Седлай мне Шалого, Абрек, седлай! Хочу проводить до гор красоточку Бэлу! -- крикнула Нина, топнув ножкой.
Глаза загорелись огоньком, нетерпеливым огоньком, знакомым каждому, кто живет в Джаваховском доме.
Вышла на кровлю Бэла, дочь Хаджи-Магомета, закрылась смуглыми ручками от солнца.
Солнце печет. Глядит на молоденькую племянницу татарочка-тетка. Смеются её газельи глазки. Кричит с плоской кровли Джаваховского гнезда, выстроенного по образцу саклей лезгинских аулов:
-- Нина-джан! Оставайся дома с Аллахом солнце души моей! Сиди дома! Доеду до гор одна. Встретят меня нукеры (Нукер -- слуга) отца у духана (духан - заезжий двор, кабачок). Ждут меня там.
Говорит по-русски, татарски и грузински вместе сразу, смешно путая слова. Голосок гортанный, низкий, как у мальчика, но звонкий.
-- Сиди дома, Нина-джан! Сиди дома!
-- Ага, ты надо мной смеяться! -- заливчато крикнула княжна, бросилась к дому, одним духом взлетела по шатким ступеням на кровлю, обхватила молоденькую тетку сильными, как у джигита -- мальчугана, руками, повалила на тахту. Целует, обнимает, хохочет.
-- Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Не дразни, не дразни Нину, дагестанская дикая коза!
Потом снова вышла и снова громко, громко крикнула:
-- Седлать мне Шалого, Абрек! И чтобы сейчас!
Абреку нынче такое приказание не по вкусу. Солнце печет, день жаркий. Изволь-ка в духоту такую сопровождать в горы княжну. А пустить одну нельзя. Попадет от батоно-князя... Или попробовать? Неужто не сохранит Аллах?
Абрек -- джигит, татарин, из дагестанских диких аулов, отчаянный сорви-голова и смельчак, Аллаха одного боится и никого больше.
-- "Так пускай же палить солнце, не поеду я ни за что".
-- Госпожа, -- кричит Абрек, -- Шалый оседлан. Далеко не заезжай. Батоно-князь не позволил. Поверни от конца предместья. А сейчас, айда с именем Аллаха!
-- Айда! -- звонко откликнулась княжна Нина, и через три минуты от ворот Горийской усадьбы скакали две юные всадницы, в узких бешметах, в широких шальварах (Шальвары -- шаровары, нижняя одежда восточных мужчин и женщин) с кинжаликами, точь в точь как игрушечные, заткнутыми за пояс, в низеньких шапочках мингрельского образца.
Солнце печет, точно томит до полусмерти. До духана недалеко. Тихо шепчут воды Куры. Камешки то и дело скатываются в воду из-под ног лошадей.
Шалый -- высокий, статный, как ворон черный, красавец-конь княжны Нины -- пламя и вихрь. Под Бэлой -- гнедая кабардинка-горянка, которая не уступит ему в прыти: через кручи понесет, перемахнет через бездны. Не лошадь -- алмаз драгоценный!
В духане ждали Бэлу слуги Хаджи-Магомета, трое суток тому назад выехавшие из родного аула. С испытанными, верными нукерами не боится пустить в дальний путь Хаджа-Магомет свою красавицу-дочь.
Спешились Нина и Бэла.
-- Прощай, бирюза сердца моего! -- обнимая племянницу, лепечет девочка-тетка.
-- Прощай, прекраснейшая из звезд аула Бестуди! -- находчиво отвечает княжна.
-- Прощай, чернокудрая гурия садов Магомета!
-- Прощай, роза Аварских ущелий, свет и день очей моих! Поезжай с Богом! Поклон дедушке Магомету!
-- Оставайся с Аллахом, благоухающая азалия Горийских долин! Брату Георгию неси привет от Бэлы!
-- Папа в лагере. Когда вернется, крепко поцелую за себя и тебя. Прощай, райская пташка Бэла!
