-- Слава Богу! Во время успели!
И вздох облегчения вырвался из детской груди. И Гаврик и Южаночка были, действительно неузнаваемы, вернувшись в класс обратно. Мадам Павлова, начальница бельевого отделения N-ского института, была добрейшем в мире существом и любила воспитанниц, особенно маленьких, самой трогательной любовью. Всем чем могла только, что было в ее силах, эта добрая женщина баловала их.
И часто, часто приходилось великодушной старушке кривить душой перед начальством с целью "покрыть" и выручить из беды ту или другую провинившуюся девочку. Нечего и говорить, что сейчас, по первой же просьбе, как снег на голову свалившихся на нее Гаврик и Палтовой, "Добрыничка", как прозвал весь институт кастеляншу, в одно мгновение ока, словно по щучьему веленью преобразила обеих девочек. Переодевание в бельевой не заняло более десяти минут, после чего, забавно путаясь в длинных но уже сухих с "чужого плеча" платьях, и в чистеньких передниках, Гаврик и Палтова, как ни в чем ни бывало чинным шагом входили в класс.
Это было, как раз, во время, потому, что очень скоро вслед за этим на пороге его появилась с разгневанным лицом и краской раздражения на щеках сама княгиня Розова, и не менее ее взволнованная госпожа Бранд с недельным субботним рапортом под мышкой. За ними шел злополучный, тяжело пыхтевший на всю комнату, паровоз.
Княгиня, лишь только вошла в класс, как тотчас же опустилась в "свое собственное" кресло, находившееся обычно в углу у столика классной дамы, а теперь, выдвинутое вперед на середину класса чьей-то предупредительной рукой.
-- Хороши! Очень хороши, нечего сказать радуете свою начальницу, -- едва ответив на почтительное приветствие девочек, грозно сдвигая брови проговорила она. -- Залезать под кафедру, позволять себе подобные мальчишеские выходки, да еще за уроками, заставлять всеми уважаемого почтенного преподавателя нарушать занятие и идти жаловаться ко мне, о, это непростительный поступок, требующий самого строгого наказания. Пусть виновная сознается в своей возмутительной шалости и понесет назначенную ей кару... А вы, прочие, останетесь завтра без приема за то, что допустили такую недостойную проделку в своем классе!
Лицо княгини разгорелось еще больше. Ее глаза метали молнии, голос дрожал от гнева.
Толстый Зубров и негодующая Бранд стояли двумя стражами по обе стороны ее кресла.
-- Ну-с, дети, я жду признания? И еще раз спрашиваю, кто из вас осмелился позволить себе эту недостойную проделку? -- после минутной паузы снова зазвучал раздражительный голос начальницы.
Полная тишина воцарилась в классе. Такая тишина, точно все эти зелено-белые девочки потеряли всякую способность проявлять малейшее движение и жизнь.
Гневным взором княгиня обвела класс. Все лица точно окаменели, ноги словно приросли к полу... Глаза, карие, черные, серые, синие и голубые впились в нее...
Брови начальницы нахмурились еще строже, голос прозвучал еще гневнее, когда она проговорила снова.
-- И так, я в последний раз спрашиваю вас: кто виноват?
-- Все! -- неожиданным хором вырвалось из четырех десятков детских губок, -- мы все одинаково виноваты, княгиня!
Лицо начальницы стало еще суровее... Еще строже свелись седоватые брови над разгневанными глазами.
-- Все уместились в таком крошечном пространстве! Весь класс? -- произнесла она не то сердясь, не то недоумевая.
-- Все! -- снова прозвучало однозвучным хором.
-- Какая дерзость -- осмеливаться лгать мне прямо в глаза, -- загремел в ту же минуту на всю комнату ее негодующий строгий голос. -- Я понимаю, вы не хотите выдавать провинившуюся подругу. Но в таком случае будет наказан за одну весь класс! Слушайте же мое последнее слово: или самая виновная назовет себя сейчас же, или вы все останетесь без отпуска на Рождество!
на праздничные каникулы без отпуска домой. И немудрено, если сердечко каждой седьмушки болезненно забилось и защемило, и непрошенные слезы мгновенно навернулись на глазах. Но всех больнее, всех мучительнее отозвалось это решение на Ине.
-- Из-за меня! Из-за меня и Гаврик произошло все это! -- быстрым вихрем пронеслось в ее голове. -- Надо непременно сейчас же выйти и признать себя виновной. Нельзя же позволять всему классу страдать из за себя! -- решила она и, сгорая от своего неожиданного решения всем своим существом, рванулась вперед.
-- Куда ты! Стой, безумная! Не смей идти против класса, -- прошептал подле нее знакомый голос и маленькая, но сильная рука Гаврик схватила Ину за конец ее белого передника.
-- Класс решил, что виноваты все, значит и вправду виноваты! -- тем же страстным шепотом убеждала девочку Гаврик, -- а ты-то чем хуже других? Мнимого голубя все спасали... Передники и платья может замочить каждая и в пещеру вследствие этого залезть тоже... Следовательно, стой, молчи и помни: раз ты "выскочка" -- мы больше не друзья! -- еще страстнее и резче закончила она свою пылкую речь.
Поневоле, Южаночке оставалось последовать благоразумному совету своей соседки. И она снова замерла на месте, принимаясь разглядывать строгое лицо княгини, еще недавно обворожившей ее своей добротой.
-- И так, виновная молчит, а класс предпочитает понести наказание, нежели выдать дерзкую шалунью. Вы, думаете, должно быть, что я шучу и подобная выходка сойдет вам с рук! Нет, мои милые. Мое слово свято и никто из седьмого класса, кроме тех кто отсутствовал сейчас на уроке, не поедет на Рождество!
-- Фальк не было на этом уроке, она у пастора! -- подскочила к начальнице госпожа Бранд.
-- Ну, значит, одна Фальк и поедет! А вы останетесь в институте, все до одной! Все до одной! -- словно эхо еще раз произнес голос княгини и разгневанная, негодующая, она вышла из класса.
Прерванный урок возобновился снова; но нечего и говорить, что вызванные учителем для ответов девочки едва находили силы отвечать его сегодня.
А когда, вернувшись с урока пастора белобрысая Фальк, переступила через порог класса, все головы повернулись в ее сторону, все глаза устремились на нее и никогда еще несимпатичная Фальк, никогда не казалась ее одноклассницам такой ненавистной и неприятной.
-- Счастливица! На Рождество поедет, а мы-то несчастные! -- мелькало в каждой отуманенной грустью детской головке и сердце болезненно замирало от острого прилива горя в детской груди.