной Глашиной смерти, девушки просили донну Севилью рассказать что-нибудь из ее испанского путешествия.
Ольга Галкина чрезвычайно довольна была просьбой. Испания, особенно Севилья, это -- ее конек.
-- И вот, mesdam'очки, -- воодушевляясь, внезапно начинает рассказчица, -- вообразите себе ажурные, высокие стройные здания, словно кружевные, отразившие на себе эпоху мавританского владычества... А вокруг сады... Ползучие розы и гранатовые деревья... Ах! Это такая красота! Все испанки -- красавицы; все испанцы -- рыцари! А их музыка... Их серенады! А бой быков!.. Восторг!
-- А тебе пели серенады? -- неожиданно огорошивает Шарадзе вопросом Ольгу.
-- Да, пели... -- словно борясь с собой, с зажмуренными на миг глазами, говорит она.
-- А вот и не правда! Не пели, потому что тебе тогда было двенадцать всего лет. А поются серенады только в честь взрослых!
Шарадзе безжалостно хохочет, сверкает ослепительными зубами. Потом машет рукой.
-- Mesdames, бросьте, не слушайте, она все сочиняет. Лучше разгадайте шараду. Что это будет: стоит гора, на горе -- сакля, около сакли -- виноградник. У ворот сакли -- скамейка и на скамейке -- девушка. Ну? Ни за что не отгадаете!
-- Я так и знала, я так и знала, -- торжествует Шарадзе. -- А это, между тем, так просто разгадать: паспорт... Вот и все.
-- Самый обыкновенный: вид на жительство. Корова, сакля, девушка, виноградник -- все это вид на жительство, а вид на жительство это ведь паспорт. Ха, ха, ха!.. Не остроумно разве?
-- Удивительно остроумно! -- шипит Ольга Галкина.
-- До Рождества меньше месяца осталось... Все разъедутся, а мы останемся... И что за глупый обычай, В сущности, оставлять на каникулы и праздники выпускных воспитанниц. Скучно-то как будет!
-- Не весело, конечно, что и говорить.
-- Кто-то идет, mesdam'очки...
-- В ушах у тебя ходит кто-то... Не пугай понапрасну, и так тяжело.
-- Нет, нет, не надо. И так нервы натянуты, а ты -- с быками!
-- У Балкашиной валерьянка с собой. Прими.
-- Mesdames, если наша Тайна умрет, душа ее, чистая, святая, поднимется на крыльях ангелов к престолу Бога, -- словно серебристый ручеек, звенит своим хрустальным голоском Золотая Рыбка.
-- Типун тебе на язык. Вот выдумала тоже! Умрет! Она не смеет умереть! Она должна жить! -- горячо и страстно вырывается у Ники.
На этот раз никто не протестует. В коридоре ясно слышатся приближающиеся шаги. Кто-то словно крадется, осторожно шурша накрахмаленным платьем.
-- Стеша... Она это. Но почему не утром? Почему сейчас? Значит... Значит, все кончено...
И тридцать слишком пар глаз устремляются с тревожным и жадным любопытством навстречу приближающейся Стеше.
-- Что, Стеша, что? Умерла?.. Не мучьте, ради Бога. Скончалась? -- бросаясь навстречу служанке, кричат институтки.
О, какой восторг! Какая радость!
Сколько разнородных впечатлений пережито в этот короткий миг. Целуют Стешу. как вестницу радости, вестницу счастья.
И три десятка девушек бросаются в объятья одна другой и радостно целуются, как в Светлый Праздник...