-- Ниночка-джаным, прощай!
И расстались.
Бэла в сопровождении нукеров углубилась в горы.
Княжна Нина дала шпоры коню и, с обычным своим "айда", полетела обратно.
Но не мил девочке знакомый путь. Захотелось иного, что повыше и покруче, где холмы убегают в горы, где утесы горделиво тянутся в высь.
--. Айда, Шалый! Айда! Айда!
Помчался в горы конь с нетерпеливой всадницей.
В ущельях бежит, извилистая как змейка, тропа. Говорят, идет она вглубь страны до самого неба...
Поскакать разве по ней?..
Но что скажут дома?..
Отец в лагерях, Михако и Барбалэ, старые воспитатели-няньки, поднимут суматоху, Попадет Абреку -- зачем пустил Нину одну.
Скоро залучилась прихотливыми зигзагами тропинка. Вправо, влево, вправо, влево... Глуше стали утесы...
Теснее сдвинулись скалы. Все дальше и дальше слышится рокот Куры...
Быстрее помчалась Нина.
-- Айда! Айда!
Сейчас поворот. Знакомый старый утес с чинарой.
Но где же они? Где утес? Где чинара? Совсем незнакомые места... Повернуть разве обратно? Глядь -- там бездна. Направо кусты орешника и опять бездна.
-- Где я? -- кричит княжна звонко.
-- Где я? -- отвечает эхо.
Вдруг из-за утеса вытягивается папаха... Ползет кто-то в черной бурке, с горящими глазами, с зверским лицом. Одет как нищий. Во взоре лукавство, алчность. Впился им прямо в усыпанную дорогими каменьями рукоятку кинжалика Нины.
-- Стой! -- крикнул по-лезгински. -- Стой, отдавай коня и платье, или смерть!
А сам выхватывает аркан и из-за пояса кривой кинжал.
Сердце сжалось в груди Нины.
Не за себя... Нет...
-- Если умру, что будет с отцом? -- вот мысль, пронзившая жалом чернокудрую головку. И, не медля ни секунды, Нина привстала в стременах.
-- Айда! Айда, Шалый!
Взвился конь, прыгнул, метнулся через бездну.
Прыжок, скачок -- поминай, как звали. Грянул выстрел позади. Промахнулся горец.
-- Домой! Домой скорее! Выноси, Шалый!
Бег бешеный. Скачка удалая. Сама царица амазонок так не мчалась никогда, никогда.
-- Княжна-ласточка, вернулась, храни тебя Бог!
Слезы, стоны старой Барбалэ, причитания...
-- Вай! Вай (Вай, вай -- чисто грузинский возглас горя, испуга)!.. -- шепчет старушка, -- что было бы, если...
Княжну снимают с седла, ведут домой, сажают в кунацкой на тахту, кормят шербетом, засахаренными пряниками, миндалем, кишмишем.
-- Звездочка неба Горийского, вернулась княжна!..
-- И чего боялись? -- хохочет Нина. -- Что я, девчонка, что-ли?.. Джигит я. Дочь матери-джигитки, отца-джигита. Что сделается мне, мальчишке?
В глазах Абрека и Михако молнии восторга, в заплаканных взорах Барбалэ умиление и любовь, но когда Нина стала рассказывать о встрече с лезгином в горах, с Барбалэ чуть не сделались судороги от ужаса.
-- Храни тебя Бог Грузии и всего мира! Святая Тамара и Нина спаси тебя! -- в слезах лепечет старуха. -- То не горец был... Нет, нет! Не станет горец трогать ребенка. То был сам старый Гуд в образе человека.
-- Старый Гуд! -- так и вскинулась на тахте Нина. -- Старый Гуд?.. Расскажи мне о старом Гуде, добрая Барбалэ!
-- Не хорошая это сказка, джан, дурная. Осетины сложили ее в злой час. Не люблю осетин, -- замотала головой старуха.
-- А ты расскажи, душа души моей. И про Бессо -- безумца сложили осетины, а ты же сказывала.
