Первый вечер в неволе. -- Немецкие спряжения. -- В дортуаре.
Высокая, бесконечно высокая лестница. Сумрачный, длинный коридор, по обе стороны которого тянутся классы.
Мы в классе. Огромная, светлая комната, с бесчисленными партами и кафедрой по средине. На стене развешаны географические карты; в двух углах четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами столик классной дамы, а у дальней стены огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают во время гуляния по институтскому саду. В этом же шкапу также и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносят родные.
Все это я увидала сразу, когда перешагнула через порог стеклянной двери, отделяющей от коридора седьмой класс.
Лишь только мы вошли туда, m-lle Рабе поднялась на кафедру и произнесла, обращаясь к классу:
-- Не шумите, дети. Я и m-lle Комисарова должны идти с вечерним рапортом к maman. Будьте умницами и готовьте ваши уроки. Кстати, объясните новенькой, что задано на завтра.
И кивнув нам головой, она, в сопровождение пепиньерки, вышла из класса.
Едва обе они исчезли за дверью, невообразимый шум поднялся в классе.
Меня окружили со всех сторон до сорока девочек, живых, шумливых, белокурых, черненьких и русых, хорошеньких и дурнушек, разного возраста и разного типа.
-- Дикарка! Дикарка! -- кричала одна из них, -- откуда явилась, из Австралии или Америки?
-- Оставь ее, Додошка, она укусить. Видишь, уж и зубы выставила.
-- Не укуси нас, пожалуйста, Воронская!-- и русая кудрявая головка Милы Рант наклонилась к самому
моему лицу.
Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в это белое, бледное личико со смеющимися глазами.
Я силою сдержала себя, до боли стиснув пальцы и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с беспомощным видом затравленного зверька.
-- Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то... -- подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по фамилии Дуня Даурская. --Mesdam'очки, берегитесь! Она сейчас бросаться начнет. Ворона противная! Недаром и фамилия-то такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие... по шерсти и кличка.
-- Ворона, и правда ворона!-- запищали, закричали и завизжали кругом меня.
-- Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка!-- кричали на тысячу ладов и голосов вокруг меня девочки. Но громче всех раздавался голос Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.
Крики были в самом разгар, когда внезапно перед нами, как из-под земли, выросли две девочки: одна уже знакомая мне Оля Петрушевич, другая -- очень красивая, изящная, рыже-красная стройная девочка, с точеным носиком и большими карими на выкате глазами. Во внешности ее было что-то аристократическое, начиная с гордого, точеного личика и кончая крохотной ручонкой необычайной красоты, которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно занималась.
Рыжая девочка вместе с Ольгою Петрушевич с трудом протискалась в круг, встала подле меня и, обведя класс презрительным взглядом, произнесла, безупречно выговаривая слова с чистейшим парижским акцентом:
-- Ayez donс honte, mesdemoiselles, de taquiner la petite. Il vous manque Ю с'est qui parait du сoeur et de pitiИ! маленькую. У вас недостает сердечности и сострадания.)
-- О! О! француженка зафранцузила!
-- Ваше сиятельство, сподобили нас грешных! -- ломаясь и кривляясь, подскочила к ней толстушка Мендель, прозванная ее подругами Менделыней.
-- Какая пошлость! -- повела плечами рыжая девочка. -- С тобой (тут она ткнула своим холеным изящным пальчиком по направлению Мендель) я и разговаривать не хочу. Ты слишком пуста и ничтожна. Но ты, Рант, и ты, Дорина, и вы, все прочие, стыдитесь! Ольга, пойдем! -- резко позвала она свою подругу.
-- Ваше Сиятельство, великолепная княжна Голицына, светлейшая графиня Остерман, не извольте лишать нас вашего чудесного общества! Не повергните нас во тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубовный! -- пищала кудрявая Рант, низко склоняясь перед рыжеи девочкой.
-- Француженка из Митавы! -- закричала до сих пор молчавшая Колибри.
Княжна Голицына быстро обернулась.
На ее матово-бледных щеках вспыхнул яркий румянец.
-- Молчи! -- произнесла она внушительно и веско, ни на йоту не повышая, однако, своего звучного голоса. -- Ты забыла, Дорина, кто я и кто ты! Имя моего прапрадеда известно всему миру за его заслуги перед Россией, а кем были твои предки -- покрыто мраком неизвестности.
-- Гордячка! Противная! -- зашипела Дорина ей вслед и все ее лицо перекосило от злости.
Княжна только плечами повела, вполне игнорируя ее брань.
Петрушевич подошла ко мне и сказала:
-- Слушайте, Воронская. Помните поговорку: на всякое чиханье не наздравствуешься. Пусть себе бранятся и шумят. У нас, в институте, на каждую новенькую нападают. Это уж так заведено и повторяется постоянно. Вы лучше сядьте в уголок да на завтра уроки выучите. Нам немецкие глаголы спрягать задано. Хотите, я вам помогу?
Я от души поблагодарила милую девочку и охотно погрузилась в предложенную ей мне книгу спряжений.
Но глаголы мне решительно не давались в этот вечер. Усталость ли брала свое, или масса впечатлений, пережитых за день, давали себя чувствовать, по то, что мне казалось таким легким и простым на уроках Катишь, совсем не шло мне в голову сегодня. Я билась, мучилась, терзалась, доходя до десятого пота. Но проклятые глаголы выучить не удавалось. M-lle Рабе и пепиньерка давно вернулись от начальницы. Первая села на кафедре, вторая у столика, и вмиг и столик, и кафедра были окружены девочками, торопившимися ответить заданный на завтра урок.