-- Не люблю осетин...
-- Люби Нину свою, джан, Нину, нянечка Барбалэ, и любя, расскажи ей про Гуда, старушка моя!...
Сама ластится, птичкой порхает, змейкой вьется, а в глазах, как звезды на темном ночном небе, уж загораются огоньки, -- такие, как и у князя Георгия Джаваха, когда он нетерпелив и недоволен, такие, как и у кроткой покойной матери Нины бывали в минуты проявления её лезгинской воли.
Хорошеет на диво в такие минуты княжна. Звезды-очи горят и светят. Бледное личико -- мрамор и красота. Улыбается -- улыбка -- подарок солнца.
Нельзя отказать княжне... Такой Нине-княжне совсем отказать нельзя.
И опускается на тахту с ворчанием старая Барбалэ.
А Михако и Абрек пристраиваются по-восточному, поджав ноги, у дверей, на ковре.
На колени Барбалэ склоняется чернокудрая головка, радость и солнце старого Джаваховского гнезда.
? ? ?
Высоко над безднами, под самым небом, как гнезда ласточек, прилепились к скалам сакли осетинского аула.
Бедный, жалкий, отрепанный, нищий, самим Богом забытый народ, -- эти осетины. Кто несчастнее всех племен кавказских -- осетины. Ленивы в работе, неподвижны, вялы, как болотные лилии, сонны они. Женщины у них работают на мужчин целыми днями, с утра до ночи, без передышки. И все же грязь кругом, бедность, нищета...
И в высоком поднебесном ауле, что ютится в утесах, что высится над безднами, грозя сорваться в их разверстую пасть с первым обвалом, также бедно, скудно и грязно.
А все же и в нищем ауле есть своя радость. Есть солнышко в поднебесном ауле, что светит на всю Осетию, что дает блеск и знатность далекому осетинскому аулу.
В ауле живет у отца с матерью Нина. Такой красавицы не сыщется больше на земле. Обойди Терек, Куру, Арагву, поднимись до самого Эльбруса, опустись в низины Грузии, Мингрелии и Гурии, -- не найдешь такой. Уздени лезгинские (уздени - высшее сословие, знатные дворяне) сказали про нее так:
-- Звезда во лбу Аллаха -- очи Нины; два клинка дамасского кинжала -- взоры -- её; алый сок лепестка дикой розы -- пурпуровые губки, заоблачные вершины снежного Эльбруса -- лицо её, заря -- пояс Пророка -- ее румяные щечки; тучи грозного неба -- черные кудри её; улыбка -- сияние неба, светлого восточного неба, благословенного самим Аллахом и Магометом, пророком его.
Так отзывались гордые уздени о Нине. Так отзывался каждый магометанин, видавший её, а грузины, осетины, мингрельцы и армяне, все христианское население страны видело светлого дивного ангела в лице красавицы Нины.
Она же росла да подрастала, хорошея с каждым днем, с каждым часом, радуясь беззаботно, как пташка, своей молодости, своему счастью, своей красоте.
Каждый день был праздником для Нины. С утра убегала она в горы, плела венки из диких азалий и распевала песни, сладкие, как свирель волшебного пастушка.
Однажды услышал старый Гуд эти песни...
Кто не знает старого Гуда? Живет он в хрустальном дворце на самом Эльбрусе в высочайших вершинах кавказских стремнин.
Дворец его -- весь как солнце, весь как алмаз исполинский -- так и искрится, так и горит миллиардами искр. Хрустальный замок издали видно, а чуть приблизишься к нему -- ослепнешь. Да и нельзя к нему приблизиться смертному: черные духи гор стерегут его. Сам Эльбрус стоит на страже подле и бережет покой старого Гуда.
И живет старый Гуд, дух гор, повелитель бездн, вершитель судеб обвалов и потоков, господин урагана и молний, в своем заоблачном дворце.
Весь он белый-белый, как снежная шапка Эльбруса. С седою по пояс бородою, с пронзительным всевидящим взором из-под сдвинутых грозно бровей.