Уже более половины класса сдало злосчастные глаголы, а я все еще сидела над ними.
Наконец Петрушевич подошла ко мне, предварительно взглянув мимоходом, что я делаю.
-- Не идет? -- осведомилась она.
-- Ах, совсем не идет! -- отвечала я чистосердечно.
Тогда она подсела на край моей скамейки и живо пояснила мне урок. Через минут двадцать я успешно отвечала заученные глаголы уже у кафедры, не обращая ни малейшего внимания на Колибри, как раз стоявшую против и строившую мне гримасы.
нас ждала вечерняя молитва и кружки мутного коричневого, отдающего мочалой чая, с сухой булкой.
После чая мы поднялись по "черной" лестнице на четвертый этаж и вошли в "дортуар", как называлась в институте спальня.
Это была длинная комната, в которой спали два класса, шестой и седьмой, и в конце которого находились двери в комнаты классных дам и ширмы, отгораживающие от нас постели дежурных пепиньерок. С другой стороны к дортуару прилегала небольшая комната, где был устроен медный жолобъ для умыванья, с дюжиной кранов. Тут же стояли комоды с выдвижными ящиками, в которых дортуарные девушки устраивали себе на ночь постель.
Лишь только мы поднялись в дортуар, m-lle Рабе подвела меня к крайней от дверей кровати, застланной жидким нанковым одеялом и сказала:
-- Тут ты будешь спать.
Я оглянулась кругом. В головах у меня была постель рыжей княжны-графини. Я видела ее изящную фигурку подле кровати, спешно расстегивающую платье.
Рядом находилась кровать очень некрасивой и крайне антипатичной рябой девочки, самой старшей и самой ленивой из всего класса, как я узнала в тот же вечер от Петрушевич. Фамилия ее была Беклешова, прозвище "Бабушка", так как она была самая старая из седьмых.
Едва я успела сориентироваться немного, как чей-то насмешливый голос произнес: -- Что ж ты стоишь, сложа ручки, а? Или ты думаешь, что тебе постель стлать будут?
И Зина Дорина, пробегая мимо меня в одной нижней юбочке, с мыльницей в одной руке и зубной щеткой в другой, насмешливо и дерзко улыбнулась по моему адресу.
-- Стели постель! -- неожиданно скомандовала она и прелестное лицо ее приняло вдруг злое, отталкивающее выражение.
-- Зачем? -- произнесла я спокойно. Дома мне стлала постель прислуга. И теперь девушка постелет. У папы довольно денег и он будет платить здешней прислуге, чтобы она служила мне.
-- Ты совсем глупая, я вижу, Воронская, -- расхохоталась Колибри, -- никто даже за деньги и не притронется к твоей постели, можешь быть уверена в этом...
-- Ты сама глупая, -- произнесла я, с ненавистью глядя в ее красивое лицо.
-- Не смей меня называть так! -- вспыхнула она.
-- И ты тоже не смей! Тогда и я не буду. Сама глупая, а...
-- Кто? Я? Я глупая? Ты опять! Mesdam'очки! -- плаксивым голосом обратилась она к классу, -- слышите, как она обижает меня?
-- Кто? Новенькая? Да как ты смеешь! -- внезапно окружив меня со всех сторон, напали на меня девочки.
-- Ах, ты, ворона!
-- Вот, постой, мы проучим тебя.
-- Гордячка!
-- Вороненок ощипанный!
Так кричали они, прыгая и вертясь вокруг меня.
Они успели уже снять с себя форменные платья и белые пелеринки и теперь были в холстинковых юбках, кофтах и чепчиках-колпачках, завязанных тесемками на темени
Они скакали, прыгали, приговаривая:
-- Злючка этакая! Гордячка! Заиньку выдумала обижать! Вот еще!
Я заткнула уши, зажмурила глаза и бросилась лицом в подушку, чтобы не слышать и не видеть моих маленьких врагов.
К несчастью, Петрушевич и Голицына были далеко на этот раз и не могли защитить меня, как в классе.
Долго ли, коротко ли пролежала я так, зарывшись с головой в подушку, как вдруг почувствовала чье-то прикосновение к моему плечу. Я дернула плечом, чтобы освободиться, в полной уверенности, что это одна изъ моих мучительниц трогает меня. Но в ту же минуту строгий голос раздался над моим ухом:
Пепиньерка Комисарова стояла за ней и, покачивая головой, говорила:
-- Сейчас видно избалованную девчонку. Этакая капризница, право!..
-- Дуся mademoiselle! Она и постели стлать не хочет! -- раздался сладенький голос Колибри, -- она говорит, что ей девушка стлать будет и что у ее папы хватит денег заплатить за это.
-- Какой вздор! -- вспыхнув произнесла m-lle Рабе. -- Сейчас же изволь стлать постель. Слышишь? У нас в институте заведено, что воспитанницы сами должны стлать свою постель. Понимаешь?
-- Ну, вот и отлично! -- несколько смягчась, произнесла m-lle Рабе, -- а говоришь, что не умеешь...
И потом, минуту спустя, она положила мне на плечо свою, звенящую браслетами и порт-бонерами, руку и проговорила:
-- Помни, Воронская, тут все равны и никто не смеет отклоняться от тех обязанностей, которые назначены для всех воспитанниц.
-- Schlafen, Kinder, schlafen! (Cпать, дети, спать!)
Все сорок девочек уже лежали в своих постелях. Отделение дортуара шестых -- наших соседок последовало их примеру. Девушка-служанка спустила газ в рожке. И скоро дортуар погрузился в полутьму.