Стар уже Гуд, много тысяч лет живет он на свете, а взор его молодой и мечет молнии не хуже глаз юнейшего из джигитов Дагестана..
Когда доволен и радостен дедушка Гуд, сияет волшебное солнце, улыбается синее небо, расцветают розы в ущельях и звенят заливчатым звоном потоки в горах. А разгневается старый -- горе людям. Заскользят по небу змеи-молнии, запрыгают раскаты грома в горах, отрываются куски скал от круч и с диким уханьем падают в бездну. Вспенятся быстрые горные речонки, разольются бурно, загремят стремнины, заохают бездны на тысячи разных голосов во славу старого Гуда... И мохнатые руки черных демонов гор протягиваются из бездн и ущелий, готовые схватить и растерзать путника, попавшего сюда в этот страшный грозный час.
Вот какова мощь старого Гуда и вот каков сам Старый Гуд, увидевший случайно осетинку Нину.
Был тогда ясный день, светлый и роскошный, когда забравшись на крутой утес, собирала Нина цветы. Собирала и пела своим нежным голосом красивую мелодичную песенку. И надо было старому Гуду в ту пору выглянуть из его хрустального дворца.
Увидел красавицу, и замерло в нем сердце.
Была она тогда крошкой, и баловал он ее тогда как старый дед. Рассыпал ей лучшие цветы перед глазами, перекидывал ей через бездны летучие мостки, заставлял ветер напевать ей чудесные песни и сказывать сказки, не слыханные еще людьми. Тогда была она милым резвым ребенком, сейчас -- красавица, перл творения Великих рук.
И ударилась стрелою, вонзилась любовь в сердце старого Гуда... Захотел он во что бы то ни стало взять себе в жены Нину, унести девушку в свой хрустальный дворец, дать горам и безднам молодую красавицу-царицу.
Прикинулся ветерком старый Гуд, стал шептать на уши юной осетинки:
-- Поднимись выше, красавица, увидишь роскошный дворец, войдешь, в него -- хозяйкой будешь, счастливейшею и богатейшею из женщин земли.
Обернулся белой азалией, коснулся розовой щечки Нины, дышит ароматом и нежно говорит ей:
-- Полюби Гуда, красавица, он могучий дух и царь этих бездн и гор.
Пташкой-горленкой обернулся старый и птичьим голосом щебечет с куста:
-- Дам тебе счастие, красавица, дам власть и богатство, оставайся в горах со мною, будь моею женою...
Но рассмеялась только в ответ Нина, козочкой прыгая с уступа на уступ.
-- Семко, -- крикнула она звонко, -- звезда души моей, Семко, скорей ко мне!
И предстал перед Ниной красавец-юноша -- пастух, смелый, отважный, с пламенным взором, с восторженной улыбкой на прекрасном лице.
-- Здесь я, Нина, радость очей моих, невеста моя любимая! -- отозвался он голосом, полным нежности и любви.
Услышал этот голос, увидел юношу и света не взвидел старый Гуд...
Крикнул, ахнул он, застонал злобным стоном...
Отозвались ему бездны и пропасти, скалы и потоки.
Загремел в небе гром, засверкали молнии, разыгралась гроза...
Разгневался Гуд...
О, он этого так не пропустит!..
Прошло несколько недель.
В ауле готовятся к свадьбе, а старый Гуд, как безумный, мечется в горах. Гремят ежедневно громы, обвалы рушатся в бездны, либо снежные метели тучею носятся среди стремнин.
Беснуется Гуд и клянется страшной клятвой отнять невесту у Семко.
Наступил канун свадьбы. Целый день кружила метель в горах. С утра стало мрачно в сакле, как в могиле. А Нине хоть бы что. Прибирает горницы к завтрашнему празднику в ожидании отца с матерью, -- те пошли приглашать соседей на свадьбу, -- поет как птичка, думает про Семко...
И вдруг, оглянувшись на дверь, вскрикнула радостно на всю саклю.
Стоит он сам, любимый, в дверях, отряхивает снег с бурки, глядит, улыбаясь, на Нину.
-- Здравствуй, жемчужина востока!
-- Здравствуй, пламя и радость мыслей моих! Садись, гостем будешь.
А сама снимает с него бурку, стряхивает с него снег, сажает на тахту, болтает без умолку.
-- Люблю тебя, Семко, люблю, счастие дней моих, люблю, жених мой дорогой....
-- Люблю тебя, Нина, алмазное солнце среди мерцающих звездных огней, -- отвечает Семко и, взяв за руки невесту, говорит ей еще и еще, как сильна и могуча его любовь к ней.
А старый Гуд все слышит и все видит.
Старый Гуд заходится от злобы, старый Гуд кружит, мечется и вопит:
-- Постойте, покажу я вам силу любви вашей, глупые дети!
Сказал и, ухватив руками огромную снежную глыбу, низвергнул ее в стремнину. Кусок глыбы оторвался и завалил дверь и окна сакли, где сидели будущее супруги.
Сразу стало в сакле темно, темно.
Испуганные вскочили молодые люди
-- Мы заживо погребены обвалом! -- вскричала девушка, дрожа всем телом.
-- Успокойся, любимая. Придут люди и отроют нас, -- произнес Семко, согревая в своих руках похолодевшие ручки невесты. -- Не бойся ничего. Я с тобой.
Эти слова придали мужество Нине. Легче стало от них у неё на душе. Тихо заворковала она снова о будущем, близком счастье, о завтрашнем празднике -- свадьбе, обо всем, обо всем...
Голод, злейший враг человечества, уже подступил к Нине и Семко. Нестерпимо захотелось есть...
Уже не говорилось, как прежде. Лениво перекидывались словами. Не тянуло говорить.
Еще пробежали часы... Промчалось время... Миновали сутки, -- может быть больше, может быть меньше, -- не знали они... Голод язвил сильнее, рвал внутренности, валил от слабости с ног.
Как дикий зверь метался по сакле Семко. На тахте, обессиленная, полумертвая от голода, стонала Нина.
Снова тянулись ужасные часы.
Ярко горели, как у голодного волка, безумным огнем глаза Семко. Страшные мысли проносились в его голове.
-- Если нас не отроют тотчас же, -- метались эти безумные мысли, -- я съем ее... Нину... Я не могу больше ждать...
Так думал несчастный.
На беду девушка подняла руку. В эту минуту соскользнул рукав бешмета до самого плеча. Мелькнуло белое плечо в темноте сакли и обезумевший от голода Семко, как дикий зверь, бросился к Нине и вцепился зубами в её плечо... Девушка испустила вопль ужаса, отвращения и лишилась чувств.
В тот же миг послышались голоса за дверями. Это пришли горцы спасти погребенных обвалом. Несчастных отрыли, привели в чувство, накормили.
Но Нина уже не хотела смотреть на Семко, и на следующий день не праздновал их свадьбу поднебесный аул.
Зато старый Гуд хохотал на весь мир громко у себя в горах, ликуя и беснуясь. Удалось старому Гуду расстроить свадьбу Нины!..
И еще говорят осетины, что удалось Гуду увлечь Нину в свой хрустальный замок на Эльбрусе и сделать ее царицей бездн и гор, своей женою.
Только вряд ли правдиво это. Вернее -- умерла Нина, и ищет ее всюду по свету старый свирепый Гуд...
? ? ?
Замолкла Барбалэ...
Стало тихо в горнице...
Михако закурил трубку. Замурлыкал горскую песенку удалец Абрек.
Княжна Нина заглянула в лицо старухи черными, горящими любопытством, глазами.
-- Так ты думаешь, джан, что тот горец и был...
Ведай это, моя ласточка!..
И опять замолчала... И опять наступила тишина...
И каждый думал о старом Гуде и о том, как хорошо удалось общей любимице-княжне избежать беды.